Перейти к публикации
Форум - Замок

Страна Любви


Leo

Рекомендованные сообщения

  • Ответы 574
  • Создано
  • Последний ответ

Лучшие авторы в этой теме

Лучшие авторы в этой теме

Опубликованные изображения

Dani,Driver....

ребят, благодаря вам, тема выглядит великолепно! Огромное спасибо, что даете возможность открыть для себя "жемчужину" Европы! "Страна любви"... Франция... действительно, потрясает.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Aviñón

 

The palate of the Popes (Palais des papes in french)), Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

 

Опубликованное фото

 

The south of the France ..., Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

Опубликованное фото

 

The Notre Dame des Doms cathedral is located in the heart of Avignon, near the Palais des Papes, Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

Опубликованное фото

 

The [cité des papes], Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

Опубликованное фото

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Sight since the palais des papes, Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

Опубликованное фото

 

The [cité des papes], Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

Опубликованное фото

 

Avignon, Aviñón, Vaucluse, Provenza-Alpes-Costa Azul

Опубликованное фото

 

Опубликованное фото

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Немного об Авиньоне...

 

Sur le pont d`Avignon.

Стих этот солнце льет на стены,

Как фотоснимок прежних весен,

Дождь кантиленою привносит

Строй синих нот в небесный звон,

И ветер, и вода в смятенье,

Танцуют невесомо тени

"sur le pont d`Avignon".

 

Зеленой музыки дыханье,

Старинной музыки затишье,

Вздохни с деревьями - услышишь

Как промельк - напряженный тон,

Так на тончайшей ветра гамме

Блестящие танцуют дамы

"sur le pont d`Avignon".

Кшиштоф Камил Бачиньский, польский военный поэт.

 

 

Город Авиньон находится на юге Франции, в Провансе, в 700 км от Парижа, совсем рядом с Ниццей и Марселем. Место, где в настоящее время раскинулся город, было населено с незапамятных времен. Известно, что уже 2000 лет назад здесь, около гигантского естественного скопления скал, нависающих над Роной, природного укрепления обосновались «кавари», южные «родственники» кельтов. Воины и рыбаки, они назвали свой город «Ауэньон», что в переводе означает «Господин вод». Долгое время, в течение ряда столетий, казалось, что этому городу будет предназначена посредственная судьба, и никаких выдающихся событий здесь никогда не произойдет по определению, однако, как это часто бывает в истории, неизвестный город, подобно безвестному человеку, вошел в число избранных, и события, произошедшие в нем, изменили ход событий во всем мире.

Однако случайно ли это? Кельтское название «Ауэньон» несомненно связано с современным французским словом «L’oie, l’oue l’ouch» -- «гусь», а гусь – это животное, охраняющее владения бога Люга. При рассмотрении современной топонимики Франции географические названия, образованные от этого слова, описывают по территории страны концентрические спирали, и эта спираль очень похожа на ту, что можно увидеть на опорах крытых проходов, простроенных кельтами. Порой при этом создается впечатление, что человек сознательно расставил вехи. Для кого? Думается, на этот вопрос можно не отвечать. Связующая спираль – это путь посвящения, возможно, паломничества.

В этом месте многие местные жители признавались, что постоянно испытывали на себе воздействие великих сил, несомненно, связанных с богами. Недаром в Авиньоне концентрировались эзотерические учения, проходили обучение философы и алхимики, как Мишель Нострадамус, здесь жили актеры, писатели и выдающиеся художники. Горы в окрестностях Авиньона у сильных духом натур вызывали необыкновенный взлет вдохновения, тогда как слабых окончательно сбивали с пути истинного.

Кто же это – бог Люг, покровитель Авиньона? Сейчас не существует ни его изображений, ни статуй. Наши предки считали, что изобразить «Господина вод», значит, уменьшить его могущество. Надежнее было обратиться за помощью к символу, и таким символом стал гусь. Пройти за гусем вслед по спирали, значит, проделать «путь гуся», или «сыграть в гусёк», благородную игру, чем-то напоминающую одновременно классики и шахматы. Один из адептов священной науки Фульканелли утверждал, что эта игра «была общедоступным лабиринтом священного Искусства и собранием основных иероглифов Великого Труда».

Символ Авиньона гусь и является таким иероглифом. Некоторые исследователи, анализировавшие игру в гусёк, заметили, что имя египетского бога земли Геба выражается также иероглифом в виде гуся. В этом случае мы имеем дело с фонетической Кабалой (кстати, не имеющей отношения с Кабалой, которая используется для истолкования смысла еврейского писания, в котором нельзя изменить ни буквы, чтобы не утратить безнадежно смысл записей). Фонетические символы растекаются по времени, и от исследователя требуется большой труд, чтобы обнаружить аналогии в вечном и постоянно изменяющемся.

Кабала, как и алхимия, неразрывно связано с величайшей из тайн – магией слова, поскольку язык – не только средство общения, но и воздействия, причем очень сильного, способного дать огромную власть.

А что можно сказать о гусе? Он по природе является животным земли, воздуха и воды, и поход за ним – по спирали, развернувшейся на всем пространстве Франции, предполагает переход от одной природной силы к другой, знаменуя таким образом этапы обучения. Именно так поступали строители древних соборов, обходя страну во время посвящения их в мастера по спирали. В результате этого путешествия человек приобретал разум, силу, знания, понимание красоты, одним словом, становился тем, кого греки называли демиургами. Свою традицию они передали нынешним поколениям в виде образов-символов.

Целью игры в гусек является выход из лабиринта. В нашей небольшой книге мы не станем останавливаться подробно на правилах этой игры или описании символического значения каждой клетки (читай – области Франции), однако из района лабиринта существует выход, и это -- мост. Следуя за древними топонимическими названиями этот мост мы находим точно в районе знаменитого авиньонского моста, о котором сложена известная песенка:

Sur le pont d’Avignon

On y dance, on y dance

Sur le pont d’Avignon

On y dance tous le rond. (На Авиньонском мосту

Танцуют, танцуют…)

Мост здесь существовал с древних времен

 

Первым сравнил Рим с Иерусалимом, а Авиньон с Вавилоном (даже из произнесение было сходным, особенно для поэтического слуха) Данте Алигьери. В одном из писем итальянским кардиналам он оплакивал падение былого могущества Рима:

«Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова, великий между народами…» Жадность владык фарисейских, которая одно время покрыла позором старое священство, не только отняла у потомков Левия их назначение, передав его другим, но и навлекла на избранный город Давидов осаду и разорение. Глядя на это с высоты своего величия, тот, кто единственно вечен, через посредство Святого Духа просветил, в меру его восприимчивости, достойный Господа ум пророчествующего человека; и последний вышеупомянутыми и, увы!, слишком часто повторяемыми словами оплакал развалины священного Иерусалима…

И что тут удивительного? Каждый избрал себе в жены алчность, которая никогда, в отличие от бескорыстия, не порождает милосердия и справедливости, но всегда порождает зло и несправедливость…

Но положение несомненно может быть исправлено…, коль скоро все вы, виновники столь глубокого беспутства, единодушно и мужественно будете бороться за Невесту Христову, за престол Невесты, которым является Рим, за Италию нашу и, наконец, за всех смертных – ныне паломников на земле; дабы на поле сражения, к которому со всех сторон, даже с берегов Океана, обращаются озабоченные взоры, вы сами, предлагая себя в жертву, могли услышать: «Слава в вышних!» и дабы позор, ожидающий гасконцев, которые, пылая столь коварною жаждой, стремятся обратить в свою пользу славу латинян, служил примером потомкам во все будущие века».

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Авиньон в период позднего Средневековья

 

Подобно большинству средневековых городов, в период, когда Авиньону предстояло выйти из неизвестности, он представлял собой крепость, окруженную мощными стенами, и таким образом он немногим отличался от замка. В те времена опасности грозили со всех сторон, а потому горожане были вынуждены заботиться об укреплении места, где им приходилось жить, так же, как и сеньоры или монастыри. Только за мощными крепкими стенами жители города могли чувствовать себя в безопасности, поскольку у соседних баронов постоянно разгорались глаза на богатства Авиньона. В эти времена царило право сильного, а потому вольности горожанин мог сохранить только с оружием в руках. Никаких затрат и никаких усилий не жалели, когда требовалось защитить городскую коммуну, тем более, что Авиньон обладал двойственным статусом: с одной стороны – формально – принадлежал Италии, а с другой – со всех сторон был окружен владениями Франции и с полным правом мог называться французским городом.

Поскольку она располагалась буквально в самом городе, то Авиньон окружал широкий и глубокий ров, наполненный водой. За рвом высились зубчатые каменные стены высотой в несколько сажень. Ширина их была такой, что по ним могли свободно проходить люди. На стенах располагались круглые и четырехугольные башни. Надо рвом был построен каменный мост, который немного не доводился до главных ворот, а через обрыв, образовавшийся благодаря такой конструкции, перекидывался подъемный мост.

Подъемный мост вел в городские ворота, над которыми высилась дозорная башня. Здесь помещался сторож, который неусыпно следил за происходящим в окрестностях замка. Если грозила опасность, он возвещал о ней жителей города звуками трубы. Едва возникала малейшая опасность или же просто на ночь, двери закрывались массивными засовами и дополнительно прикрывались подъемным мостом. Ночью поперек улиц перекидывались железные цепи, которые с обеих сторон запирались замками. Это делалось на всякий случай, чтобы задержать конную толпу, если вдруг произойдет народное возмущение по какому-либо поводу, что в те беспокойные времена было явлением обычным.

По Авиньону постоянно ходил вооруженный дозор, а дома наиболее состоятельных горожан скорее напоминали замки своими зубчатыми стенами и башнями.

Поскольку для авиньонцев первоочередной задачей была собственная безопасность, то красота улиц родного города их совсем не заботила. Дома теснились друг на друга, вырастали вверх, а их верхние этажи из-за этого нависали над нижними. Чтобы придать домам большую устойчивость, их подпирали столбами, и в результате и без того узкая улица загромождалась еще больше. Однако подобная теснота была удобной, если требовалось защищаться.

Улицы Авиньона долгое время оставались немощеными. Грязны они были просто поразительно. Горожане особой требовательности к чистоте не предъявляли, не долго думая, вышвыривая на улицу сор и очистки. Вскоре на улицах скапливались кучи, в которых рылись собаки, свиньи, копошились куры. Пешеходу, а тем более всаднику, грозила серьезная опасность завязнуть в грязи, провалиться в яму, притом на самом оживленном месте. Если же погода стояла дождливая, то для церковной процессии предстояла большая проблема пробраться по улице. Порой лошадь здесь вязла даже не по стремена, а по брюхо. Многие не осмеливались ездить по грязи, а авиньонских епископов обычно переносили на носилках.

Путешествовать по Авиньону ночью было небезопасно, потому что город погружался в кромешную темноту, и даже лунный свет с трудом мог пробиться в эти узкие, кривые и косые переулочки, над которыми, благодаря выступающим сверху этажам домов, образовывалось некое подобие крытой галереи. Если необходимо было ночью выйти из дома, следовало взять с собой фонарь и слугу с факелом и, конечно же, не забыть прихватить с собой оружие. Однако только в самом крайнем случае житель Авиньона мог заставить себя выйти на улицу. Он всегда заканчивал свои дела со звоном вечерних колоколов. А Авиньон славился своими колоколами (по всей округе находилось 20 мужских монастырей и 15 женских); Франсуа Рабле недаром называл этот город «звонкий» (la ville sonnante).

Несколько большими заботами горожан пользовались главная улица города, длинная – более 1 км, которая вела на живописнейшую площадь Часов, где располагался Папский дворец. Эту улицу регулярно закидывали щебнем, а в особо торжественных случаях покрывали соломой.

Площадь Часов была самым бойким и главным местом в городе (таковой она остается и до сих пор). Здесь размещались самые важные и самые красивые в архитектурном отношении здания. А над морем домов вздымался роскошный папский дворец – предмет гордости всех авиньонцев. Сам дворец отличался необыкновенно большими размерами, и все-таки казалось непостижимым, как это огромное здание чудом сохраняет присущую всем готическим зданиям стройность. Его башни заострялись стрелой, вздымаясь к бездонно-синему южному небу, а внутри так же высоко поднимались своды, лился свет из стрельчатых окон. Посетитель чувствовал себя окруженным целым лесом острых колонок, тонким каменным кружевом отделки дверей, выступов, карнизов и оконных переплетов. Каменной резьбой сквозила огромная круглая роза над центральным входом дворца. Казалось, весь собор оброс лепными фигурами, изображающими различные события из священной истории, из которых грехопадение и искупление занимали наиболее заметное место.

Рядом, на рыночной площади, возвышалась вечевая башня, на которой висели общественные колокола. Поскольку другого места для собраний не было, то именно здесь собирались горожане для обсуждения важнейших городских событий. В подвальном этаже башни содержали пленников и арестантов, в среднем собирался городской совет, на верхнем хранились печати, грамоты, городская казна.

На площади располагались всевозможные торговые помещения: тянулись городские ряды, теснились лавочки, громоздились палатки и прилавки. Суконщики, менялы, мелочные торговцы, сапожники и кожевники выставляли здесь на продажу изделия своего ремесла. Те, кто производил однородный товар, старались ютиться как можно ближе друг к другу и ставить лавки поблизости. На рынке сосредоточивалась вся местная торговля. Крестьяне из всех близлежащих сел и деревень привозили хлеб, мясо, виноград, скот, различное сырье, чтобы самим, в свою очередь, запастись ремесленными произведениями, которые могли быть изготовлены только в городе.

Ранним утром со стенных башен звучали рога, после чего подъемный мост опускался со скрипом, а городские ворота отворялись. Немедленно начинали проходить в город, спеша на рынок, шумные толпы. Они медленно продвигались по узким улицам Авиньона, а к звонким голосам людей примешивалось ржание лошадей и крики нагруженных ослов. Человеческие голоса заглушали стук молотов и визг пил.

В городе вся работа выносилась из мастерских на улицу, и кузнец или оружейник, плотник или столяр, работали прямо перед дверями своих мастерских, не обращая внимания на проходящих. Шум раздавался и в рабочих помещениях, окна которых были распахнуты настежь. Мало того, ремесленники были просто обязаны работать на глазах публики, чтобы никто не смог заподозрить его в обмане. Из-за подобных обычаев улица делалась еще уже и теснее. К тому же булочники часто перегораживали ее своими столиками, на которых раскладывали булки, а мелочные торговцы от них не отставали, приделывая к своим окошкам навесы для продажи хлеба, мяса, одежды, разнообразного мелочного товара.

Каждый ремесленник тоже должен был иметь свою лавочку, чтобы иметь возможность торговать мелким товаром прямо из окошка. Широкий подоконник служил ему прилавком. В городе очень трепетно относились к тому, чтобы товар прямо из рук производителя попадал прямо в руки того, кому он требовался. Скупщики очень строго преследовались городскими законами. Возы со съестными припасами, прибывшие из деревень, обязаны были прибыть на рынок и там по мелочам распродавать свой товар. Если же продавец вдруг вздумал бы перепродать его за городскими стенами оптом какому-нибудь купцу, он рисковал подвергнуться строгому преследованию со стороны городских властей.

Толпа медленно двигалась по направлению к рыночной площади, а за день до этого по этим же улицам проезжали огромные нагруженные фуры в сопровождении вооруженных людей: иностранные купцы привезли на рынок свои товары. Однако иностранцам дозволяли привозить только такие товары, выделкой которых в городе не занимались. Как отмечалось в документах того времени, следует «привозить в город то, чего там нет, и в чем есть спрос, и увозить к себе то, чего здесь слишком много». Городские жители совершенно не желали, чтобы иногородние купцы отнимали заслуженный заработок у его собственных жителей. Иностранных купцов называли «гостями», и им совершенно не собирались доверять. «Гость» всегда был врагом и априори обманщиком, а потому за ним нужно было постоянно следить и наблюдать.

Чтобы за иностранным товаром было удобнее наблюдать, товары, доставленные в фурах, размещали в гостином дворе, где специальный надсмотрщик, назначенный городом, следил за добротностью товара, а также за тем, чтобы «гость» не сумел обмерить и обвесить покупателя. Для этого иностранцам предлагали пользоваться городскими весами и городскими мерками, за которые следовало уплатить установленный городской общиной налог.

Однако такая иногородняя торговля для купца была сопряжена с огромными затруднениями. Во всей округе около Авиньона не существовало хороших дорог, а повсюду кишели разбойники, которые в одну минуту могли из состоятельного купца сделать нищего. Впрочем, и бароны, через земли которых приходилось проезжать, сами нисколько не отличались от разбойников, поскольку у них существовало правило: если товар вдруг коснется земли (сломается ось, опрокинется телега), то на этом основании он станет собственностью владельца земли. К тому же скалистые берега Роны тоже способствовали обогащению местных баронов, а один из графов Прованса получал таким образом огромные доходы. Он часто употреблял поговорку: «Примельская скала – самый драгоценный камень в моей короне».

Окрестные крестьяне были не менее жадны, чем их господа, но более наивны. Они ставили свечи и служили молебны, прося Бога о том, чтобы какое-нибудь судно разбилось рядом с их берегом. Они даже специально разводили огни на береговых скалах или привязывали фонари к коровьим рогам, чтобы таким образом привлечь корабли к подводным камням.

Рона была прекрасным торговым путем, но товары, проходившие по ней, обременялись значительными торговыми налогами. Порой на коротком расстоянии приходилось делать различные выплаты от 70 до 80 раз. Эти платежи не были особенно высокими, но они портили товары, потому что сеньор, берущий пошлину, имел право попробовать, к примеру, вино из трех бочек, а потом взять некоторое количество того, что больше всего ему понравилось. А монахи из многочисленных монастырей, окружавших Авиньон, не стеснялись в постные дни развязывать корзины торговцев и набирать лучшей рыбы по тем ценам, которых, по их мнению, товар был достоин. В результате по дороге рыба расхищалась, и товар прибывал в Авиньон испорченным.

Когда же купец, наконец, прибывал в Авиньон, для более удобного надзора над ним его размещали в гостином дворе. Торговать в розницу строго запрещалось, -- только оптом. Однако цена на привозные товары все равно была высокой, и это обстоятельство искупало трудности пути.

На городском рынке всегда было очень оживленно. По рядам, где продавалось мясо, рыба, зелень, пряности и живность, ходили городские хозяйки в сопровождении своих слуг.

Авиньонские женщины считались первыми красавицами и модницами. Их головы украшали высокие уборы, платьями с длиннейшими рукавами и шлейфами они буквально подметали улицы. Городской совет неустанно боролся с модными изысками, и мерка длины дозволенного шлейфа даже выставлялась около городской думы.

Впрочем, в отношении моды мужчины от женщин не отставали. Их одежда была настолько коротка и так обтягивала фигуру, что наиболее рьяные проповедники называли ее бесстыдной: панталоны плотно обтягивают ноги, коротенькая курточка стянута дорогим поясом, а на курточке сзади делается вырез, чтобы сквозь него виднелась богато вышитая сорочка.

Коротенький плащ едва прикрывал спину, но самым оригинальным моментом являлась необычайная пестрота в одежде: у некоторых модников одна нога была желтая, а другая белая с пепельными полосами, один рукав синий, а другой красный; даже покрой и отделка у обеих половин одной и той же одежды были разными. Кроме того, по краям платья нередко вставляли разноцветные лоскутки, подвешивали колокольчики и бубенчики. На ногах красовались башмаки с длиннейшими загнутыми носками. Один из авиньонских проповедников говорил в праведном негодовании: «Концы этих башмаков торчат вверх точно змеиные хвосты или скорчены и качаются и завиты точно рога барана; такое извращение природы поистине отвратительно». Но к подобным суровым речам молодежь, как и во все времена, относилась более чем легкомысленно. Порой на рыночной площади Авиньона вдруг раздавались пронзительные крики и затевалась свалка из-за того, что городская полиция волочила через весь город к думе даму или модника, чтобы у одной вымерить длину шлейфа, а у другого носки, а потом подвергнуть их установленному властями штрафу.

То здесь, то там, прислоняясь к стенам лавочек, стояли странные фигуры людей, непременно облаченных в красные панталоны и красные башмаки, с остроконечной шляпой на голове. Около них всегда толпились женщины. Это были продавцы разнообразных талисманов, которые важно и весьма таинственно объясняли доверчивым покупательницам значение каждой вещи.

Сквозь толпу проталкивались многочисленные разносчики, предлагая всем желающим попробовать из кружки замечательное крепкое вино. Это была своего рода реклама на средневековый манер. Таких разносчиков специально нанимали купцы, чтобы продемонстрировать добротность и достоинства своего товара. Банщики зазывали прохожих в баню, старьевщики предлагали старое платье, шляпы и камзолы.

Жонглеры рассказывали смешные бытовые сцены и истории, говоря: «Слушайте меня, рыцари и солдаты, горожанки и горожане, бароны и мудрые клирики, умеющие читать, дамы и девушки и вы, маленькие детки, слушайте меня все, мужчины и женщины, большие и малые». Вокруг него немедленно собиралась большая толпа. Жонглер немедленно принимался рассказывать истории, изобилующие остротами и насмешками над дворянами, нерадивыми духовниками, да и над самими горожанами и особенно над их неверными женами (видимо, такие анекдоты пользовались популярностью во все времена). Толпа в восторге смеялась. Обычно жонглер останавливался на середине рассказа и начинал собирать деньги со слушателей. Ни одна ярмарка не обходилась без такого жонглера, который одновременно мог быть и фокусником, и канатоходцем.

И, конечно, особенно много бывало на городском рынке убогих, калек и нищих. Нищенство было чрезвычайно выгодным занятием, поскольку сердобольные люди средних веков любили подавать милостыню: проповедники объясняли, что именно таким образом можно гарантировать спасение собственной души. В одной из летописей можно прочитать такую историю: «В Авиньоне жили двое калек, которые, благодаря своему увечью, собирали щедрую милостыню. Услыхав, что в город привозят мощи, они пришли в ужас; мощи были так могущественны, что должны были неизбежно исцелить их и таким образом лишить средств к жизни. Тогда они решились бежать из Авиньона, но со своим увечьем не могли идти скоро, а потому прежде, чем они успели выйти за пределы города, останки св. Мартина в него прибыли, и несчастные калеки исцелились».

Помимо нищих, милостыню просили и школьники. Они пели священные гимны перед дверями домов зажиточных горожан, и мягкосердечные красавицы-авиньонки всегда оделяли их хлебом «Бога ради». Светские школы содержались главным образом при монастырях и находились на попечении духовенства. Обучение велось на латинском языке, поскольку именно на нем были написаны Библия и прочие священные книги.

Латынь – мертвый язык, и обучение грамотности на нем, совершенно незнакомом, представляло большие трудности для детей. Сначала их обучали заучивать с голоса основные молитвы, потом псалтирь на латыни. После этого считалось, что дети готовы приступить к изучению азбуки родного языка. Такие школы готовили главным образом служителей церкви, школьных учителей и переписчиков рукописей. Естественно, обычным горожанам представлялось гораздо более важным, чтобы их дети умели читать и писать на родном языке, а также знать арифметику, поскольку только эти знания требовались в торговых делах. Потому горожане постоянно боролись с духовенством за обустройство светских школ. Однако городских школ было довольно мало: не более двух на целый Авиньон.

Здание городской церкви было совсем крошечным, где находилась всего одна классная комната, и сразу несколько учителей давали уроки своим ученикам. Только преподавателю пения приходилось петь со своими воспитанниками вполголоса. Учителя жили при школе, но право пользоваться отдельной комнатой имел только старший учитель, а в остальных каморках ютилось на нарах столько народа, сколько могло там поместиться. Учителя зарабатывали крайне мало, а большинство учеников жили на добровольные пожертвования городских жителей.

При звуках благовеста к вечерне все торги заканчивались: лавки закрывались, окна мастерских захлопывались, а люди расходились по домам.

Ярмарка делала жизнь города более оживленной, чем обычно. Поскольку на рынке продавались только местные товары, то ярмарка служила для привлечения иностранной и иногородней торговли. Только в это время товары могли обращаться свободно. Во время ярмарок покупатели толпой шли в город за предметами, которых не было в их местности. Порой ярмарки длились больше месяца, и сюда прибывали купцы из других областей Франции, Италии, из Германии и Англии.

В первые 8 дней купцы занимались тем, что сортировали и расстанавливали товары, а на девятый день начиналась настоящая ярмарка. В первые 10 дней было принято распродавать материи – шерсть и ковры из Фландрии, французские и немецкие полотна, восточные шелка и муслиновые ткани. Такие дни назывались суконными. На 10-й день все сукна исчезали, а вместо них появлялась кожа из Испании и пушной товар. Что касается торговцев весовым товаром, то его распродавали с самого начала ярмарки: здесь можно было найти пряности и краски, лекарство и соль, соль и шелк-сырец, лен и коноплю. Торговали также скотом: барышники расхваливали своих лошадей, а крестьяне наперебой превозносили качества вьючных животных. В самом конце ярмарки менялы устанавливали свои столы, покрывая их коврами и раскладывая на них мешки со слитками и монетами, и на этом все ярмарочные сделки оканчивались.

Альфонс Доде в своем рассказе «Папский мул» так описывал Авиньон во времена Позднего Средневековья:

«Кто не видал Авиньона во времена пап, -- тот ничего не видал. Не было другого города, равного ему по веселью, жизнерадостности, ликованию, великолепию празднеств. С утра до вечера крестные ходы, паломники; улицы усеяны цветами, убраны ткаными коврами. На Роне кардинальские лодки с распущенными знаменами, пестрые галеры, на площадях латинские песнопения, распеваемые папскими солдатами, трещотки нищенствующих монахов.

А все дома, что столпились вокруг большого папского дворца, жужжали сверху донизу, словно пчелы вокруг улья. Мерно стучали станки кружевниц, сновали челноки, ткущие парчу для риз, тукали молоточки, чеканившие церковную утварь, звучали деки, прилаживаемые мастерами к инструментам, пели ткачихи. И над всем стоял гул колоколов, а в той стороне, где мост, не умолкали тамбурины. Ведь у нас народ выражает свою радость пляской, обязательно пляской, а в то время улицы были слишком узки для фарандолы, вот флейты и тамбурины и выстраивались вдоль Авиньонского моста, на свежем ронском воздухе, и день и ночь там плясали, да как плясали!.. Ах, счастливая пора! Счастливый город! Алебарды бездействовали, в государственные тюрьмы ставили охлаждаться вино. Ни голода, ни войны... Вот как авиньонские папы умело правили народом! Вот почему народ так о них горевал!..»

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Местность, располагающая к любви

При дворах авиньонских сеньоров, как, впрочем, и в большинстве прочих земель южной Франции, прочно утвердилась совершенно особая модель поведения, необычная для остальных регионов страны, а создали эту модель поведения, называемую куртуазной, трубадуры и менестрели. Куртуазная поэзия в XIII столетии являлась большим, нежели простые поэтические упражнения, поскольку оказала неизгладимое влияние на дальнейшую судьбу страны и способствовала объединению общества Южной Франции во времена альбигойских войн.

В буквальном переводе слово «трубадур» означало «человек, изобретающий нечто новое». Эти поэты писали стихи преимущественно о любви, сами писали к ним музыку и сами же исполняли собственные произведения, чаще всего перед знатной аудиторией, как превосходящей исполнителя по социальному происхождению, так и равной по статусу. Именно так происходили поэтические турниры при дворе Гийома IX Аквитанского. Трубадур исполнял свои произведения перед собравшимися, после чего выслушивал либо похвалы, либо советы или порой и порицания.

Трубадуру приходилось быть не только поэтом, но и музыкантом, актером, наконец, просто интеллектуалом, поскольку ему приходилось играть роль и передатчика информации и служить связным между дворами различных знатных сеньоров. В его обязанности входила отнюдь не только демонстрация своего искусства, но и рассказы о новостях моды и придворной жизни. На одном месте трубадуры обычно долго не задерживались, поэтому к ним намертво прикрепился эпитет «бродячие».

Сейчас принято изображать трубадуров в несколько слащавом виде. На картинах и в кинофильмах бродячие поэты и их слушатели неспешно прогуливаются по просторному залу, свет в который щедро льется из высоких стрельчатых окон, а дамы, хрупкие и томные, как изящные фарфоровые статуэтки, флиртуют с придворными. Рядом стоят длинные столы, уставленные блюдами с жареными кабанами и косулями, вокруг снуют виночерпии, а слуги разносят на вытянутых руках кувшины с прозрачной водой, предназначенной для мытья рук. На каменных плитах пола лежат в небрежных позах грациозные борзые. Впрочем, эта картина была специально создана в романтический XIX век, и, хотя всех этих персонажей можно было встретить в действительности, но на 200 лет позже и немного в другой области – в замках Луары.

Но в те времена, когда трубадуры очаровывали своими творениями весь юг Франции, и речи не могло идти о подобной роскоши, и кансоны исполнялись в тесных залах, куда с трудом проникал свет через бойницы замков, громоздящихся на вершинах скал, таких же, как над Роной. Эти замки больше напоминали укрепленные крепости. В самом городе жилища феодалов, где собирались трубадуры, тоже было некомфортабельно. Эти жилища также были укреплены и назывались бастидами. Еда тоже не отличалась особой изысканностью: мясную похлебку или вареный турецкий горох ели из простых деревенских горшков. Только за праздничным столом можно было увидеть различные сорта мяса, приготовленные искусными поварами, но немногие были удостоены подобной чести.

Кансоны и сирвенты исполнялись далеко не всегда в роскошных замках, но и в обычных деревенских домах, хотя бы потому, что дворянство являлось по составу очень неоднородным, и для всех аристократов того времени обычным был переход от изобилия к крайней скудости.

В отличие от прочих средневековых объединений, трубадуры не имели собственного, которое всегда подразумевало особый образ жизни, специфические одеяния со знаками отличия. Не имелось также и никакого ритуала посвящения.

Сами трубадуры, так часто услаждавшие своими произведениями слух авиньонцев, могли быть выходцами из различных общественных сословий: одни могли похвастаться благородной кровью, другие происходили из семей, например, зажиточных торговцев или обычных селян.

В материальном плане проще было трубадурам-дворянам, поскольку у них было собственное жилье, постоянный источник дохода, а потому у них имелась возможность по своему желанию принимать участие в празднествах, устраиваемых сеньорами. Главным в праздниках для них было то обстоятельство, что слушать их приедут сотни гостей, и слава значила для них очень много; ради нее трубадуры и ездили постоянно от одного замка к другому. А тот факт, что при подобных переездах на них может вдруг пролиться золотой дождь, их ни в какой степени не заботил.

У других трубадуров не было ни замков, ни владений, а все их богатство состояло только в личной отваге и таланте. Они пробирались в замки сеньоров без приглашения, добиваясь исключительно красотой созданных ими произведений расположения знатного сеньора. В этом случае обычно следовало любезное приглашение погостить понравившемуся хозяевам трубадуру погостить в замке.

Большинство трубадуров, причем очень талантливых, были вынуждены вести кочевой образ жизни, недолго заглядывая на праздники в роскошные замки, а потом снова пускаясь в путь на поиски удачи. Особенно тяжело было весной и осенью, когда повсюду царила слякоть, а вместе с ней неизбежно приходила нищета. Впереди таких певцов ждала только надежда обрести утраченный рай:

Теперь, когда свирепствует холод,

И все дрожат от него и зябнут,

Светские развлечения, ухаживания за дамами

И песни, равно как и любовные утехи,

Ценятся гораздо больше, чем в то время, когда на свет появляются листья и цветы.

Но тот, кто отважен и бодр,

Не должен зависеть от привычных нам времен года и общества.

Ведь только от своего благородного сердца следует ожидать ему помощи.

При этом трубадур никогда не знал, что такое устоявшийся ритм жизни: у него всегда были заказы, которые следовало исполнять, потом устраивать устный перфоманс, успех которого зависел только от его личных актерских качеств. Жизнь могла быть то беспечной, то полной лишений: то проходить в жилище знатного сеньора на всем готовом, то обходиться хижиной бедняка, когда уже нет больше мыслей – только о хлебе насущном. Даже дороги были полны опасностей, поскольку они могли проходить и по территории военных действий, и пролегать по пути паломников, не защищенному от разбойничьих нападений.

Пространство, на котором приходилось жить и творить трубадурам, занимало более половины территории современной Франции. Весь южный край говорил на особом языке, который сейчас лингвисты называют «ок» (именно так звучало на нем слово «да»). Поэтому часто язык этот называют окситанским. Земли благословенной Окситании занимали огромное пространство между Атлантическим и Средиземным морем и Пиренеями, Альпами и Центральным Массивом. Южная граница проходила в черте Средиземноморья, совпадая с границами графства Прованского, где, собственно, расположен и Авиньон. Северные края соседствовали с областями, где говорили на старофранцузском языке (вместо «ок» там звучала частица «ойль»).

Для климата южных провинций характерна необычайная мягкость. Соседство изумрудных средиземноморских вод делала мягким палящее воздействие как жарких лучей солнца, так и порывов яростного ветра, хотя бывали и долгие изнуряющие недели засухи, после которых внезапно следовали ливневые дожди с градом. От этих своеобразных погодных условий во время крестовых походов против альбигойцев потом так будут страдать северяне, привыкшие к стабильности климата. Но именно такие особенности погоды сформировали необычный и своеобразный менталитет жителей юга Франции. Они отличались живым темпераментом и необычайным воображением.

Вдохновленный красотой мест, окружавших Авиньон, Раймбаут Оранский воспел его как «цветок перевернутый», зимний цветок, как переворот, рожденный чувствами, когда даже зло способно родить веселье, а стужа – жару. Все эти метафоры в конечном итоге олицетворяют пылкое, всегда чрезмерное для юга, чувство влюбленности:

Все в мире перевернул я,

Стали долиною скалы,

Гром отзывается трелью,

Покрылись листьями прутья,

Цветком прикинулась наледь,

Стуже – тепла не ужалить,

И так моя жизнь весела,

Что больше не вижу я зла.

Ветер тоже играл большую роль в Провансе. Здесь каждый знал название любого, самого незначительного ветерка, дующего в этом крае, причем в каждой долине существовали свои ветерки, и каждый из них создавал собственную розу ветров. Благодаря ветрам люди в этом крае становились более суровыми; ветры породили множество историй и легенд. Например, одна из легенд рассказывает, как однажды святой Цезарий Арелатский поймал в свою перчатку морской ветер, а потом выпустил его в одну из долин Прованса, и с тех пор земля в этой долине сделалась особенно плодородной.

В то время, когда по всей южной Франции началось формирование куртуазной философии, все политическое пространство Запада имело четыре главных полюса – владения германских императоров, земли династии Капетингов, расположенные в центре Парижского бассейна, английская Британия и Нормандия. Прочие владения на этой территории являлись разрозненными и главным образом по ним пролегали основные маршруты трубадуров, а эти владения также подразделялись на четыре важнейшие области – Аквитания, Лангедок, Каталония и Прованс, куда входил и Авиньон.

В Провансе поэтическое искусство трубадуров процветало, и власть над краем оспаривали графы Тулузские и Барселонские. Трубадуры служили своему сюзерену, сеньору или князю, владевшему этими местами. Они в поэтических посланиях распространяли его воззрения, а также порой передавали послания политического характера. Между отдельными областями южной Франции существовала очень непрочная связь, и этим обстоятельством воспользовались в политической игре, в результате которой все южные области Франции оказались присоединенными к французскому королевству, утратили самобытность и национальный язык, а такие города, как Авиньон, стали называться стоящими в стороне от исторического развития, почти ненужными, и даже великий Петрарка однажды заметил: «Авиньон? Да там же нет ничего хорошего!»

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Куртуазные дворы южной Франции

Как и во всей южной Франции, двор сеньора в Авиньоне для трубадуре являлся единственным источником благосостояния. Власть сеньора над своими подданными была столь безгранична, как и власть короля над своими подданными в государстве. Он решал их участь, от крестьян до рыцарей, он кормил и одевал своих домочадцев и слуг, всех ближних и дальних родственников, и те обращались вокруг него как астероиды по орбите сильной планеты. И, конечно, взоры всех окружающих были обращены на жену сеньора, которой полагалось восхищаться и слагать в ее честь стихи.

Если господин обладал достаточным могуществом и средствами, то он совершал переезды между соседними замками, где проживали его вассалы, и по этому случаю в замках устраивались различного рода увеселения.

Сеньор обладал властью на словами. Прежде чем обнародовать свое решение, он созывал совет куда входили кровные родственники, слушал их мнение по поводу различных ситуаций, например, как рассудить ссорящихся, решить вопрос о намечающемся браке или о поступлении в монашество, собирать ли военную дружину и для какой цели – отправиться в крестовый поход или в очередное паломничество, кого оставить в отсутствие сеньора присматривать за владениями.

Такие судебные разбирательства, в которых участвовали лица благородного происхождения, плавно перетекали в празднества. Слово предоставлялось трубадурам и всем желающим, кто чувствовал себя способным принять участие в состязании. Такие праздничные представления и громкие имена участников способствовали укреплению престижа дома. Каждый сеньор желал, чтобы о нем говорили как о меценате. Если же на дороге к замку замечали бродячую группу жонглеров, то это были скорее выходцы из бедных жилищ, обнищавшие хозяева которых оказывались не в состоянии прокормить сочинителей и дать им награду за достойный труд. Помня о завистливых соседях, таких людей непременно принимали в знатном замке, чтобы лишить их возможности побывать во владениях соседа-конкурента.

Один из современников таким образом описывал дворы авиньонских знатных сеньоров: «Этот двор является образованием временным, переменчивым и непостоянным, а может и кочевать с места на место, поэтому он никогда не бывает одинаков… Впрочем, собственно двор так и остается прежним, меняются лишь те, кто пи нем пребывают».

Состав двора менялся ежедневно, поскольку, помимо определенного круга родственников сеньора и ближайших вассалов, состоявших на службе сюзерена, каждый день прибывали гости, артисты, друзья или просто попрошайки, муниципальные советники из числа зажиточных авиньонцев. Последние сообщали собраниям дух деловитости и предпринимательства и выглядели несколько грубовато.

Все присутствующие в замке ожидали от своего сеньора прежде всего проявлений щедрости и мудрости. Настоящий сеньор должен был, не считая, раздавать одежду и украшения, оружие и лошадей, уметь оказать достойный пример гостям, выслушать множество выступлений поэтов и музыкантов, после чего вознаградить их по достоинству. Отношение к сеньору ярко выражено в произведении одного из трубадуров того времени:

Увы! Отважный король, что станет

Теперь с ристаниями и боевыми турнирами, в которых принимало участие столько рыцарей,

С богатыми дворами и щедрыми дарами,

Коль нет вас больше, вас, кто был над всем этим господином?

Что станет с несчастными,

Поступившими к вам на службу

И ожидавшими от вас достойного вознаграждения?

И что станут делать остальные – те, которым сейчас впору убить самих себя, --

Кого вы возвели в самый высокий ранг?

Но щедр сеньор бывал лишь к тем, кто служил ему верно и преданно. Его власть над поддаными безгранична, но он должен быть достаточно добрым к ним. Помимо всего прочего, ему еще необходимо был разобраться в том, кто из подданных был истинно предан ему, а кто был лицемером и лжецом, готовым предать в любой момент своего сеньора, как только иссякнет поток его щедрот.

В замках настоящих, хороших сеньоров царили веселье, смех, радость, словесные поединки трубадуров и слушающих их были исполнены остроумия и доставляли огромное удовольствие его участникам, как и все прочие атрибуты куртуазного общения.

На юге, и в частности, в Авиньоне, словесные поединки заменяли конные сражения. Аристократическое общество Нормандии наслаждалось зрелищем турниров, а южане получали огромное удовольствие от словесных поединков. В искусстве вести словесные поединки прекрасные дамы и рыцари Авиньона не уступали трубадурам. Умение вести беседу было признаком благородства как отдельной личности, так и двора в целом. Трубадуры не боялись предлагать слушателям вступать с ними в диспуты на заданные темы или создавать вместе с ними «партимен», то есть диалог-спор, участники которого заранее уже определили свои позиции.

Образцовыми в плане куртуазного общения были дворы сеньоров в Барселоне, Бокэре, Авиньоне. Однако много было и таких, где бал правили обманщики и мошенники, где придворные имели одну цель – выслужиться перед сеньором, и где сами сеньоры были жестоки, грубы, порой просто беспутны. А при скольких дворах тщетно пытались подражать куртуазному общению! Именно поэтому в песнях трубадуров нередки мотивы утраты и тоски по утраченному, не так далекому прошлому.

Бертран де Борн создал сирвенту для своего сеньора Ричарда Львиное Сердце, в которой, развив тему юности и старости, воспел аристократическую добродетель без которой, как он считает, не может быть ни благородных рыцарей, ни прекрасных дам, ни настоящего двора. Бертран де Борн писал:

Юным считается тот,

Кто не дорожит своей жизнью

И кто добро свое раздает без счета;

Юным будут считать того,

Кто расточительствует в честь гостя,

А также того,

Кто делает дорогие подарки.

Тот остается юным,

Кто готов растратить все деньги,

Что лежат у него в шкатулках и сундуках,

Кто всегда готов сражаться и принимать участие

В турнирах и поединках.

Будет юн тот,

Кому нравится ухаживать за дамами

И кому по сердцу жонглеры…

И пусть мою сирвенту,

Адресованную и старости, и юности,

Жонглер Арнаут отнесет Ричарду,

Дабы она стала для него путеводной;

И пусть Ричард никогда не зарится

На богатство старости,

Ибо с богатством юности

Он может достичь

Чего пожелает.

Юность и радость – вот то, что лежит в основе духа поэзии, и рыцарства, и авантюр, и дворов с их меценатством.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Дворы и меценаты

Первые меценаты жили в Лиазене и Пуату. Затем лирика вышла за границы Аквитании и постепенно достигла пределов Тулузы, Кастилии, Прованса, Каталонии, Италии.

Герцога Аквитанского Гийома IХ по праву считали первым трубадуром. Потом лирические песни стали создавать Эблес XI Вентадорский и Джауфре Рюдель. Последний слагал песни в честь Гийома Х, при дворе которого часто гостили трубадуры Маркабрюн и Серкамон. Ко двору Гийома Х трубадуров привлекала и личность дочери сеньора Альеноры Аквитанской. После же ее отъезда к супругу Пуатье утратил свою былую славу и обрел ее вновь, когда Альенора, ставшая английской королевой, сделала Пуатье своей резиденцией.

Все знаменитые города юга Франции пользовались славой культурных центров и сохраняли свою неотразимую притягательность для городов остальной Франции. Многих трубадуров на создание изумительных произведений вдохновила виконтесса Мария Вентадорнская, которая к тому же и сама сочиняла стихи. Эта удивительная женщина вдохновляла поэтов, выступала как арбитр в спорах, воспевающих куртуазную любовь.

В Провансе самым выдающимся трубадуром, прославившем свой край, был Раймбаут Оранский (1143*-*1173). Этот поэт и меценат проживал в Куртезоне, куда часто наведывались Гираут де Борнель, Пейре Овернский, Пейре Роджьер. Раймбаут часто устраивал пышные празднества, направо и налево раздавал щедрые подарки, а потому часть родительского наследства вскоре растаяла, как дым. Не менее расточительными являлись его соседи – Раймон д’Агут, виконты Марсельские, сеньоры де Бо, трубадуры д’Опс и Блакац. Сеньора д’Опс считали идеалом рыцарских добродетелей – куртуазного обхождения, щедрости и юности. Этот сеньор часто блистал своими талантами при дворах авиньонских сеньоров.

Крестовый поход против альбигоийцев особенно активно осуждали трое знатных трубадуров. Это был Ги де Кавайон, живший главным образом при дворе Альфонса II Арагонского. После смерти покровителя он удалился в свое поместье под Авиньоном, но покинул его, чтобы присоединиться к войскам графа Раймонда Тулузского, чтобы защитить Прованс от нашествия французов. По словам автора «Песни о креством походе против альбигойцев», Ги де Кавайон выступал в защиту Благородства, Чести и Достоинства.

Негодовали против завоевательных походов северян Томьер и Палази. Оба этих рыцари родились недалеко от Авиньона. Они сочинили три сирвенты: одну по случаю осады Бокера (1216), захваченного французами, вторую – в честь первого поражения Монфора, третью – исключительно для того, чтобы поддержать дух окситанских воинов, осажденных в Авиньоне Людовиком VIII (1226). Все эти произведения, по словам Мартеля Ортеля, стали «живым напоминанием о поэзии сопротивления французским захватчикам».

Но пока время захвата цветущего края и превращения его в безжизненную пустыню еще не наступило, а все жизненное время рыцаря делилось между военными походами и куртуазными праздниками. В это время выработался целый кодекс куртуазных отношений, которые должны были существовать между дамами и трубадурами. Бернар де Вентадорн писал об одной из таких прелестниц: «Я стану ее вассалом, ее другом, ее рабом».

На юге Франции жизнь не мыслилась без пения, поэзии и танцев («На Авиньонском мосту все танцуют, танцуют…»). Впрочем, не исключалась и любовная тревога, и тайна, и эти чувства находили выражение в лирике, которая воспевала совсем иные ценности, ничего общего не имеющие ни с религиозной моралью, усиленно насаждаемой католической церковью, ни с патриархальными традициями семейных устоев, одним словом, с плотской верностью.

Всегда объектом поклонения куртуазного любовника являлась замужняя дама. Если же лирический герой пытается соблазнить невинную девушку, то события разыгрываются вне герцогского двора, например, на зеленом лугу. Северяне издавали дидактические трактаты, касающиеся правил морали вроде «Искусства любви», однако популярностью пользовалось то искусство жить, которое было принято у южан. Реальность на юге Франции рассматривалась немного под другим углом, а потому адюльтер, так сурово осуждаемый католической церковью, на благословенном юге возводился в ранг добродетелей.

Возлюбленная никогда не выводилась в стихах под своим настоящим именем; для этого использовался так называемый «сеньяль», или псевдоним. Дама выступает в роли феодального сеньора. Мужчина поступает к ней на службу и становится ее вассалом. Куртуазная ситуация такова, что тайна любви известна двоим влюбленным, посланцу и соглядатаю. Причем два последних персонажа являются непременными участниками игры, поскольку без них не смогла бы посреди полной безмятежности появиться тревога. Существовал также и «клеветник», готовый при каждом удобном случае навредить влюбленным, а им и так «редко удается остаться одним в целом свете». Состояние радостного экстаза для них практически недостижимо, однако именно оно и является высшей ступенью куртуазной любви, и только такое творческое состояние способно породить стихи. Каждый трубадур мог бы сказать о себе: «Я влюблен, значит, я сочиняю кансону».

При дворах южной Франции была принята формула Маркабрюна «Куртуазность – это любовь». Впрочем, в современном понятии куртуазность и любовь отличаются друг от друга. Вполне можно быть куртуазным, но отнюдь не влюбленным, но в Южной Франции никогда не понимали влюбленного, который не следует законам куртуазности.

Если человек не был знаком с этими правилами, его называли не просто невеждой – быдлом, мужланом, поскольку благородного человека от простого отличают прежде всего хорошие манеры. В то же время какая-нибудь пастушка, ведущая себя по законам куртуазности, вполне могла быть возвышена до представительницы аристократического сословия. Куртуазные манеры – это прежде всего знак внутренней красоты человека. Как утверждал Бернар де Вентадорн, «Куртуазность… порождена главным образом fin d’amor, истинной любовью, посредством которой человек обретает достоинство и подлинное свое значение», «любовь облагораживает человека». Что же касается куртуазности, то она поддерживает равновесие между разумом и эмоциями, тем, что приятно человеку и тем, с чем необходимо считаться, с обществом, в котором этот человек живет.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Чего хочет Женщина…

Средневековье большинство французских историков называли «мужским» временем. Тогда принято было считать, что женщинам присущи всего две основные функции: первая – продолжение рода, вторая – соблазнять и искушать мужчин. Женщин можно было возводить на недосягаемые пьедесталы, но их же следовало опасаться. Они были двойственны по природе, эти матери и колдуньи, они могли соблазнить мужчину и сделать так, чтобы он утратил свою силу. Впрочем, могло быть и наоборот. В результате клирики объявили женщину существом, над которым нужно обязательно одерживать верх.

Относительно женщин в феодальном западном обществе были выработаны правила, разработанные одними мужчинами для других; суть же сводилась к тому, что женские (а значит, изначально темные) силы следовало обуздать. Женщины были виновны априори, поскольку на них падала тяжесть первородного греха, соответственно, начиная с Евы, всех женщин можно было винить без разбора. Иное место занимала мать Иисуса Христа, девственная Мария, и клириков невероятно забавляла игра слов EVA -- AVE; их часто повторяли и перекладывали на музыку. Культ Девы Марии прочно утвердился на Западе в XII столетии, во время расцвета куртуазного искусства. Люди верили, что Дева Мария способна спасти не только душу, но и тело человека, погрязшего в грехе и распространяющего зло вокруг себя. Брак стал церковным таинством, в результате чего супружеская измена расценивалась как один из тяжелейших грехов. Виновников измены подвергали позорным наказаниям, включая кастрацию, однако к мужу в этом отношении суд был весьма снисходителен, прощая убийство жены или ее любовника в порыве ревности.

Куртуазный кодекс поведения, принятый в южной Франции, требовал обуздания собственных желаний. Он не запрещал испытывать любовь к замужней женщине (хотя как можно в принципе запретить чувство?), напротив, такое чувство являлось поводом к моральному усовершенствованию. Трубадуры славили подобную любовь и один из них, Жорж Брассенс, писал: «А если это грех, мы отправимся в ад вместе». Женская красота не могла не манить певцов любви и не вдохновлять их на создание поэтических произведений. В лирике трубадуров безраздельно царила женщина, а в средневековых рукописях время от времени появлялись литографии, изображающие трубадуров, у которых на груди, на том месте, где находится сердце, изображался женский портрет.

При дворах южных феодальных сеньоров, в том числе и авиньонских, был принят специальный кодекс поведения, в котором роль женщины сводилась к «даме», достойной быть воспетой трубадурами. В домах и замках таких богатых хозяек трубадуры находили кров и радушный прием, чему способствовал и сам сеньор – хозяин замка.

На южном окситанском языке женщину называли донной, вскоре сократив это название до частицы «на», которая в песнях ставилась перед именем дамы, которой хотели оказать особое почтение. Любопытно, что иногда к даме обращались «мой господин», как к мужчине, как, например, в произведении Пейре Видаля:

«И возлагаю я на вас свои надежды, всем сердцем и душой я уповаю на вас, ибо для меня вы являетесь и моей дамой, и моим господином».

В результате донна стала сюзереном, и различия между полами начали стираться и устраняться, а вместе с тем сексуальность старательно пряталась в рамки иносказания. Правда, не все трубадуры желали отказываться совершенно от эротических намеков, как, например, Гийом IX, который сочинял кансоны весьма игривого содержания, как бы создавая пародии на культ куртуазного служения прекрасной даме.

Со времен Средневековья и до настоящего времени куртуазная любовь по-прежнему определяет модель западного любовного переживания, хотя сам термин появился поздно – в XIX столетии.

Куртуазная любовь понималась как особо утонченная любовная игра, по словам Пьера Бека, основанная на противоречивых желаниях. Главные постулаты куртуазной любви – юность, радость и мера. Последняя должна была определять отношения между людьми и чувствами, испытываемыми ими; мера должна была руководить неким порядком вещей, созданным куртуазным миром. Юность указывала на определенные качества людей – молодых, холостых, не обремененных земельными наделами, которые проводили время, свободное от войны или приключений, в замках сеньоров. Что же касается радости, то она являлась обычным состоянием, испытываемым влюбленным человеком, воображающим, что его желания и фантазии уже воплотились в действительность. Сублимация любовного чувства совершала переход в мистические и духовные сферы. При этом трубадуры весьма чтили Библию и хорошо помнили слова книги Экклезиаст: «… время обнимать и время уклоняться от объятий».

В чем же был смысл куртуазной любви? Как это ни парадоксально звучит, -- в ее незавершенности и подмене желания, и такая незавершенность становилась основой лирической кансоны. Западной прославление куртуазной любви сделалось явлением поистине уникальным. Прежде всего, она субъективна. «Я люблю, а значит – пою», -- говорил трубадур, и неосуществленное желание превращалось в действительно великую песню.

Сейчас уже никто не может сказать определенно, что именно сделалось истоком куртуазной любви и кто ее изобрел: сказалось ли в том влияние восточной культуры, распространенной в Испании, а, значит и в южной Франции? В результате решили приписать авторство Гийому IX.

Куртуазная философия любви как будто появилась в лаборатории неизвестного алхимика, где причудливо соединились веяния христианского феодализма, преломленного через мировоззрение юга страны, опаленного ярким солнцем и овеянного ветрами. Только на юге могли утверждать, что настоящая мера любви заключена в любви без меры, как писал Бернар Клервоский. Восточная роскошь, постоянное чувство греховности, аскетизм, Крестовые походы и отсутствие в связи с этим мужей в домах знатных дам Авиньона, манили возможностью быстрого и приятного обогащения, обретения почета и благосостояния, и так возникал культ утонченной изысканной любви, совершенной, подобной той, которой любит сам Бог и которая сама есть Бог. Трубадуры вслед за евангелистом Иоанном были готовы повторить, что «Бог есть любовь» даже и в том случае, когда она не исключительно духовная, но и вполне плотская.

Куртуазный мир Авиньона практически ничем не отличался от реального, видимого в пространстве и времени: сады, обнесенные высокими стенами, играющие роль обрамления портрета прекрасной дамы, изобилующие миндалем, яблоками, сливами и грушами, -- одним словом всем, чем была и остается богата земля южной Франции.

В садах выращивались не только фруктовые деревья, но и разводились огороды с ароматическими и целебными травами. На этом прекрасном фоне слагались любовные кансоны вроде той, что сложил Джауфре Рюдель:

«С Творцом, создавшим тьму и свет,

Любви не позабывшим дальней,

Я в сердце заключил завет,

Чтоб дал свиданье с Дамой дальней,

Чтоб стала комната и сад

Роскошней каменных палат

Того, кто ныне на престоле».

О саде, в котором он будет находиться рядом с прекрасной Дамой, мечтает в своей изощренной стихотворной композиции и Даниэль Арнаут.

Сад любви описывает и Гийом де Сант Ледьер, но его любовная греза не столько эротическая, сколько аллегорическая. Он описывает прекрасных дам в виде садовых деревьев, но самая прекрасная из дам – «чудесный белый цветок, сияющий со всех сторон, отчего он и краше всех». Этот цветок – единственный недоступный из всех в саду, но как раз он и является вожделенным предметом желаний для трубадура. И каждый трубадур все равно находит средство утолить свой любовный пыл: например, приблизиться к даме, скрывшись «за занавесом тонкой работы» (Бернар Марти), а потом «проскользнуть руками к ней под плащ» (Гийом IX), а если нужно, то и удовлетворить сразу двух женщин (герцог Аквитанский).

Куртуазная авантюра зачастую разворачивалась не только в саду, но и посреди дикой природы. Так родился стихотворный жанр «пастурель» -- вид диалога между пастушкой, стерегущей стадо, и влюбленным рыцарем, пытающимся ее соблазнить. Героини этих произведений были юными простолюдинками и должны были бы находиться вне пределов куртуазного мира, однако популярность пастурелей была особенно велика среди труверов. Очень точно описывает одежду пастушки Маркабрюн:

Как-то раз на той неделе

Брел я пастбищем без цели,

И глаза мои узрели

Вдруг пастушку, дочь мужлана:

На ногах чулки белели,

Шарф и вязанка на теле,

Плащ и шуба из барана.

Такова декорация сценки: холодной время года, девушка, пытающаяся укрыться за невысокой изгородью, где она пасет своих овечек и где галантный рыцарь готов предложить ей свое общество. Эта «дочь мужлана» так остроумно отвечает на все тирады рыцаря, что тот заявляет, будто сердце его избранницы загадочное и дикое. Простая пастушка легко и изящно умеет поставить на место благородного рыцаря, по ее словам, «безумца, впавшего в безумие». Очень осмотрительно девушка напоминает ему законы этого мира:

Дон, но следствие с причиной

Связано, дурь – с дурачиной,

И с мужланом – дочь мужлана.

Эта пастушка ведет себя как «куртуазная мужланка», которая знает правила любовного обращения и обольщения. Однако прекрасная южная природа и традиционные жалобы на обманутую любовь помогают персонажам утолить свою жажду к взаимному удовольствию. Неудовольствие быстро превращается во взаимную радость, поскольку рыцарь наконец достигает «ждущих его ворот», а дама исцеляется «от своей тоски». Но самое главное, что в произведении неизменно присутствует и мораль, и требуемая риторика, и правила куртуазной любви.

В благодатной южной Франции существовали и женщины, писавшие стихи на окситанском языке. Впервые такая дама-трубадурка была описана в анонимном стихотворном романе «Фламенка», которым в XIII веке зачитывались в Авиньоне. Героиня думает, что полюбила клирика, впадая тем самым в смертный грех, поскольку, по словам Гийома IX, дама должна принадлежать только рыцарю, а в противном случае заслуживает костра:

Дама не впадает в смертный грех,

Коли любит доблестного рыцаря;

Но если она любит монаха или клирика,

Она поступает дурно:

По закону надо бы сжечь такую даму

На раскаленных угольях.

К счастью, во «Фламенке» речь идет исключительно о переодетом клирике.

 

Далее книга не была дописана и, думаю, не будет)) Но, как говорится, "чем богаты"... Продолжать ее и заканчивать в моих планах не стоит. Лучше просто смотреть на прекрасные виды Южной Франции...

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.

×
×
  • Создать...