Перейти к публикации
Форум - Замок

Страна Любви


Leo

Рекомендованные сообщения

Карл VIII. «Обители Добродетелей»

Что же касается Амбуаза, то он стал по-настоящему известным при Карле VIII. Здесь происходил настоящий вихрь праздников, здесь Карл был коронован, однако его лучезарное времяпровождение было нарушено «восстанием вельмож». Это была целая серия мятежей крупных французских феодалов, возглавляемых герцогами Орлеанским и Бретонским, направленных против законного королевского правительства. К ним вскоре присоединился герцог Бретани, и судьба государства, раздираемого распрями, снова оказалась на волоске. Королю пришлось покинуть столь любимую им долину Луары, чтобы отправиться в Бретань и, угрожая оружием, заставить отказаться от брака с Максимилианом Австрийским Анну, дочь герцога Бретонского, а в качестве замены предложить самого себя.

Заключение бретонского брака состоялось в замке Ланже, куда король прибыл из Плесси. Пятнадцатилетняя принцесса, миловидная брюнетка, худенькая, маленькая и хромоногая, уже ждала жениха. Тот также не отличался высоким ростом и не блистал красотой. Его портил большой орлиный нос и толстые губы, однако глаза были столь живы и проницательны, а сам он так и светился оптимизмом и доброжелательностью, что не было человека, который не поддался бы его неотразимому обаянию. Брачный договор был подписан епископом Луи Амбуазским. По этому документу Бретань присоединялась к Франции.

После торжественной церемонии последовал роскошный праздник и, несмотря на долгую изматывающую войну с Францией, Бретань не поскупилась на подарки. Сама молодая королева была облачена в золотое парчовое платье, украшенное мехом выдры. В качестве приданого она привезла с собой две кровати, представляющие собой шедевр мебельного искусства. Одна кровать была отделана дамастом фиолетового, белого и черного цветов с подкладкой из красной тафты на балдахине; вторую изумительно украшали золотые занавеси и фиолетовая, с золотым шитьем и черной бахромой, обивка.

Карл украсил замок великолепными коврами из Турции и Фландрии, обставил его мебелью, привез множество золотой и серебряной посуды, дорогих тканей. Он сделал все от него зависящее, чтобы новобрачная в вой медовый месяц купалась в комфорте, несмотря на то, что по сути данный брак являлся явлением чисто политическим.

После заключения бретонского брака Карл VIII начал осуществление своей давней мечты — выстроить резиденцию так, как ему видится идеальный замок, и он вновь обратился к Амбуазу, который всегда любил и где прошло его детство. Однако теперь Карлу было, с чем сравнивать Амбуаз — типичное средневековое строение с пятиугольным донжоном, площадь которого занимала всю западную оконечность плоскогорья. После Плесси, с его просторными галереями и изяществом, служившим олицетворением роскоши, становилось понятно: Амбуаз нуждается в срочной переделке.

Карл решил расширять Амбуаз на восток. В 1489 году здесь было расчищено место для стройплощадки. Все мешающее строительству, сбрасывалось вниз, а жителям города приходилось подбирать строительный мусор и все ненужное. Через пять лет здание обрело два новых крыла, одно из которых было обращено на север, фасадом к Луаре, а второе, возвышающееся над долиной Амасса, — на юг.

В северном крыле располагались покои короля, в южном — королевы. Каждое из этих зданий завершалось двумя башнями внушительного размера, через которые и можно было попасть внутрь замка. Северная башня называлась Миним, а южная — Юрто. Через Юрто с его пологим подъемом в Амбуаз было особенно удобно проникать всадникам и повозкам. Подъем шел винтовым способом на высоту 150 метров (до уровня замка) при ширине дороги 3 метра. Опорой подъему служила пустотелая башня, диаметр которой составлял 6 метров. Снаружи диаметр каменной спирали был равен приблизительно 20 метрам. Обе башни изначально не были предназначены для обороны, поскольку символизировали совершенно противоположное — открытость и размах королевской жизни.

Под донжоном устроили сводчатый проход, через восточный выход которого можно было добраться до церкви Сент-Флорентэн.

Работы по обновлению Амбуаза велись практически непрерывно, не прекращаясь даже зимой и в осеннюю слякоть. Сотни рабочих и их подручных трудились как при солнечном свете, так и ночью, при свечах и в свете костров. Одновременно шли работы по украшению замковой капеллы Сент-Юбер. Фламандские мастера Пьер Минар Козин Утрехтский и Корнель де Нев изготовили для нее фризы и скульптуры, наиболее значительными из которых считаются треугольное поле фронтона с изображением святого Кристофа и эпизод обращения в христианство святого Губерта.

Ров, который ранее имел оборонное значение, теперь также преобразился. Здесь вырос жилой корпус с залом для игры в мяч, вокруг которого в три яруса расположились галереи.

Первым новым строением стала Обитель Семи Добродетелей — покои королевы, которое до сегодняшнего дня не сохранилась, но, по свидетельству современников, замок был удивительно изящным и светлым, благодаря тому, что свет внутрь здания проникал через шесть окон и столько же люкарн — помещений, напоминающих мансарду, — на крыше. Фасад, выходящий на двор, имел вид весьма импозантный. Справа располагалась галерея с тремя аркадами и четырьмя люнетами. В люнетах можно было видеть лепные гербы Франции, королевства Иерусалимского (Карл лелеял надежды завоевать его) и изображение меча — любимого королевского символа. Над галереей располагался второй этаж со статуями Семи Добродетелей, выполненных из терракоты. В свою очередь, оба этажа галерей были кроме того украшены пятью аркадами. Благодаря пандусу всадник на лошади мог легко въехать сразу в галерею на втором этаже. Опорой для пандуса служила каменная ограда, декорированная фигурами оленей.

На первом этаже покоев королевы находились три кухни, на втором — приемный зал и комнаты с витражными окнами. На витражах можно было видеть изображение лавровых венков, инициалов Анны Бретонской и пальмовых ветвей.

В настоящее время можно видеть только левое крыло Амбуаза, где располагались покои Карла VIII. Его архитектура отличается одновременно простотой и величавостью. На первом этаже расположен зал с невысокими потолками, но очень светлый, поскольку солнце свободно проникает внутрь здания через мощные аркады. На втором этаже находился зал Совета с пятипролетными нефами. Очень украшает зал балкон с балюстрадой, выполненной из железа. Особую выразительность придают фасаду здания люкарны. Их навершия богато украшены лепными изображениями обнаженных мечей — символов правосудия в обрамлении ветвей лавра — аллегории победы, которые увивают инициалы Карла VIII.

Амбуаз и стал настоящей королевской резиденцией, в которой Карл разместил всю свою многочисленную свиту. Правой рукой короля являлся обер-гофмейстер Антуан де Шабан, а позже — Гюи де Лаваль. Камергерами числились независимые сеньоры самого высокого ранга, например, граф де Дюнуа, герцог Орлеанский и герцог Бурбонский. Наиболее приближенными к королю людьми являлись камердинеры, прислуживавшие в комнатах короля и спавшие рядом с ним.

Кроме того, среди служителей было множество стольников, хлебодаров и виночерпиев, кормилиц, пажей и священников, аптекарей и астрологов, художников и ювелиров, портных и граверов. В военной свите служили 100 шотландских лучников и столько же — французских; помимо них имелся и корпус швейцарской гвардии. Таким образом, в самом замке или неподалеку от него жили тысячи человек обслуживающего персонала, исполняющего свои обязанности посменно.

Внутренним убранством обновленного Амбуаза Карл VIII также занялся лично. Он распорядился украсить комнаты французскими и фламандскими гобеленами, сцены из которых представляли собой сюжеты из Ветхого Завета и его героев — Эсфирь и Ассура, Моисея и Ионафана. Не меньшей популярностью пользовались и древнегреческие сюжеты, например, осада Трои и подвиги Геракла, история Ясона. На гобеленах изображали Александра Македонского, а также аллегорические сцены из «Романа о Розе» Гийома де Лорриса, рассказывающего о любви к Вечной Женственности.

Королевские комнаты были обиты красной и желтоватой тканью, а излюбленными героями гобеленов Карла были дровосеки и дикари. Комнаты богато декорировались навесами и балдахинами, портьерами и занавесями из шелка, дамаста, бархата, парчи и тафты. Пол был устлан турецкими коврами с таким густым ворсом, что в них тонула нога, хотя имелись и другие, более гладкие. Из обстановки можно упомянуть сундуки, столы, серванты, стулья, выполненные либо из орехового дерева, либо из дуба. Во время обедов столы устилались скатертями, на которые ставилась массивная серебряная посуда, по сей день поражающая своим удивительным великолепием. Все эти чаши, кувшины для вина, миски, многие из которых были декорированы позолоченными изображениями дикарей, украшал любимый орнамент Анны Бретонской — знаменитый витой шнур.

Кроме того, особой примечательностью Амбуаза являлась оружейная палата. Если верить описи, составленной в 1499 году, там хранились удивительные вещи: кинжал Карла Великого, меч рыцаря Ланселота, секиры Людовика Святого, меч гиганта Изора и, наконец, доспехи Жанны д’Арк.

Множество картин, гобеленов, шпалер, мраморных скульптур и редких книг привез Карл VIII в Амбуаз из победоносного Итальянского похода. Большинством этих произведений искусства он украсил покои своей супруги. Однако из Италии вместе с французским королем прибыли замечательные итальянские мастера, например, скульптор Гвидо Маззони, архитектор Доменико да Кортона, гуманист и архитектор Фра Джиокондо, который позже принимал участие в строительстве римского собора Святого Петра. Итальянский садовник Дон Пачелло занялся обустройством замкового парка. Он засадил его яблоневыми, апельсиновыми и грушевыми деревьями. Чтобы ветра не вредили посадкам, со стороны Луары была сделана земляная насыпь, что, правда, несколько повредило общему очарованию картины, поскольку вид на Луару закрывался при этом полностью. В саду выстроили восьмиугольный павильон с фонтаном.

Лука Виджено придумал устроить в птичнике устройство «для вылупления цыплят без кур»; за попугаями присматривал вывезенный Карлом из Неаполя мавр.

В то же время нельзя сказать, что итальянские мастера были привезены для исключительно для строительства нового Амбуаза. Ко времени их прибытия все строительные работы в целом завершились, и в итальянской манере были выполнены только некоторые декоративные части башни Миним, в частности, дельфины, голова Горгоны и Геракл, совершающий один из своих подвигов.

В октябре 1492 года в замке Плесси у короля и королевы родился наследник, которого по совету Франциска Паолийского назвали необычно — итальянским именем — Карл-Орландо. Младенца немедленно перевезли в Амбуаз, крестили в торжественной обстановке, в присутствии всего королевского двора, после чего Франциск Паолийский посвятил ребенка Деве Марии. Мальчика охраняли со всей тщательностью. Вблизи замка постоянно дежурили гвардейцы, а иностранцы не имели права даже приближаться к Амбуазу, дабы не занести эпидемию какой-нибудь болезни. К сожалению, данные меры предосторожности не возымели желаемого действия. Видимо, с судьбой не поспоришь, и в возрасте трех лет Карл-Орландо умер. Его похоронили в Туре, в роскошной мраморной гробнице. Через некоторое время рядом с ним положили еще трех скончавшихся в раннем возрасте королевских детей — двух мальчиков и девочку. Не только простым смертным, но и королям постоянно приходится покоряться с волей Провидения…

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

  • Ответы 574
  • Создано
  • Последний ответ

Лучшие авторы в этой теме

Лучшие авторы в этой теме

Опубликованные изображения

Мистерии Амбуаза во времена Карла VIII

Ежедневно в Амбуазе служили мессу. Еще одна месса или проповедь произносились после обеда. В промежутке между завтраком и обедом король занимался государственными делами, устраивал совещания с ближайшими советниками. Если погода благоприятствовала, а все основные дела были завершены, можно было немного развлечься с придворными — поиграть в мяч или в кегли. НЕ менее любимыми играми были карты и шахматы. Анна Бретонская предпочитала карточную игру «флюкс», суть которой состояла в том, чтобы в конце игры набрать как можно больше карт одной масти.

Однако все же самой популярной являлась игра в мяч, для которой в Амбуазе специально возвели здание с просторным залом в южной части паркового ансамбля, и еще один зал находился во рву старого донжона. Мяч для игры изготавливался из кожи или ткани и туго набивался материей, в результате чего он был очень тяжелым, а его удар — весьма ощутимым. Во избежание несчастных случаев большинство придворных при игре в мяч никогда не забывали надевать на головы фетровые шляпы. Зрители обыкновенно заключали пари на победителя, но таковым, как правило, оказывался сам король. Он был непревзойденным мастером по игре в мяч.

На Пасхальной неделе вблизи Амбуаза проходили турниры, которые занимали от восьми до десяти дней. В первые дни устраивались одиночные поединки, а на десятый день разыгрывалась имитация всеобщего сражения. На этих турнирах можно было продемонстрировать не только великолепие своего одеяния (как правило, сеньоры появлялись в дорогих роб, расшитых золотом и усыпанных драгоценными камнями), но и получить отличные практические навыки в искусстве владения копьем.

Время от времени по приказу короля в Амбуазе разыгрывались мистерии, например, «Мистерия о святом Дени» или «Рождество». Особенно оригинально смотрелось последнее представление, для которого использовались различные механизмы и кукла, внутри которой находилось 12 ракет. Когда с галерки в куклу попадала 13-я ракета, то кукла загоралась, вызывая у зрителей полный восторг.

Как и его отец, Карл VIII обожал охотиться и слыл страстным любителем птиц, особенно хищных. В связи с этим Пьетро Медичи сделал ему подарок, который Карл VIII признавал лучшим за всю свою жизнь — 49 соколов. В Амбуазе было также очень много домашних птиц, и их клетки украшали ленточки и колокольчики. В комнате короля жили очень редкие в то время птицы — попугаи. Стоимость одной такой птицы равнялась стоимости золотого кольца с изумрудом. Из других птиц в замке находились горлицы и альпийские куропатки.

Не менее, чем птиц, Карл любил собак. Его борзые постоянно входили в комнаты своего хозяина, где им разрешалось делать все, что угодно — портить мебель, рвать занавеси. Подобные проказы любимцам легко прощались. Кроме борзых, король держал догов и декоративных собачек.

Во рву Амбуаза Карл VIII устроил зверинец, где содержал львов и обезьян. Здесь иногда устраивали спектакли для дам, по современным представлениям, совершенно варварские: например, могли бросить на съедение льву живого осла.

Лошади также являлись гордостью короля, хотя, следует признать, что все знатные сеньоры считали крайне важным иметь хороших жеребцов, на которых было бы не стыдно прогарцевать перед своими подданными.

Великолепное зрелище являл выезд Карла VIII на охоту. Летом он облачался в короткую приталенную роб. К поясу он прикреплял кинжал, а на его перевязи из черного бархата красовался охотничий рог из слоновой кости. Зимой на охоту выезжали в камлотовых плащах с капюшонами и длинный плащ с отложным воротником, сшитый из каталанской кожи. В моду в это время вошли прорези на рукавах, из-под которых виднелся дорогой блестящий атлас. Цвета тоже имели большое значение. Например, одеваться в голубую одежду, расшитую золотыми лилиями, мог только король, тогда как придворные могли носить красные и золотые цвета. Личными цветами короля были фиолетовый и белый. Только в конце жизни он стал носить серый и черный цвета, показывая таким образом, что мимолетные прелести этой жизни перестали его интересовать.

В период правления Карла VIII началась мода на обувь с широкими носами, которые назывались «медвежья лапа». Король ввел более строгие правила гигиены, нежели те, что были приняты ранее. Во всяком случае, руки мыли гораздо чаще, а на стол кушанья подавались только прикрытыми салфетками. Белье придворных благоухало порошком красных роз из Прованса или фиалок. Каменные полы Амбуаза слуги ежедневно устилали свежими охапками вереска. Наконец, в это время на окнах появились шторы.

Скончался Карл VIII неожиданно. До последних дней он продолжал следить за работами, ведущимися в Амбуазе. Так и 7 апреля 1498 года, накануне Вербного Воскресенья король в сопровождении супруги отправился посмотреть га то, как идет стройка, а заодно, быть может, и поиграть в мяч в замковом рву. В одной из галерей, находящихся в плохом состоянии, Карл VIII ударился головой о косяк, после чего прошел еще несколько метров и даже успел сказать приближенным, что больше никогда не будет совершать никаких прегрешений — ни мелких, ни крупных, и вдруг упал. Приближенные не сочли, что вправе приблизиться к монарху, и он пролежал в таком жалком состоянии, посреди грязи, несколько часов. Здесь же он и умер, видимо, от кровоизлияния в мозг.

Анна Бретонская, ставшая вдовой, отказалась облачаться в белый цвет, традиционно считавшийся вдовьим. Она выбрала черный — символ бесконечной любви. Она с ужасом думала, что по брачному договору, заключенному с Карлом VIII в Ланже, обязалась вступить в брак с новым королем; правда, Людовик XII был уже женат на поразительно некрасивой женщине, Жанне Французской.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Роскошь королевских резиденций на Луаре

Людовик Орлеанский, ставший после смерти Карла VIII Людовиком XII, немедленно начал бракоразводный процесс с опостылевшей женой. Церковь пошла ему навстречу, и Жанна Французская после унизительного допроса, касавшегося ее интимных отношений с супругом, была признана разведенной женщиной. Теперь Людовик мог жениться на Анне Бретонской и, подобно своему предшественнику, устроить великолепную резиденцию. Но, конечно же, уже не в Амбуазе, где все напоминало о Карле VIII. Выбор Людовика XII пал на Блуа, стоявший в окружении вековых лесов и огромнейших садов.

В Блуа прошло детство Людовика. В результате выучки, полученной у своего воспитателя Гийома Пью, 16-летний подросток стал лучшим игроком в мяч и великолепным наездником, способным преодолевать на коне рвы шириной 5 метров. Он отличался силой и доблестью, был прекрасно образованным человеком, знающим музыку, стихи и героический эпос, прекрасно разбирающимся в тонкостях человеческих характеров, а его основным недостатком являлась страсть к картам, поскольку в процессе игры Людовик мог запросто просадить целое состояние.

Когда Людовик XII женился на Анне Бретонской, ему исполнилось 36 лет; ей же было 25. Ему, как и всякому человеку, требовался комфорт, а потому, получив согласие Анны, он немедленно занялся обустройством нового крыла замка в Блуа, по подобию строительства в Амбуазе. Король сохранил практически нетронутыми старые феодальные постройки, а нововведения распространил за их границы. В первую очередь монарх приказал построить жилой корпус на севере таким образом, чтобы он перегораживал передний двор. Здесь же был устроен главный вход в Блуа, портал которого украшала конная статуя самого Людовика, выполненная в итальянском духе.

Это здание получилось невысоким, всего в два этажа, зато поражало роскошью и комфортом. По крыше проходила балюстрада, перед которой красовались люкарны и фронтоны в стиле пламенеющей готики. В квадратной башне итальянские мастера установили винтовую лестницу. Она поднималась от внутренней части фасада, декорированной изящными розетками с листьями. Верхние части колонн украшали изображения птиц, рогов изобилия и дельфинов. Столбы колонн были как квадратными, так и цилиндрическими. Первые декорировались орнаментами в готическом стиле и античными трофеями, а вторые — лилиями и хвостиками горностаев, видимо, символизируя единение Франции и Бретани.

Над дверями одного из этажей башенки красовался герб Людовика XII — дикобраз в короне и инициалы монарха. Со стороны здание смотрелось изумительно и живо, скорее всего, благодаря удачно подобранному сочетанию красного кирпича и белого камня, а также синего шифера, покрывающего высокие крыши.

В Блуа Людовику XII удалось очень удачно совместить французские традиции цветистой готики с итальянской декоративной манерой, знаменующей возвращение к античным образцам. По-настоящему именно Блуа стал первым выдающимся строением французского Ренессанса.

Пока шли строительные работы, Людовик XII жил в правом внутреннем крыле древнего замка, в то время как над новым зданием трудились строители, специально вывезенные для этой цели из Амбуаза. Руководил строительством старый слуга Людовика XI, а затем Карла VIII — Франсуа де Понбриан. Этот человек когда-то был заклятым врагом Людовика Орлеанского, вечно затевавшего интриги против его хозяев, но король отличался демократичностью и никогда не держал зла на человека одаренного и тем более — исключительного профессионала в своем деле.

Людовик XII оказался прав в сделанном им выборе, и новый замок вырос на удивление быстро. Людовик распорядился, чтобы из Амбуаза сюда перевезли драгоценные изделия, шпалеры и роскошные мохнатые ковры.

Король расположился в небольших, но светлых и просторных комнатах второго этажа. Он работал в комнате с балконом, выполненным из резного камня с огромным окном, выходящим на передний двор. Комната королевы находилась рядом. Здесь стояла низкая и широкая кровать, занавешенная дамастовым пологом и золотой парчой. Когда родилась принцесса Клод, ее комнату также обустроили рядом с апартаментами короля. Девочка спала в люльке под балдахином из зеленого дамаста, а рядом располагалась складная кровать ее воспитательницы. Стены детской украшали гобелены с изображениями различных животных.

Анна Бретонская обзавелась огромной свитой фрейлин, и значительное количество личного состояния тратила на их наряды и украшения, поскольку внешний вид этих женщин должен был демонстрировать красоту и великолепие государя. Все эти дамы были исключительно благородного происхождения, и особенной известностью пользовались признанные красавицы Жанна де Шабо, или дама де Монсоро, и Бланш де Монбернон. Королева постоянно поддерживала своих фрейлин в случае их болезни или нужды; при необходимости даже закладывала свои драгоценности, если, к примеру, какой-либо даме не хватало нужной суммы во время семейного траура. Фрейлин постоянно сопровождали благородные сеньоры, от которых требовалось оказывать своим спутницам полагающиеся почести.

Этот женский двор пользовался европейским престижем, и на фрейлинах Анны Бретонской считалось почетным жениться. Например, польский король Владислав II Ягеллон женился на Анне де Кандаль, а Фердинанд Арагонский выбрал в жены Жермен де Фуа. Личная жизнь фрейлин целиком и полностью зависела от воли государыни. Если она считала нужным, то могла благословить брак, не одобренный родителями невесты, как это произошло с Анной де Гранвиль, вышедшей замуж против воли отца за Пьера де Бальзака. Анна одарила фрейлину богатым приданым. Однако против брака Анны де Роган и Батарда Бургундского, которые очень любили друг друга, королева решительно воспротивилась. Эта история настолько поразила современников, что ее описала Маргарита Наваррская в своем «Гептамероне».

Помимо дам, в свите королевы находилось немало мужчин, из которых триста были бретонскими дворянами. Эти люди управляли сервисом королевского дома, в частности, столом, конюшней и охотой. Своих пажей королева очень любила, хотя и требовала безоговорочного послушания. Анна наряжала их в нарядные костюмы — красные роб с широкими рукавами или черные бархатные пурпуэны, штаны с полосами красного и желтого цветов. Головы мальчиков благородного происхождения украшали шапочки с красными или желтыми перьями. Зимой пажи носили роб, подбитые белым мехом ягнят, а во время путешествия укутывались в красные длинные плащи. На Пасху и День избиения младенцев все пажи получали от королевы дорогие подарки.

Королева обладала огромным состоянием и потому могла позволить себе вести поистине роскошный образ жизни, чему ее супруг нисколько не препятствовал. Анна была весьма набожна, а потому при ее дворе жили также девять священников, не считая обширного клира. Кроме того, королева очень любила музыку, и в Блуа всегда находились менестрели, певчие, поэты и даже итальянская танцовщица Лукреция.

И вся эта шумная толпа невероятно оживляла замок, особенно когда все придворные, сверкая золотом и драгоценными камнями, усаживались за стол, за которым обычно подавались луарские миноги, форель, косули, фазаны. Кушанья вносились исключительно на серебряной посуде, а в качестве излюбленного напитка в огромном количестве подавалось бургундское вино.

Анна Бретонская ревностно следила за своей внешностью: мылась в лохани с подогретой благоухающей водой, и в этой небольшой туалетной комнатке постоянно висели мешочки, наполненные душистой пудрой.

Подобно своему мужу, Анна Бретонская любила охоту. У нее даже была своя личная псарня с лучшими борзыми из Нижней Бретани. Все эти собаки носили бархатные ошейники, отделанные горностаями. Нередко Людовик XII и его супруга устраивали соколиную охоту, но самым изысканным развлечением они считали охоту с леопардом или рысью, обученными загонять косуль. Король же был настолько одержим охотой, что забывал о том, что иногда следует беречь как лошадь, так и самого себя. Однажды Людовик так долго и яростно преследовал ускользающего от него оленя, что не заметил, насколько измождена его лошадь.

В результате конь рухнул, а король отделался вывихом руки. Дворяне также имели право охотиться в королевских угодьях при условии, что за это вносили определенную плату в королевскую казну. Практически каждый, кто хоть раз был приглашен на королевскую охоту, буквально заболевал этой забавой: настолько это действо было заразительно. Именно так в конце концов наследник трона, герцог Ангулемский, получил прозвище «отец псовой охоты», а для того, чтобы сыну понравилось развлечение, Людовик XII не делал практически ничего: он всего лишь брал его с собой.

Несмотря на любовь к охоте, Анна Бретонская была удивительно заботливой матерью, и все свое свободное время отдавала детям, но над ней как будто тяготел злой рок. Несмотря на все душевное тепло, которое она дарила своим малышам, которых в течение нескольких лет рожала то и дело, они были настолько хрупкими, что выжить удалось совсем немногим: принцессе Клод и принцессе Рене.

Устав от бесконечного ожидания наследника и непрерывных смертей, королева стала мрачной и набожной. Она поселилась в комнатах третьего этажа в Амбуазе, из окон которых была видна Луара и город. В это время в Амбуазе по приказу короля устраивались новые сады. В сад попадали через галерею, проложенную через ров. Нижний сад, защищенный каменными стенами, аллеи разделяли на участки различных геометрических форм. Здесь же был выстроен небольшой замок из камня и известняка, который идеально подходил для отдыха и встреч. В другом павильоне, украшенном позолоченным изображением Архангела Михаила, разместили беломраморный фонтан.

Между тем Людовик XII стал победителем в Итальянской кампании и подписал мирный договор с Максимилианом Австрийским в Лионе. У давнишнего соперника Людовика незадолго до этого родился сын, и по условиям договора этот ребенок должен был стать мужем принцессы Клод в том случае, если у Анны Бретонской и Людовика так и не родится долгожданный наследник. Кроме того, Людовик XII надеялся, что Максимилиан передаст ему права на владение герцогством Миланским. Поэтому, когда сын Максимилиана Филипп Красивый и его супруга прибыли в Блуа, им был оказан самый теплый прием. Супружеская пара прибыла октябрьским вечером 1501 года в сопровождении герцога Алансонского и прелатов. От любопытной толпы высоких гостей защищала выстроившаяся вдоль дороги шеренга лучников с факелами.

По винтовой лестнице гости поднялись в королевские апартаменты, где их уже ожидал Людовик вместе с первым французским принцем крови, семилетним Франциском Ангулемским. Эрцгерцог отвесил три реверанса, и в ответ на первый король поднялся и пошел навстречу Филиппу Красивому, на второй — снял головной убор, на третий — обнял и поцеловал его. Таким же образом была встречена и супруга эрцгерцога, которая, в свою очередь, поцеловавшись с королем, поцеловала Франциска Ангулемского. После этого будущей свекрови была представлена двухлетняя принцесса Клод. Незнакомка так напугала ее, что девочка отчаянно заплакала. Никому не удавалось ее утешить, и эрцгерцогиня не смогла даже произнести положенного в этом случае «Да хранит вас Господь», а слуги поспешили унести малышку.

После торжественной части гостей проводили в отведенные для них покои. Грандиозного пира не последовало, поскольку шел великий пост, и Людовик питался исключительно хлебом и водой. Эрцгерцогу Филиппу пришлось поужинать отдельно, а его супруге придворные дамы Анны Бретонской преподнесли огромное количество варенья — всего 12 кувшинов. Герцогиня поблагодарила королеву за угощение, однако пробовать его так и не стала, предпочтя лечь спать.

Во время этого визита все не клеилось. Так, намеченная на следующий день охота не состоялась по причине плохой погоды, а затем настал праздник Введения во храм, а потому королевский двор весь день провел в молитвах. В результате Людовик XII и эрцгерцог Филипп заключили договор о мире и дружбе, по которому гость обещал сделать все возможное, чтобы его отец Фердинанд Арагонский сдержал свои обязательства, однако тот был настроен по-прежнему враждебно по отношению к Людовику и продолжал гнуть свою линию, возбуждая Неаполь против французского короля.

Таким образом, договор Блуа с Австрией действовал недолго, а в мае 1506 года состоялась помолвка принцессы Клод с Франциском Ангулемским. Анна Бретонская сильно расстроилась по этому поводу: в результате этого союза Бретань окончательно переходила к Франции. От обиды она едва не уехала от мужа в свое королевство, однако тот нашел нужные слова, чтобы остановить ее.

В конечном итоге все эти волнения и бесконечные роды измучили до предела Анну Бретонскую. Она заболела и в начале зимы 1514 года умерла в замке Блуа. Почившую королеву облачили в одеяния из пурпурного бархата с горностаевым подбоем, а на голову возложили корону Франции. В течение двух недель над телом Анны Бретонской ежедневно служили мессы, после чего траурная процессия с телом королевы покинула Блуа и направилась на парижское кладбище Сен-Дени. Ровно через год скончался и Людовик XII, который за это время успел жениться на 16-летней Марии Йоркской, однако та не успела за это время родить наследника, и новым королем Франции стал Франциск Ангулемский, который вместе со своей женой Клод покинул Амбуаз.

Молодой король провел юные годы в Блуа и Амбуазе. Он получил великолепную физическую подготовку под руководством маршала де Жие, а впоследствии — Артюра де Буази. Франциск играл со своими однолетками, Флёрдранжем, Филиппом Шабо и Анном де Монморанси, ставшим позже коннетаблем Франции. Дети играли в мяч битами, залитыми свинцом, учились стрелять из лука и расставлять силки на животных. Любимой забавой было построить крепость в миниатюре, а потом устроить ее штурм.

Немного повзрослев, подростки занялись турнирами, и часто эти развлечения оборачивались довольно серьезно. Однажды лошадь Франциска понесла своего всадника через поля, и подросток едва не погиб, чем крайне напугал свою мать, Луизу Савойскую, которая так старалась уберечь сына как от любовных, так и от физических похождений: ведь святой Франциск Паолийский, которого она так почитала предсказал, что ее мальчик в будущем станет королем Франции.

И вот этот час настал в январе 1515 года. Франциск был коронован на 25-м году жизни. Он был весьма привлекателен в это время: высокий, черноволосый, с обаятельной улыбкой, умевший быть величественным, когда того требовала ситуация, или любезным, если он общался с дамами. Его выносливость удивляла современников. Например, проведя на охоте весь день, Франциск мог вернуться в замок и принять активное участие в игре в мяч. Кроме того, он был щедр, и приближенные не могли не оценить этого качества по достоинству.

Что же касается принцессы Клод, то она вышла замуж за Франциска, когда ей было 15 лет. Скромная и учтивая, она просто боготворила своего мужа и робела перед свекровью. Клод думала только о том, как лучше исполнить свои обязанности, и Луиза Савойская дала ей понять: главное для королевы — родить как можно больше детей и дать стране наследника престола. Этим Клод и занималась. Худенькая и болезненная, за восемь лет супружества она родила семерых детей, после чего скончалась: такой нагрузки ее организм просто не выдержал.

Клод настолько обожала мужа, что передала ему едва ли не все свои наследные имения, подаренные ей в качестве приданого отцом, Людовиком XII. Эта скромная и милая женщина почти ничего не оставила после себя в истории. Известно, что она любила природу, сады, и до сих пор во Франции существует сорт сливы, который носит ее имя. Этот очень редкий сорт привез после долгих поездок по странам Востока натуралист Пьер Белон. Это дерево он вывел после долгих трудов ради королевы и ради того, чтобы оно радовало ее глаз своим прекрасным цветением в ее саду.

Едва Франциск I был коронован, как он вернулся на Луару, в Амбуаз, где устроил пышные празднества, венцом которых явилась, конечно же, охота. Ради этого представления король велел своим егерям привезти в замок из Амбуазских лесов четырехлетнего кабана, что те и сделали, доставив зверя во двор замка в дубовом сундуке, обитом железом. Франциск хотел продемонстрировать приближенным, как он справится с этим зверем в одиночку, но мать и жена со слезами упросили его не делать этого. Уступив мольбам женщин, король велел установить во дворе чучело, чтобы кабан, выскочив из своего заточения, набросился на него.

Животное и в самом деле отличалось невероятными размерами. Огромными клыками зверь рвал чучело, а сеньоры весьма развлекались, наблюдая это зрелище. Кабан заметил шум на нижних галереях и постарался пробраться к ним через огромные сундуки, преграждавшие проход. Наконец, ему это удалось, и он одним махом взлетел на второй этаж галереи, встав как раз перед Франциском.

Конечно, можно было бы при желании скрыться в комнате королевы, но Франциск никогда не простил бы себе подобной слабости. Он крикнул приближенным, чтобы те отошли как можно дальше, а сам, сохраняя ледяное спокойствие, ждал нападения кабана. Вероятно, долг сеньоров требовал защитить короля в подобной ситуации и встать между ним и диким зверем, однако не нашлось ни одного человека, который смог бы преодолеть страх перед обезумевшим от ярости животным.

Итак, кабан шел на короля, а тот спокойно вынул меч, с которым никогда не расставался. Когда до Франциска оставалось не более трех метров, кабан бросился на него, пытаясь вонзить клыки в бедро человека. Франциск же сделал вперед всего полшага и нанес такой точный удар в грудь зверя, что пронзил его насквозь. Кабан смог сделать еще несколько шагов, после чего рухнул к ногам Франциска.

Вскоре Амбуаз превратился в место постоянных празднеств в куртуазном духе, а в январе 1516 года здесь произошло знаменательное событие: Франциск привез сюда из Италии гениального итальянского художника Леонардо да Винчи. Король назначил ему годовое жалованье 700 экю. Да Винчи поселился в Кло-Люсе, небольшом особняке, расположенном за пределами Амбуаза. Этот особняк соединялся с замком поземной галереей. В настоящее время в этом особняке находится музей, где представлены модели разнообразных аппаратов, созданных по чертежам гения итальянского Возрождения. Это самая большая в мире коллекция удивительных машин Леонардо. Сам же мастер похоронен также на территории Амбуаза, в капелле Сент-Юбер, который по праву считается выдающимся шедевром пламенеющей готики.

Леонардо работал в Амбуазе практически в одиночку, если не считать двух учеников. Франциск лелеял большие планы в отношении итальянского мастера: прежде всего его интересовали вопросы архитектуры, быть может, плана строительства судоходного канала рядом с замком и прочих, возможно, поражающих воображение сооружений, но он успел заказать да Винчи только картину с изображением святой Анны и Иоанна Крестителя. В 1519 году великий художник скончался.

В Амбуазе король вел очень активный образ жизни: он решал государственные дела, встречался с советниками, однако не забывал и о развлечениях. Ему нравилось устраивать соколиные охоты вместе с многочисленными друзьями, разыгрывать спектакли с животными, как, например, схватка льва с тремя сторожевыми псами, состязаться с сеньорами перед замком Луизы Савойской в Раморантене.

Молодые дворяне, не занятые в это время военными походами, буквально бесчинствовали в замке. Не редкостью являлись ссоры, начинающиеся из-за пустяков и заканчивающиеся кровавыми разборками; наконец, они не давали прохода порядочным дамам, прислуживавшим королеве при дворе. Чтобы хоть как-то усмирить молодежь, Франциск доставил в замок девиц легкого поведения, которые так и назывались — «девицы греховной радости», начальницей которых была назначена Сесиль де Вьефвиль. Естественно, Луиза Савойская как женщина весьма набожная, была, мягко говоря, недовольна вольным поведением дворян. Она всеми силами боролась против подобного публичного дома, но окончательно изгнать девиц легкого поведения смогла только Екатерина Медичи, а уже после этого дамы добровольно взяли на себя нелегкую обязанность: хоть немного научить своих поклонников любить предмет своего воздыхания прилично.

В феврале 1518 года в Амбуазе родился долгожданный дофин. В это время в замке продолжались работы по его переустройству. Перпендикулярно Луаре, на территории между королевским замком и церковью Сент-Флорентэн. Крышу здания украшали высокие люкарны с эмблемой Франциска — извергающей огонь саламандрой. Здесь и состоялось торжественное крещение дофина. В качестве гостя на церемонию прибыл герцог Урбинский, который в подарок для королевы Клод привез «Святое семейство» Рафаэля, а для Франциска I — «Святого Михаила». Эти шедевры в настоящее время представлены в коллекции Лувра.

Маленького дофина вынули из его парадной колыбельки, украшенной изображением дельфина и по галерее, убранной гирляндами из золотой и серебряной парчи и роскошными гобеленами, через замковый двор к церкви Сент-Флорентэн. Торжественная церемония продолжалась более трех часов, а сам обряд совершали кардиналы Буржа и Вандома. Придворный поэт Клеман Маро по случаю знаменательного события сочинил стихотворения, в котором были такие строки: «Пусть ласковым будет державное море для прекрасного дельфина, которого так ждала Франция!» (в этом случае поэт использовал фонетический прием, поскольку слово «дофин» и «дельфин» во французском языке звучит одинаково). Закончились торжества всеобщими танцами и роскошным пиром в Амбуазе.

Едва завершились празднества по случаю крещения дофина, как в Амбуазе состоялась свадьба герцога Урбинского. Это событие праздновалось шесть дней и завершилось турниром, к которому знатные дворяне отнеслись настолько серьезно, что некоторые из них, в частности, маркиз Мантуанский и Луи де Брезе, муж первой красавицы королевства Дианы де Пуатье, получили весьма серьезные ранения. Этим, однако, дело не ограничилось, и в поле перед замком выстроили деревянную крепость, выкопали рвы и устроили ее штурм. Крепость защищали король и герцог Алансонский, а их противниками были коннетабль Бурбонский и герцог Вандомский. В результате стрельбы, как вспоминает Флёранж, «огромными баллонами, наполненными воздухом» несколько человек погибли от серьезных травм.

Менее опасной оказалась любимая забава Франциска — охота. Правда, на одной из псовых охот он едва не лишился глаза, наткнувшись на низкую ветку, но ничто не могло его остановить, и он находил, что самый лучший отдых может быть только в его вековых лесах, богатых дичью. Только соколиный двор Франциска насчитывал 300 птиц, содержание которых обходилось в 36 000 ливров в год. Когда в мае у соколов начиналась линька, начинался период псовой охоты на оленей. Король улучшил породу потомков знаменитого Суйяра, скрестив белых шотландских и диких бретонских собак. Кроме того, для короля охота являлась не только спортом, но и развлекательной прогулкой: его часто сопровождали дамы, на кожаных изящных перчатках которых восседали ловчие птицы — кобчики, ястребы, соколы. Часто охоты заканчивались на деревенских привалах, где можно было насладиться всеми прелестями любви.

Гийом де Кретьен в своей поэме замечательно описал возвращение с охоты в замок Франциска I:

«Веселых друзей застолье

С речей началось хмельных.

Смеясь, обнимаясь, целуясь,

Сменяли одни на других.

Гусей шпиговать, откупоривать вина,

Всем дело находится там.

Сегодня спастись никому не удастся:

Ни курам, ни голубям.

Про доблесть свою и победы

Влюбленные дамам твердят.

И тут же все Богом клянутся,

Что вреден любовный им яд.

Клянутся душой, что в страданьях

Проводят ночные часы.

В мученьях любви и желанья

Вздыхают и плачут они».

Во времена Франциска I в замках Луары разыгрывался настоящий спектакль о жизни, трагедиях, приключениях и смерти королей, принцесс, знатных господ и принцев. Как же выглядели участники этого невероятного спектакля?

...........................................................

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Франциск I обожал роскошь в одежде и постоянно демонстрировал ее. Один из венецианских послов, побывавших в замке французского короля, писал: «Он любит изысканность в одежде. Его костюмы украшены галунами, россыпями драгоценных камней и причудливыми узорами. Его пурпуэны безукоризненно сшиты и отделаны золотой тесьмой. Его рубашка очень тонкая, выглядывает из-за выреза пурпуэна по французской моде».

В дополнение можно сказать, что, помимо пурпуэна, доходившего до бедер, знатные господа носили шелковые шоссы цвета крамуази, то есть — пламенного. Великолепным украшением пурпуэна служил пояс с прикрепленными к нему кинжалом и шпагой. Франциск I ввел моду на гофрированные воротники — фрезе. Голову благородных господ украшал ток с перьями.

В качестве верхней одежды использовался подбитый горностаевым мехом роб. Иногда вместо горностаевого меха применяли также заячий или беличий.

У женщин роб расширялся впереди таким образом, что на всеобщее обозрение представало тонкое нижнее белье. Талии затягивались очень туго, а с пояса спускались вниз драгоценные цепочки. Не менее богато украшались корсажи, открывающие шею и грудь. Чепчики, поверх которых надевались вуали, сменились шляпками, очень похожими на мужские.

Одежда стоила настолько дорого, что известны факты, как разорялись целые семьи, дабы иметь возможность прилично выглядеть при дворе. Поскольку увлечение роскошью приобрело опасные размеры, король уже в конце жизни решил издать специальный указ, по которому модникам, имеющим в своем гардеробе золотую и серебряную парчу, золотую вышивку, бархат и полосатые шелковые ткани, приходилось платить огромный штраф. Исключение сделали для тех, кто до королевского указа уже успел приобрести богатые наряды, но так и не сносил их. Однако же, оговаривал Франциск I, требовалось поторопиться и сносить их как можно скорее, желательно в течение трех месяцев и не дольше.

И все же дворян было очень трудно остановить, как дам, так и кавалеров, которые представали во всем своем блеске, особенно во время торжественных церемоний, в которых принимал участие сам король. Пришлось Франциску I выпустить очередной указ: цвет крамуази позволительно носить только принцам и принцессам. Остальные дворяне могли остановить выбор на каком-нибудь любом другом цвете. Что же касается мещан, не желающих уступать дворянам, то по указу им запрещалось ходить в бархатной одежде. В указе оговаривалось: мещанам можно использовать бархат, но только в качестве отделки костюма. То же самое касалось и священников. Только те из них, кто по своему происхождению являлся принцем крови, мог позволить себе бархат.

Впрочем, ночью все дворяне выглядели во много раз скромнее, нежели днем. Благодаря многочисленным авторам новелл того времени, можно понять, каковы были ночные привычки общества и некоторые понятия о гигиене. В качестве спальни использовалось просторное помещение, в центре которого помещали кровать под балдахином, благодаря которому постель сама превращалась в отдельную комнату. Слуги и свита спали около господской кровати на кушетках. А большую кровать мог занимать господин замка или семейная пара. Сюда же в качестве особой чести можно было пригласить гостя. Спать было принято безо всякой одежды и никогда — в темноте. В комнате всегда находился светильник с маслом или воском.

О гигиене сообщил Эразм Роттердамский в своем популярном в то время трактате о приличиях. Так, великий философ и гуманист настоятельно советует как взрослым, так и детям регулярно умываться и полоскать рот. Поскольку зубных щеток не существовало, то пользоваться приходилось кусочком грубой чистой тряпочки, а потом споласкивать рот водой с разведенным в ней вином или уксусом. Впрочем, не прошло и ста лет, как в Европе появился зубной порошок.

Мылись в те времена не очень часто, хотя комната для купания, затянутая белой тканью, была в подвале любого замка, где находились ванны из дерева и раздвижные занавески. Рядом располагалась парная, где можно было попариться и смазать себя душистыми маслами, а в конце процедуры посыпали тело ароматной пудрой.

Белье менялось не каждый день, поскольку его ткань была плотная и не слишком быстро пачкалась. Обычный дворянин имел в среднем четыре рубашки, пару воротников, три пары носков и шесть носовых платков.

Из трактата врача Симона де Валамбера известно, как питались обитатели замков Луары в период их расцвета. Завтрак проходил в половине одиннадцатого утра, обед — в два часа дня, а в пять часов ужин. Взрослые обычно обед пропускали. Обильным был, как правило, ужин, где блюда менялись множество раз. Мясо подавалось на стол самое разнообразное: жареные цыплята и каплуны, баранина и куропатки, дрозды и рыба. Мясные блюда приправлялись соусами: апельсиновым, щавелевым, уксусным с добавлением сахара или корицы. Весьма полезными, особенно для детей, считались травы и горох, а взрослым — лук, тыква, хрен и горчица. Фрукты также украшали стол в невероятном изобилии. Многие из них произрастали здесь же, в садах замков — вишня и клубника, яблоки и виноград, груши и сливы, миндаль. С миндалем, кстати, готовилось огромное количество выпечных изделий, где вместо сахара с большим успехом использовали мед, поставляемый из Лангедока.

Вино пили в большом количестве и в охлажденном виде. Этот напиток в разбавленном виде подавался и детям уже с пяти лет. До пяти лет они получали апельсиновый сок, лимонный сироп и миндальное молоко.

Если же в замке устраивалось пиршество, то порой застолье продолжалось более двух часов. Обычно сначала подавали окорока, колбасы, гренки, языки и фрикассе из птиц. Считалось, что эти блюда возбуждают аппетит. Далее следовали супы, говядина, свинина, баранина и курятина, а потом наступал черед паштетов из голубей и каплунов, кроликов и куропаток, свиней и гусей. Наконец, на сладкое подавали пироги, твороги и сыры, изюм, фиги, финики и сваренный в молоке рис, варенье и, конечно, дыни — излюбленное в те времена лакомство. Запивали все это роскошество винами — красным, белым и кляретом.

Известны и рекомендации по диетическому питанию, которые давались, например, знатным господам, получившим ранение по той или иной причине. Легендарный врач Амбуаз Паре, в частности, писал:

«Чтобы не случалось обмороков, надо использовать хорошие и питательные блюда, как, например, нежные яйца, дамасский изюм, отваренный в вине с сахаром, а также хлебная похлебка, приготовленная на бульоне с белым мясом каплуна, мелко порубленными крылышками куропаток и другим легко усваиваемым жареным мясом, как мясо теленка, козленка, голубей, молодых куропаток и дроздов и так далее. Следует подавать апельсиновый, щавелевый, кислый гранатовый соус. Также можно есть вареное мясо с такими добрыми травами, как щавель, латук, портулак, цикорий, анютины глазки, ноготки и тому подобные.

Ночью можно употреблять ячневую крупу с щавелевым соком и соком водяных лилий по две унции каждого, с 4-5 крупинками опиума… Это является питательным и лечебным средством, которое поможет уснуть.

Чтобы не было сильных головных болей, надо постричь волосы и слегка натереть голову теплым настоем роз. Также на лоб нужно положить компресс, пропитанный маслом из лепестков роз, водяных лилий, мака, небольшого количества опиума и розового уксуса и чуть-чуть камфары и время от времени его менять.

Кроме того, надо давать нюхать цветы белены и водяной лилии, растертые с уксусом, розовой водой и небольшим количеством камфары, завернув все в носовой платок, который нужно держать длительное время у носа, чтобы запах смог проникнуть в мозг.

Также специально нужно имитировать дождь, пустив в каком-нибудь чане воду, чтобы таким образом вызвать у больного сон».

Когда трапеза в замке завершалась, козлы и доску, служившие столом, быстро убирали, и тогда зала уже была готова для танцев. Если пол был каменным, то на него настилали душистые травы, однако все чаще в замках начинали появляться паркетные полы. Зажигались факелы и занимали свои места музыканты, играющие на лютнях и гобоях, флейтах и корнетах.

При дворе Франциска I танцевали павану и бранль. Первый танец был медленным и участвующие в нем кавалеры не снимали ни шпаг, ни накидок, второй же танец более напоминал котильон. Участники танца образовывали круг, взявшись за руки, после чего одна из пар выходила на середину и исполняла фигуру, которую немедленно повторяли остальные господа и дамы. Существовал так называемый «бранль с четками», во время которого, прежде чем вывести в круг свою даму, кавалер должен был надеть на ее голову венок из цветов и поцеловать ее. Немного позже начали исполнять итальянские танцы — гальярду, куранту или фиссе, однако они не слишком нравились французским дамам, поскольку те считали их движения чересчур раскованными и не соответствующими представлениям о хорошем тоне.

После танцев все приглашенные получали легкие закуски, а затем наступало время игр. Весьма популярными картами и костями не пренебрегал сам король. Что же касается крупных денежных ставок, то они расценивались обществом как проявление щедрости, хотя финансистам король на всякий случай запретил участие в подобных азартных играх. Помимо карт, время коротали за шахматами и шашками, а из подвижных спортивных игр чаще всего играли в лапту.

Площадки для этой игры имелись едва ли не в каждом замке. Например, в Амбуазе и в Блуа их было по две. Играли, как правило, в крытом зале, перегороженном сеткой, вдвоем или вчетвером. В принципе эта игра напоминала современный теннис, поэтому по праву считается его предшественницей. Предположительно, что даже название «теннис» произошло от французского слова «tenez», что означает «держите!». Именно это слово наиболее часто употреблял подающий игрок в лапту. Зрители наблюдали за игрой, сидя в галереях, огражденных сетками. Сетки требовались для того, чтобы случайно отрикошетивший мяч не смог никому навредить. В лапту так же, как и в карты, играли на деньги. Зрители делали ставки на фаворитов, причем эти ставки были весьма значительны.

Помимо лапты, в замках имелись специально оборудованные площадки и залы для игры в шары и кегли. Эти забавы напоминали современный крокет.

Существовали и разновидности футбола, а также регби, именовавшиеся «куй де белье» («баранье яйцо»). Пажи и лакеи очень любили эту активную игру с жестким мячом. Другая разновидность игры отличалась тем, что мяч в ней использовался кожаным, а значит, был не таким тяжелым. Его набивали сеном или мхом; били по нему ногами или руками, иногда — клюшкой. Такие оживленные развлечения как нельзя лучше подходили зимой.

Помимо развлекательных игр существовали и благородные — сражения, поединки и конные турниры. Молодой господин благородного происхождения должен был проходить ежедневную тренировку: тренироваться в скачках, во время которых перед ним ставилась задача попасть копьем или дротиком в мишень.

Когда планировалось устроить турнир, рядом с замком устраивали специальную площадку. Каждый участник турнира приходил на него, окруженный слугами, конными и пешими. Сражения устраивались на мечах, булавах и шпагах. Для подобных боев специально делались облегченные латы и изготавливался шлем, непохожий на боевой: через его решетчатое забрало обзор был гораздо лучше и, кроме того, такой шлем украшался изображениями разнообразных фантастических зверей.

В турнире участвовали несколько благородных сеньоров, тогда как в поединке — всего двое. В подобном бою обычно использовался меч или копье. Между бойцами устанавливали перегородку, обтянутую тканью. Ее высота равнялась высоте седла. Сам же процесс боя назывался «гоняться за копьем». Перед рыцарем стояла задача сломать оружие противника и выбить его из седла. Как правило, копье одного из участников поединка ломалось о щит другого, но, несмотря на все меры предосторожности, число несчастных случаев на поединках подобного рода было столь велико, что, дабы охладить горячие головы сеньоров, на ристалище всегда устанавливали пустой гроб — как напоминание о возможном исходе сражения. И все же ранения и смерти являлись неизменной приметой того времени, а поединки служили своего рода сублимацией жестокости благородных мужчин, настоящих рыцарей и воинов.

Но все же несмотря на жажду сражений, умирать молодым еще не хотелось никому, то сеньоры держали у себя на службе астрологов, который каждую ночь выходили на террасы замков Луары, а потом составляли ежедневные гороскопы для своих господ.

Франциск I, проводя время в обществе милых дам, не забывал однако и о своей супруге Клод, которую очень уважал и всегда пользовался случаем доставить ей приятное. Он знал, что его супруга любит Блуа, где прошло все ее детство, и король решил реконструировать королевское крыло замка. Старинное средневековое здание стало своего рода архитектурной импровизацией. Его часть выполнена в традиционном готическом стиле, приметами которого являются нерегулярные окна с характерными крестообразными переплетами, высокие люкарны, ведущие на дозорный путь, а также аспидная крыша и винтовая лестница.

В то же время декор этого двухэтажного здания исполнен в новом стиле, о чем свидетельствуют резные капители, кессоны с розетками, каннелюры и ленточное плетение, резные капители и своды, украшенные лепными раковинами. Все это приметы итальянского стиля, нашедшего буйное воплощение на новом фасаде обновленного строения. В отличие от типичных средневековых лестниц, новая большая лестница здания со стороны кажется почти воздушной, и эта иллюзия создается в результате изобилия вьющихся декоративных элементов, которые окружают традиционную королевскую эмблему — саламандру и гербы.

Когда строительство уже подходило к концу, Франциску I пришло в голову, что здание неплохо было бы дополнить, возведя параллельное крыло, простирающееся за пределы стен замка. Таким образом над оборонительными сооружениями вознесся фасад в итальянском духе с арочными окнами, декорированные пилястрами, узорными капителями и прекрасными барельефами с изображением инициалов королевы Клод. Это крыло поразительно напоминало итальянское палаццо благодаря колоннаде, поддерживающей верхний скат крыши, где было так удобно и в известной мере изысканно совершать прогулки.

Во втором этаже обновленного здания Франциск разместил свою свиту, а сам устроился в покоях третьего этажа. Здесь размещался зал для караула, окнами выходивший во двор, зал для приемов, из окон которого был виден город. Благодаря потайным лестницам отсюда можно было попасть в любую часть замка.

В июле 1524 года 25-летняя королева Клод скончалась в Блуа, оставив шестерых малолетних детей — трех девочек, Шарлотту, Мадлен и Маргариту, и трех мальчиков — Франсуа, Генриха и Карла. С этого времени для Франциска началась череда несчастий. Едва похоронив супругу на кладбище Сен-Дени, он отправился в Итальянский поход, потерпел сокрушительное поражение от Карла V под Павией, провел в плену больше года, после чего его отпустили во Францию, причем в качестве заложников король должен был прислать в Испанию двух своих сыновей — маленьких Франциска и Генриха. Когда совершался обмен заложниками, красавица Диана де Пуатье поцеловала семилетнего Генриха и, как оказалось впоследствии, поцелуй супруги сеньора де Брезе будущий король сохранил в памяти на всю жизнь.

А освобожденный Франциск I навсегда охладел к Блуа, где умерли его жена и первая дочка Луиза. Он взял обязательство жениться на вдовствующей королеве Португалии Элеоноре Австрийской, но все оттягивал взятые на себя обязательства. Он вовсе не скучал от отсутствия внимания со стороны прекрасного пола. Король развлекался с вдовой Людовика XII Марией Тюдор, некой женой парижского адвоката, причем последняя история была описана Маргаритой Наваррской в 25-й главе своего «Гептамерона». Далее последовали прекрасная брюнетка Франсуаза де Фуа, бывшая замужем за графом де Шатобрианом. Это увлечение продолжалось довольно долго, но являлось легким и необременительным, безо всяких обязательств относительно верности как с одной, так и с другой стороны. Король обменивался поэмами любовного содержания со своей пассией, и та отвечала ему также — стихами, и эту идиллию нисколько не омрачало то обстоятельство, что красавица Шатобриан не упускала случая обмануть короля прямо в Амбуазе, едва ли не под самым его носом.

Если судить по многочисленным новеллам, дошедшим с того времени, любовным пылом были охвачены буквально все мужчины, проживающие в замках Луары, от монахов и слуг до именитых сеньоров. Дамам они не давали прохода, впрочем, и те нередко провоцировали кавалеров на очередное любовное приключение.

Вслед за мадам де Шатобриан любовницей короля стала Анна де Пислё, которую Франциск сделал гувернанткой своих дочерей Маргариты и Мадлен. Позже он выдал Анну замуж за сеньора де Пентьевра.

Король все чаще покидал Амбуаз в сопровождении избранных друзей, маленькой компании в поисках новых мест и новых развлечений. Среди его придворных на конных прогулках стала все чаще появляться молоденькая итальянская принцесса Екатерина Медичи, которая в 1533 году вышла замуж за сына Франциска I.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Сказки, воплощенные в камне

В связи с тем, что король долгое время провел в долине Луары, его приближенные также возводили в окрестностях Амбуаза и Блуа замки из белого и розового камня; только все эти замки отражали новые вкусы при том, что архитектура с виду сохраняла прежний облик. Здесь можно было увидеть традиционные рвы с водой, которые превратились в парковые водоемы, те же башни и непременные галереи. Стены вокруг замков декорировались изящными элементами, и отсюда можно было видеть сельские пейзажи изумительной красоты и необъятные леса. Новые замки словно говорили о том, что время феодальных войн ушло в далекое прошлое, и теперь их хозяев больше интересует жизнь мирная и размеренная.

Одним из таких шедевров архитектуры стал знаменитый Шенонсо, выстроенный с 1513 по 1517 годы королевским финансистом Бойе. На месте Шенонсо существовало древнее укрепление, от которого хозяин решил оставить только круглый донжон, но и его декорировать росписями в итальянском духе; широкие окна украсили пилястрами, а дверь — изящным фризом с резным орнаментом и фигурами крылатых гениев.

Всего в замке Шенонсо три этажа, причем особенно красиво падает свет через люкарны, расположенные на крыше. Что же касается внутренней планировки, то она отличается простотой. На каждом этаже находится четыре комнаты, между которыми проходит широкий вестибюль.

Первый этаж, возвышающийся над руслом Шера, поддерживает капелла с трехгранной апсидой. Здесь когда-то находились кухни и буфетная. После окончания строительства и освящения нового замка король позволил Бойе выстроить мост через Шер. Правда, владельцам Шенонсо так и не удалось насладиться им как следует: Бойе и его супруга умерли один за другим, и замок в 1535 году перешел к их сыну, Антуану Бойе, однако тот настолько задолжал королю, что ему пришлось откупиться от Франциска I Шенонсо. Король в первое время решил, что это строение станет его очередным охотничьим домиком.

А неподалеку от Шенонсо, приблизительно в то же время жена казначея Франции со странным именем Филипа Лесбои руководила строительством еще одного замка — Азэ-ле-Ридо. Она сама нанимала мастеров и наблюдала за ходом работ: ее супруг, Жиль Бертело, был слишком занят государственными делами. Филипа ревностно взялась за дело и прежде всего распорядилась отвести речную воду из траншей, заливающую фундамент старой постройки X века. За три летних месяца 1518 года сотни рабочих, трудившихся днем и ночью, успешно выполнили это задание.

Азэ-ле-Ридо, величаво возвышающийся над излучиной Эндра, был основан, скорее всего, еще во времена Древнего Рима. В этом месте была построена мощная крепость, с вершин которой дозорные могли вовремя заметить неприятеля.

Достоверно известно, что XII столетии этот замок являлся собственностью рыцарю по имени Ридель д’Азей, или Ридо, который за свою жестокость получил прозвище «дьявольское отродье». Видимо, он часто конфликтовал с королем, потому что Генрих II Плантагенет силой отобрал у Ридо его владения. Впрочем, Филипп-Август счел возможным вернуть Азэ-ле-Ридо наследнику жестокого рыцаря Гуго. Этот тюреннский рыцарь всегда верно служил короне и отличился в сражении при Бувине. Тем не менее, видимо, кровь предка время от времени проявляла себя в его потомках. Так, герцог Бургундский в 1418 году всерьез вызвал гнев будущего короля, в то время дофина Карла VII, и тот приказал взять гарнизон силой. Своевольный сеньор не желал сдаваться, а потому королевская армия предприняла самые решительные меры. При взятии Азэ-ле-Ридо было убито более 300 защитников замка, а сам он сожжен дотла, как и деревня, что находилась поблизости.

И все же сожженный замок возродился из пепла спустя столетие, и благодаря своей Филиппе Лесбои стоит до настоящего времени. Эта женщина сумела придать замку такое изящество и строгую утонченность, поистине королевскую, что при взгляде на него невольно вспоминаются слова Бальзака, который именно в окрестностях Азэ-ле-Ридо писал роман «Лилия в долине». Великий французский писатель так описывает замок: «Взобравшись на утес, я впервые любовался замком Азэ, этим граненым алмазом, вставленным в оправу вод Эндра, возвышающимся на сваях, замаскированных цветами».

Первоначально Филипа Лесбои хотела возвести четыре крыла замка, которые расположились бы в виде замкнутого четырехугольника, однако строительство шло девять лет, и за это время успели возвести только два крыла, занявших остров на реке Эндр. Эти корпуса имеют прямоугольную планировку. Снаружи, у самой крыши, сделан дозорный путь, впрочем, очень декоративный. Люкарны, расположенные на крыше, очень напоминают замок Монсоро, что находится в районе Анжу. В то же время фасад, украшенный пилястрами и орнаментом, который по горизонтали разделяет два этажа, похож на строение Франциска I в Блуа. Парадная лестница здания имеет правый подъем и выполнена в итальянском стиле. Потолок над лестницей декорирован медальонами с портретами французских королей, начиная с Людовика XI.

Замок выглядит просто изумительно, и многие декоративные элементы имеют королевскую символику. Так, например, несколько раз встречается эмблема Франциска I с его излюбленным девизом «Разжигаю и тушу огонь», а также эмблема королевы Клод (как и всей Бретани) — горностай, а также ее девиз «Одно-единственное желание». Все эти проявления почтения к королевскому дому, похоже, не произвели впечатления на Франциска I, и тот в 1527 году отобрал поместье у Жиля Бертело. Азе-ле-Ридо перешел к новому владельцу, герою битв при Мариньяно и при Павии, Антуану Раффену, другу Франциска.

В Азе-ле-Ридо король также часто останавливался, когда бывал на охоте в этих местах. Это сооружение и в настоящее время считается идеальным, особенно из-за продуманности планировки. Так, на первом этаже замка находятся служебные помещения, кухни и колодцы, каждый из которых имеет сообщение с Эндром.

Король обычно отдыхал на втором этаже Азе-ле-Ридо, где находились его апартаменты. Гостей он принимал в просторном зале для приемов на противоположной стороне широкой красивой лестницы. Подобное расположение действительно предельно просто, но, тем не менее, именно оно производило на всех находящихся в Азе-ле-Ридо впечатления изящества и комфорта, тем более, когда человек смотрел в окно, он видел кругом спокойные воды Эндра, отражающее это дивное творение архитектуры — идеальные грезы, нашедшие свое воплощение в камне.

Наконец, еще одним знаменитым символом и настоящим шедевром ренессансного искусства стал замок Шамбор. Здесь Франциск I часто бывал, поскольку окрестности этого замка изобиловали дичью.

Шамбор находился всего в 14 километрах от резиденции Франциска I. В период Столетней войны на этой территории размещались военные гарнизоны, но теперь надобность в них отпала. В 1518 году король решил, что на этом месте должен вырасти новый замок. Существуют предположения, что при постройке этого шедевра король воспользовался проектами Леонардо да Винчи, который тот успел разработать во время проживания в Кло-Люсе.

Этот первоначальный проект замка несет отпечаток знаменитых итальянских строений. Изначально Шамбор должен был состоять из круглого донжона, обнесенного каменной стеной и четырьмя башнями по углам. Поскольку Шамбор располагался на болотистом лугу, то приток Луары Коссон предположительно должен был со всех сторон омывать здание. Своим строением Шамбор напоминает современным искусствоведам собор Святого Петра в Риме: он также обладает четким центром симметрии. Нефы пересекаются между собой крестообразно, по концам которых располагаются четыре небольших замка с пристройками в виде круглых башен.

Таким образом донжон оказывается центром композиции, состоящей из четырех замков. В месте пересечения галерей была выстроена знаменитая на весь мир лестница Шамбора, обладающая двумя независимыми друг от друга маршами. Первоначальный проект Леонардо предусматривал в Шамборе сразу четыре независимые лестницы, которые закручивались вокруг пятой. Однако по мере строительства от этого плана пришлось отказаться, поскольку при неправильном выборе лестницы человек не попадал бы в нужный замок, и ему приходилось бы снова опускаться на первый этаж, либо подниматься под самую крышу. Выбор остановили на лестнице с двойным винтом; этот вариант был гораздо удобнее, поскольку с подобной лестницы можно было бы попасть в любую комнату замка.

Кроме того, первоначально архитектор, задумавший возвести никогда не виданный прежде замок, планировал окружить несколько этажей донжона открытыми галереями, напоминающими итальянские палаццо, тогда как строители решили просто пристроить галереи по углам строения. Вначале планировалось стены башен облегчить визуально посредством аркад, то затем декор стал представлять собой пилястры и использование горизонтальных карнизов, во французских традициях; по крайней мере, именно так выглядит декор Блуа.

Французские строители приспособили итальянские новшества к особенностям долины Луары, хотя и старались максимально придерживаться замысла автора. Они искусно использовали аспидную облицовку розовых и зеленоватых тонов, чтобы создать иллюзию мраморного здания. Что касается плоских террас, то они использовались и уже давно и не только в палаццо, но и в ряде французских замков.

Шамбор строился почти без перерыва, если не считать короткое время испанского плена Франциска I. Едва вернувшись на родину, король немедленно отдал приказ о возобновлении строительства, которое он поручил Шарлю де Мюру, бастарду Шовиньи. Этот человек отличался огромной находчивостью: во всяком случае, его нисколько не смутили денежные затруднения, и он, не долго думая, перелил на монеты серебряные ворота собора Святого Мартина, подаренные этой церкви Людовиком XI. Работы по строительству Шамбора продолжались еще 12 лет, а количество затрат было настолько велико, что объявить их посмели только после кончины Франциска I: 444 070 ливров. Следует учесть, что замок строился в то время как Франция обязалась по заключенному в 1529 году в Камбре договору ежегодно выплачивать за освобожденного короля 4 000 000 ливров. Да еще и английскому королю Франциск задолжал не менее миллиона ливров, а его дети находились в испанском плену. Не остановилось строительство Шамбора и тогда, когда сыновья короля прибыли из Испании вместе с королевой Элеонорой, на которой вот уже 4 года собирался жениться Франциск I.

Строительством Шамбора занимались знаменитые в то время каменщики Пьер Неве и Дени Сурдо. Весь огромный объем плотницких работ сделал мастер Можин-Буно, трубы прокладывали Жан Кабош и Франсуа Обеф. К 1537 году в целом вырисовался общий вид башен и донжона, осталось только привести в надлежащий порядок террасы. В это время король жил в северо-восточной башне, а в 1545 году он перебрался в свои апартаменты, из окон которых был виден донжон во всей красе. В целом основная постройка представляла собой как бы центр миниатюрного городка, который образовывали четыре изящные башни с люкарнами и лесенками, расположенные по углам донжона.

Шамбор превратился в некий символ мечтаний и неземного уединения. Такое чувство особенно часто посещало гостей, когда они оказывались на террасе замка, куда вела знаменитая двойная лестница, щедро декорированная лепными изображениями нимф, гарпий, химер и фавнов, на которую вдохновил строителей гений Леонардо. Здесь, конечно же, везде встречался и герб короля — саламандра, разжигающая и сама способная затушить созданный ею огонь.

Терраса располагалась на высоте 24 метров от земли. Ее венчал купол, лантерна которого отстояла от террасы еще на 32 метра. Венчает купол огромный цветок королевской лилии двухметровой высоты. Отсюда видны все четыре башни с каминными трубами, по виду напоминающие церкви в миниатюре, богато декорированные раковинами, медальонами и ромбами, разнообразными фантастическими существами — забавными мифологическими персонажами. Один из гостей замка, венецианский посол, при виде этого сооружения говорил, что он «восхищен, изумлен, или, скорее, смущен и приведен в полное замешательство». Он признавался, что на какое-то мгновение ему показалось, будто он находится в замке фей, что околдовывали благородных рыцарей в романах — какой-нибудь Морганы или Алкены.

Внешние стены дворца занимали внушительную территорию — 156Х117 метров. Каждый фасад донжона занимал 43 метра. У короля была мечта осушить заболоченный луг вокруг замка, а затем подвести воды Луары к этому дивному шедевру архитектуры, но этот проект оказался неосуществимым. Сначала попробовали расширить и подвести к Шамбору русло Коссона, но уже в период первого весеннего паводка речка вышла из берегов, затопила замок, и от плана пришлось отказаться, а вместо этого устроить выше по течению воды дамбу с водоотливом, чтобы иметь возможность регулировать поток.

Кстати, в своей знаменитой пародии на рыцарские романы или, вернее, сатире на современную жизнь — героической поэме «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле изобразил Шамбор в виде Телемской обители с ее замечательным девизом «Делай что хочешь». Слова писателя позволяют сделать вывод, что от образа жизни в замках Луары он был в полном восторге.

Вот как описывает Рабле, несомненно очарованный и восхищенный, роскошнейший из замков Луары, и это описание практически буквально:

«Здание это было стократ пышнее Бониве, Шамбора и Шантильи; в нем насчитывалось девять тысяч триста двадцать две жилые комнаты, при каждой из которых была своя уборная, кабинет, гардеробная и молельня, и каждая из которых имела выход в большой зал. Башни сообщались между собой изнутри и через жилой корпус при помощи винтовых лестниц, ступени которых были частью сделаны из порфира, частью из нумидийского камня, частью из мрамора-змеевика; длина каждой ступени равнялась двадцати двум футам, высота — трем пальцам, от площадки к площадке вели двенадцать таких ступеней. На каждой площадке были две прекрасные античные арки, откуда шел свет и которые вели в ажурные лоджии, по ширине равные лестнице, а лестница поднималась до самой кровли и увенчивалась павильоном. По таким же точно лестницам можно было с любой стороны пройти в большой зал, а из зала — в жилые помещения…

Все залы, покои и кабинеты были убраны коврами, менявшимися в зависимости от времени года. Полы были застелены зеленым сукном. Кровати — вышитыми покрывалами. В каждой уборной стояло хрустальное зеркало в усыпанной жемчугом раме из чистого золота, и такой величины, что человек виден был в нем во весь рост… Парфюмеры каждое утро доставляли в женские покои розовую, апельсинную и миртовую воду…»

В 1539 году Франциск I принимал в Шамборе своего давнего противника Карла V, которого сопровождали королева Элеонора, принцесса Екатерина Медичи и еще огромное множество принцев и принцесс. В связи с прибытием важного гостя Франциск отдал распоряжение украсить Шамбор картинами и коврами, зажечь благовонные свечи, а весь путь кортежа от Амбуаза до Шамбора усыпать цветами. В гостях у Франциска Карл V пробыл 3 дня, в течение которых развлекался охотой на ланей.

Отчего-то после этого события король охладел к Шамбору, и использовал его исключительно в качестве приюта для охоты. Это великолепное строение могло бы стать замечательной резиденцией, в которой без труда разместился бы огромный королевский двор (в нем было 440 комнат, 13 главных лестниц и еще 70 второстепенных), и при этом придворные нисколько не мешали бы друг другу. И все же Шамбору не суждено было сыграть роль сцены, где разыгрывался бы королевский спектакль. Король выбрал другие места: Вийе-Котре, Венсен, Лувр и Фонтенбло.

Практически с этого времени внимание королевских особ уже отвлек Париж, а замки утратили прежнее значение. Конечно, время от времени сюда отправляли то шпалерных мастеров, то истопников, чтобы подготовить замки к прибытию желающих отдохнуть королевских особ, но те столь же часто останавливались и в жилищах своих вассалов, где чувствовали себя так же свободно и комфортно.

Доподлинно неизвестно, что так оттолкнуло Франциска I от Шамбора, и об этом остается только гадать. Возможно, причиной этого явилась несчастная любовь короля к прекрасной герцогине д’Этамп. Красавица так изводила своего царственного поклонника, что, вероятно, в минуту отчаяния тот, стоя у окна своих апартаментов и глядя на роскошный донжон, нацарапал на стене фразу: «Нет ничего на свете изменчивее женщины».

Надо сказать, что при дворе бушевали невероятные страсти между фаворитками, в частности, между красавицей д’Этамп и не менее прекрасной Дианой де Пуатье, которая как раз в это время уже стала любовницей принца Генриха, хотя и была старше его на 19 лет. Д’Этамп поддерживал адмирал де Брион, а Диану — коннетабль Анн де Монморанси. Когда адмирал де Брион впадал в королевскую немилость, радовалась Диана, но затем наступал черед опалы Монморанси, и тогда всеми прелестями власти пользовалась д’Этамп. Обычно отношения выяснялись в процессе путешествий королевского двора по замкам на Луаре. То в Блуа королю приходилось выступать судьей в споре между придворными, обвинявшими Бриона в злоупотреблениях своим положением, то в Плесси он решал будущую судьбу дочери Маргариты Наваррской: он распорядился выдать 13-летнюю Жанну д’Альбре за 24-летнего Гийома де ла Марка, герцога Клевского. Свадьба прошла очень пышно, после чего оказалось, что все это роскошное празднество — всего лишь фикция, и принцесса Клевская провела в Плесси долгие годы в полнейшем одиночестве…

Король же тем временем затеял устроить в Блуа подобие книжной лавки: он занимался сбором библиотеки, и с этой целью сюда доставлялись из-за границы ценные фолианты. Кроме того, каждого владельца типографии во Франции обязали предоставлять в библиотеку Франциска по одному экземпляру выпускаемой печатной продукции. Библиотеки в Блуа королю Франциску всегда не хватало, а потому он устроил еще одну — в Фонтенбло, а третья книжная коллекция всегда сопровождала его в поездках по замкам. Это были произведения Фукидида, Диодора Сицилийского, а также невероятно популярные в то время «Роман о Розе» и «Разрушение Великой Трои».

В 1540-е годы, когда двор короля все чаще останавливался в Фонтенбло, туда перекочевала и вся богатейшая библиотека Блуа. Вместе с книгами в замки под Парижем отправились крокодилье чучело, предметы мебели и внутреннего убранства, вещи, необходимые для повседневного обихода, различные оригинальные вещички.

Каково было количество увезенных из замков Луары вещей, можно понять, обратившись к описи 1551 года, где перечислялось все движимое имущество. В этой описи значатся ковры, золотая и серебряная посуда, матрасы и подушки, стулья и колонки для кроватей, белье и церковная утварь. Теперь все парадные комнаты знаменитых замков на Луаре находились в парижских хранилищах: знаменитые вышивки Анны Бретонской, серия обивок, предназначенных для его бракосочетания с Екатериной Медичи, бархатная комната Луизы Савойской, комната «Буколики» с вышивками на зеленом бархате, над которой сама Луиза Савойская и ее дочь Маргарита трудились, чтобы порадовать принцессу Клод. «Буколики» с сюжетами Вергилия по праву считалась самой дорогой комнатой, составленной из тканых гобеленов. В Париж перешли и шпалеры из шелка и шерсти «Двенадцать месяцев года», которые приобрел Франциск Ангулемский.

Из Блуа в Париж отправили практически все имущество Анны Бретонской: красная атласная комната, украшенная гербами Франции и Бретани с любимым украшением Анны Бретонской — витым шнуром, знаменитый «Миланский балдахин», выполненный по случаю свадьбы Людовика XII и Анны Бретонской и изображающий болото с птицами и летящих цапель на фоне алого, белого и голубого атласа. В то же время большинство шпалер к тому времени уже погибли или находились в плачевном состоянии. Замечательные предметы искусства, например, гобелен «Роман о Розе», «Разрушение Иерусалима», «История Александра», «История Давида», «История Эсфири», «Планеты, или времена года» и многие другие были утеряны безвозвратно.

Таким образом замки Луары выглядели плачевно: Блуа начисто лишился своих роскошных интерьеров, как, впрочем, и Шамбор, откуда вывезли черные комнаты из дамаста и тафты. Все их содержимое, когда-то предназначенное для того, чтобы порадовать Карла V во время его приезда, теперь находилось в Париже, а в Шамборе остались только голые стены.

Большинство из этих роскошных и ценных вещей, которые царствующие особы время от времени брали с собой во время поездок по Луаре. Только в такие периоды замки снова оживали, и на их стенах можно было увидеть всю библейскую историю — от ветхозаветных Лота, Давида и Иисуса Навина до новозаветных сцен поклонения волхвов, Крещения, Обрезания… Здесь же можно было увидеть сюжеты из античной мифологии: истории Ифигении, Орфея, Актеона, Ромула и Рема, Константина и Сципиона. Существовали и ковры под названием «Истории удовольствий», которыми любовались только в самых удаленных замках. Окончательно погибли все эти произведения искусства после Великой Французской революции по приказу Директории. Они были безжалостно сожжены как вещи, принадлежавшие французской короне, а, значит, не имеющие права на существование.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Владения прекрасной Дианы.

Король Франциск I умер в последний день марта 1547 года, после чего в государстве произошел самый настоящий дворцовый переворот, совершенный фаворитками. Красавицу д’Этамп заставили вернуть новому королю, Генриху II, поместья Лимур и Бейн, которые немедленно перешли во владение новой хозяйки — Дианы де Пуатье. Прекрасная Диана вообще получила множество земельных владений от своего царственного обожателя, но, пожалуй, самым прекрасным подарком явился Шенонсо.

Генриху было известно, что Шенонсо Диана посещала дважды, и каждый раз не скрывала восхищения прекрасным замком, единственным украшением которого служили прозрачные воды Луары. И вот летом 1547 года Диана получила королевскую дарственную на эти угодья, как говорилось в бумаге, «за великие и похвальные услуги, оказанные ранее нашим кузеном Луи де Брезе покойному Королю, нашему досточтимому сеньору и отцу, добрая ему память». Подарок фаворитке таким образом выглядел как чистое проявление сыновней любви.

Диана приняла во владение замок с весьма скромной обстановкой; по крайней мере, в описи значились несколько буфетов и столешниц, подсвечники и часы, да еще дюжина бочек с вином в подвалах.

Диана как женщина хозяйственная сразу же приступила к делам, дабы сделать поместье рентабельным. Она назначила управляющего, который занимался сбором арендной платы, пошлин, податей и штрафов. Доходы с земли выросли практически немедленно: они складывались из испольщины на луга, виноградники и мельницы. В результате каждый год Шенонсо приносил королевской любовнице 500 ливров чистого дохода.

Арендаторы виноградников ежегодно вносили плату в День Всех святых. Они были обязаны за это время привить сто новых побегов на каждом арпане, а вносить удобрения исключительно перегноем, а ни в коем случае не навозом. В Шенонсо изготавливались белые вина и разнообразные кляреты, различавшиеся по цвету: например, «золотистого», «сероватого» или «цвета глаз куропатки». В поместье находилось четыре больших виноградника, три из которых сдавались в аренду, а на четвертом использовалась наемная рабочая сила, недостатка в которой никогда не было. После сбора урожая 14 бочек вина отправляли во владения Дианы в Нормандии; немного больше оставляли в подвалах замка.

Зимой, в день Святого Мартина, подать приносили арендаторы мельниц и пастбищ, в день Святого Андрея – те, кто пользовался дарами леса — сборщики желудей, миндальных орехов, резчики ивы и ольхи. На Рождество фермеры часто расплачивались продукцией собственного хозяйства — зерном и рыбой, каплунами, цыплятами и курами, свининой, воском, яйцами и орехами.

После того, как Шенонсо превратился в образцовое земельное хозяйство, Диана решила приступить к реконструкции замка: сделать ремонт и заняться устройством сада. Неподалеку от старой башни Маркеса бывший владелец имения Бойе уже устроил небольшой сад, откуда на кухню поставлялись зелень и овощи. Теперь же Диана распорядилась построить вокруг сада решетчатую изгородь и оплести ее виноградными лозами.

В апреле 1551 года Диана решила устроить в Шенонсо так называемый «сад удовольствий», который своей красотой затмил бы все сады в округе. Хозяйка поместья выбрала ячменное поле неподалеку от Шенонсо, и началась почти каждодневная работа по разбивке сада; исключение составляли только особенно неблагоприятные зимние дни. Чтобы возвести насыпь вокруг цветника, было доставлено 7000 возов с камнями. Для самого же газона привезли 1100 возов земли. Этот квадратный цветник площадью 2 гектара раскинулся немного восточнее замка. От паводков Шера он был надежно защищен тем, что располагался выше уровня реки и, кроме того, его отгораживали шлюз и каменная кладка стены. Еще выше уровня сада были расположены окаймлявшие его террасы. Они возвышались над аллеями, пересекающимися крестом, внутри которых находились цветники в виде разнообразных геометрических фигур, издали кажущихся живым зеленым кружевом.

Через год в «саду удовольствий» началась посадка деревьев. Главный викарий лично обобрал лучшие саженцы вишен, слив и груш, для бордюров и беседок использовались боярышник и орешник из местных лесов. Великолепные естественные зеленые своды планировалось создать при помощи вязов. Для укрепления цветника со стороны реки были высажены саженцы ив.

Вскоре в саду появились абрикосы и гибриды персиков с абрикосами, райские яблоки и смородиновые кусты, розы и лилии, земляника и фиалки. Одновременно в саду выращивались артишоки, капуста, огурцы, лук, горох и дыни. По распоряжению Дианы был украшен аллеями и живыми изгородями кроличий садок, цветник — фонтаном, беседками, лабиринтом из кустарников и площадкой для игры в мяч.

В результате всех этих работ возникло неповторимое чудо Шенонсо, на обустройство которого король щедро позволял своей любовнице брать необходимые денежные средства, по его словам, «в благодарность за добрые, приятные и похвальные услуги, кои оказаны ею прежде нашей дражайшей и любимейшей супруге Королеве».

Только одно обстоятельство продолжало тревожить прекрасную Диану, ставшую в 1548 году герцогиней де Валентинуа: ведь она владела Шенонсо только благодаря дарственной короля. А вдруг обстоятельства изменятся таким образом, что дарственная будет кем-нибудь оспорена? Такое было вполне возможно, и Диана начала действовать. Первым делом она оспорила принадлежность Шенонсо королевскому домену, в результате чего владельцем поместья снова сделался вечный королевский должник Антуан де Бойе, которому не оставалось ничего другого, как немедленно выставить на продажу собственное владение, чтобы хоть как-то покрыть часть долгов. Так и произошло.

Шенонсо был выставлен на продажу, и госпожа де Валентинуа приобрела его за 50 000 ливров. В итоге Бойе избавился от долга, а Диана стала считать, что теперь стала вечной владелицей Шенонсо. Она позаботилась о том, чтобы укрепить свое владение и приобрела восемь соседних с Шенонсо феодов. Она так и не успела осуществить свою мечту — возвести еще один замок, на границе своих поместий, там, где раньше находилось древнее галльское укрепление Шастелье д’Амбуаз.

Диана почувствовала себя среди лесов, лугов и ручьев Шенонсо поистине античной богиней, чье имя она носила. Она была по-настоящему счастлива, когда ее царственный любовник приезжал в ее любимый Шенонсо. Она сделала из этого места на Луаре действительно райский уголок, где залы этого замка мечты естественно продолжались цветниками. Да и сам сад был своеобразным салоном под открытым небом, роскошный и не похожий своей роскошью ни на один из королевских замков, гораздо более скромных, нежели резиденции этой некоронованной королевы, владычицы сердца Генриха II.

Такова была сцена театра, на которой разыгрывались драмы того времени. Античное восприятие природы, прославление прекрасного и куртуазность в отношениях персонажей очень хорошо демонстрировал кодекс вежливости, созданный Бальдасаром де Кастильоне, сеньором двора герцога Урбинского. Этого кодекса придерживались все обитатели замков Луары, и за его неукоснительным исполнением следили во время официальных и дружеских приемов. Придворный, читай — дворянин, желающий быть принятым в высшем свете, должен уметь блестяще шутить и быть интересным во время светского разговора (ни в коем случае нельзя было допускать в своей речи ни шутовства, ни непристойностей), уметь танцевать и сражаться на поединках. Все, что он делает, должно выглядеть непринужденно, чтобы создавалось впечатление полной естественности. Кроме того, герой того времени должен был быть скромным и любезным, осторожным в речах, великодушным и добрым, а в наряде — просто великолепным.

Что же касается дамы, то она должна быть скромна и любезна, не злоречива, не ревнива и не завистлива. Помимо этого, дама просто была обязана быть красивой. Даже если природа не дала ей красоты, дама должна была уметь подчеркнуть свое обаяние и в любом случае быть интересной. При том, что участие дамы в празднествах обязательно, она должна успевать как должно исполнять обязанности хорошей жены и матери. Женщина того времени прекрасно разбиралась в музыке и литературе, могла свободно поддержать светскую беседу, принять участие в играх и никогда не позволять своим чувствам главенствовать над разумом, например, никогда, иначе как глазами, не выказывать любовной страсти, если та вдруг посетит ее.

Помимо кодекса Кастильоне не меньшим успехом пользовался во Франции трактат итальянского архиепископа Джованни делла Каза «Галатео, или Трактат о манерах». В отличие от предыдущего автора, архиепископ заострял внимание читателя на практических советах. Например, нельзя в присутствии посторонних ковырять в зубах, кашлять или чихать, брызгая на окружающих.

Нельзя громко смеяться и разглядывать содержимое собственного носового платка, передавать гостю фрукт, от которого уже успел откусить. Ни в коем случае, нельзя рассказывать посторонним то, что им явно не нравится, в особенности же — собственные сны, поскольку сны — явление слишком личное и доверять их можно только по-настоящему близкому человеку. Если же говорят другие, следует слушать со всем вниманием, выказывая интерес, а не приниматься внезапно за чтение письма, как будто для этого не будет другого времени, или же, например, заняться стрижкой ногтей. При этом не следует постукивать по столу или напевать, двигать ногами или звать кого-то еще из гостей.

Придворный должен быть неизменно опрятен, выглядеть идеально одетым и не показывать окружающим нижнего белья, что является знаком неуважения к ним. Знатный сеньор обязан вести себя с людьми, находящимися ниже его по рангу, таким образом, чтобы те чувствовали его уважение и доверие.

Конечно, говорит архиепископ, всегда существуют люди с дурными манерами, которые привыкли делать только то, что им вздумается. Например, все собираются за завтраком, а такой господин не желает выходить к столу, поскольку, по его мнению, время еще раннее, либо же ему внезапно приходит в голову заняться своими экзерсисами и он просит срочно принести ему перо и бумагу. «Таким людям угодно лишь то, что им в голову взбредет», — заключает архиепископ.

Среди гостей нужно быть приветливым и уважительным, — говорит делла Каза, — только таким образом можно завоевать друзей и расположение окружающих. Ни над кем не следует насмехаться, включая и тех, кто ниже по рангу. Можно шутить, но не насмехаться, развлекать веселым разговором, но не унижать при этом никого.

Данный трактат позволяет живо представить шумную толпу молодых придворных, которые постоянно сопровождали короля и принцев в их поездках по замкам Луары, а дополняют картину того времени образцы литературы вроде сборника новелл «Новые забавы и веселые разговоры», написанного приближенным Маргариты Наваррской Бонавентюрой Деперье и вышедшего в свет после того, как их автор покончил с собой.

Да и сама Маргарита Наваррская проявляла интерес к проблемам духовного совершенствования. Она начала составлять сборник новелл, разделенных на 10 дней, по подобию «Декамерона» Джованни Бокаччо. Маргарита успела описать новеллы семи полных дней, из-за чего ее сборник получил название «Гептамерон». Едва ли не все сюжеты этих новелл Маргарита взяла из жизни. Например, типична история о дворянине, который женился на богатой наследнице из-за денег, после чего, совершенно позабыв о своих супружеских обязанностях, занимался лишь тем, что блистал при дворе, думая только о приемах и празднествах. Впрочем, это неудивительно, поскольку денег придворная жизнь отнимала поистине невероятное количество.

Любопытна на взгляд современного человека еще одна новелла, рассказывающая о короле, которому доложили, что к нему прибывает начальник немецких ландскнехтов с целью убить его. При этом поведение короля крайне необычно. Он приглашает наемного убийцу на охоту, вместе с ним нарочно отъезжает в глухое место, подальше от своих приближенных, после чего, в глухом лесу, отдает немцу свой клинок. Не менее удивительно и поведение немца: он отказывается от своей задачи, не в силах воспользоваться для осуществления гнусного убийства смелостью и благородством жертвы. В наши дни вряд ли таким же образом поступил бы глава государства, которому служба контрразведки сообщила о том, что ему следует ждать визита опасного террориста.

В эти времена в замках все ночи напролет господа зачитывались сказками, легендами и сентиментальными историями. В любой библиотеке замков на Луаре непременно находились такие произведения, как «Мелюзина», «Ожье Датчанин», «Золотая легенда», «Роман о Розе», «Амадис Галльский», цикл романов о рыцарях Круглого стола, романы так называемого Бретонского цикла — «Тристан», «Ланселот Озерный», «Персеваль Галльский» и, наконец, «Персефорст», который по праву считался блистательной энциклопедией лучших традиций рыцарства.

Но бесспорным лидером среди всех этих произведений была эпическая поэма «Амадис Галльский». Именно она чаще всего звучала в замке прекрасной Дианы, поскольку ее царственный любовник превыше всего ставил этот своеобразный кодекс вежливости. Придворные с удовольствием погружались в таинственный и загадочный мир волшебства, где царили феи и действовали галантные рыцари. Здесь было все: и испытания на благородство и смелость, и похищения младенцев, и невероятные приключения. Считалось, если кто-то решается критиковать «Амадиса Галльского», то таким образом он выказывает не просто неуважение королю — он наносит ему оскорбление, а заодно, по выражению Ла Ну в его «Политических и военных речах», как будто «плюет в лицо» всем почитателям этого произведения. С Ла Ну соглашается также Жодель, описывающий дворян, проводящих долгие часы за чтением «Амадиса Гальского».

Брантом пишет в своих мемуарах: «Хотел бы я иметь столько же сотен экю, сколько придворных и монахинь переживали над приключениями Амадиса Галльского». Дю Белле называл поэму истинным учебником изящной нравственности и хвалил его за возвышенность описываемых чувств. Следует сказать, что и в настоящее время «Амадис Галльский» по праву считается образцом французской изящной словесности, и все это — благодаря замечательному переводу поэмы с испанского языка, сделанному Эбере дез Эссаром.

Не менее чем приключения прекрасных и печальных рыцарей, пользовались успехом у читающей придворной публики многочисленные фантастические рассказы о заморских путешествиях. Например, очень популярны были рассказы монаха-францисканца Жана Тено, который по приказу Луизы Савойской побывал в Вифлееме, на Синае, в Египте и Палестине. Историями Тено заслушивались, представляя экзотическую восточную роскошь — караваны верблюдов, древние пирамиды и святые места, где происходит множество немыслимых чудес.

Генрих II и адмирал Колиньи отправили в Бразилию, в бухту Рио-де-Жанейро группу гугенотов, после чего один из путешественников, Жан де Лери опубликовал «Описание», в котором рассказывал о диком племени со странным названием — Топинамбуры. На основании этого «Описания» в 1550 году ряд сцен был представлен на одном из празднеств на Луаре перед Генрихом II.

Восторг читателей вызвал труды почтенного монаха-францисканца Андре Теве, один из которых был опубликован под заглавием «Особенности антарктической Франции», а второй — «Универсальная космография». Теве убедительно доказал своими произведениями, что чудеса, оказывается, возможны не только в сказках: существует множество неведомых стран, где живут чудовища-каннибалы среди буйной заморской природы, яркие попугаи и странные животные, как, например, тапиры.

Вслед за этими книгами появились и другие, рассказывающие о вымышленных событиях и совершенно фантастических путешествиях и приключениях, которые, однако были не менее популярны. Например, сочинения вроде «Путешествий сеньора де Вилламона» выдержали переиздание целых 13 раз. Любопытно, что ряд книг, претендующих на серьезное и объективное изложение, сознательно замалчивали уже всем известные факты, как это было в книге Синьо «О делении мира», где автор, исходя из собственной концепции, не пожелал упомянуть о существовании ни Северной, ни Южной Америки. Но самое интересное, что все это вообще не волновало читателей, которые требовали как можно больше рассказов о жизни дикарей, и это повальное увлечение сделало их, мягко говоря, неразборчивыми. К Америке же в то время относились как к невозможной мечте, напоминающей какой-нибудь Золотой Век, где, по выражению Ронсара, будет жить «счастливый род без горя и тревог».

И все же ни один литературный жанр не ценился среди обитателей замков так высоко, как поэзия, которая считалась отражением реального мира. В 1549 году вышел в свет первый поэтический манифест, написанный Жоакином дю Белле «Защита и прославление французского языка». Он объявил возврат к простоте языка и его первозданной свежести. Именно таково было кредо семи поэтов «Плеяды», получивших свое название по наименованию яркого созвездия, а также местных поэтических групп, особенно Лионской, где блистали Луиза Лабе, Морис Сев и Понтюас де Тиар. Господа и дамы с нетерпением ждали очередного стихотворения Жоделя или Реми Белло, который так страстно описывал красоты женского тела, что все эти изящные вирши хотелось немедленно переложить на музыку, что, собственно, и делали во всех замках Луары. Каждый сезон здесь появлялись новые стихи, становившиеся песнями, а сборники произведений «Плеяды» раскупались почитателями нарасхват.

Непревзойденными поэтическими мэтрами считались уроженцы Луары Ронсар и дю Белле. Жоаким дю Белле прожил недолгую жизнь — всего 30 лет. Поэтическую карьеру он начал, будучи каноником Собора Парижской Богоматери. В это время он безнадежно и, естественно, платонически, любил некую молодую даму и посвятил ей сборник стихов. Хотя не эти элегические стихотворения принесли дю Белле славу. Началом его карьеры стало произведение «на случай», а именно — «Хвала Генриху II», а успех закрепила «Королевская роща».

Что касается Ронсара, то он родился в семье бедного дворянина, находился вместе с будущим королем Генрихом II в Испании, куда его отправили в качестве заложника. При дворе он служил с 12 лет — пажом, а в 16 стал шталмейстером королевской конюшни. Переболев малярией, Ронсар практически потерял слух, а потому на военной карьере пришлось поставить точку. Оставалось стать клириком, что он и сделал.

Духовный сан не только не помешал Пьеру Ронсару, который ни в мыслях, ни в манерах не обладал никакими качествами, хоть отдаленно напоминающими монашеские, блистать при дворе, но, напротив, даже помог его дальнейшей карьере. В Блуа, на одном из придворных балов Ронсар встретил свою любовь. Ею стала золотоволосая и черноглазая красавица, 14-летняя флорентийка Кассандра Сальвиати, дочь состоятельного банкира. Влюбленный поэт ухаживал за ней со всем пылом, но не встретил взаимности. Дама его сердца вышла замуж за его соседа, сеньора Жана де Пре. И все же Сальвиати вдохновила Ронсара на стихи, которые пели во всех замках на Луаре:

Пойдем, возлюбленная, взглянем

На эту розу, утром ранним

Расцветшую в саду моем.

Правда, несмотря на популярность у высокородных обитателей замков, Ронсар за свои стихи не получал ничего. Это было просто не принято, а потому ему приходилось рассчитывать исключительно на церковные бенефиции. Он окончательно утвердился в роли вечного влюбленного, и теперь ему уже было неважно, к какому предмету обращать свой взор — великосветской даме или простой крестьянке; главное — чтобы стихи были хороши, будили воображение романтично настроенных господ и становились популярными песнями. А потому вслед за несравненной красавицей Кассандрой Сальвиати настал черед новой влюбленности, более земной. Поэт увлекся простой крестьянкой с простым именем Мари Дюпен, но качество его творений от этого не страдало, а, кажется, стало даже еще лучше. Сама Диана де Пуатье ввела в моду в своем любимом Шенонсо очаровательную песенку со словами, словно описывающими природу прекрасного замка, в котором царили любовь и поэзия:

Мой боярышник лесной,

Ты весной

У реки расцвел студеной,

Будто сотней цепких рук

Весь вокруг

Виноградом оплетенный…

Как поощрение за звание официального придворного поэта, не предусматривающее специального жалованья, Ронсар получил должности сначала архидиакона в Шато-дю-Луар, затем — каноника в Мансе, далее — настоятеля монастыря Сен-Косм-ан-л’Иль, что неподалеку от Тура и, наконец, настоятеля монтуарского монастыря Сен-Жиль.

Поэт всеми силами старался угодить обитателям луарских замков, их желанию видеть мир приятным, словно созданным специально для радости человека. Всем известны эпикурейские строки Ронсара: «И розы бытия спеши срывать весной», чем, собственно, высшее общество и занималось активно и в Шенонсо, и в Азе-ле-Ридо и прочих рукотворных жемчужинах прекрасной Луары.

Когда Ронсар писал эти строки, он был уже немолод, а потому ему поневоле приходилось задумываться о бренности человеческой жизни, как это ни печально. Немного особняком стоят среди его сонетов стихи, посвященные одной из дам, и благодаря им можно понять, какая старость ожидает каждого из этих блистательных в настоящее время господ: тихая, спокойная, но уже без блеска и былой роскоши, когда остается только вспоминать и слушать лишь случайные отзвуки придворной жизни, которые только изредка доносятся к старому придворному, почти как к лесному отшельнику.

Когда старушкою ты будешь прясть одна,

В тиши у камелька свой вечер коротая,

Мою строфу споешь и молвишь ты, мечтая:

«Ронсар меня воспел в былые времена».

Успокоившись по поводу своих, как ей представлялось, прав на Шенонсо, Диана немедленно приступила к благоустройству территорий на правом берегу Шера. Здесь располагался живописный холм с рощей и прекрасными ручьями, так изящно струящимися по склонам. Когда-то Франиск I мечтал построить здесь мост, а теперь Диана приводила эти мечты в исполнение. Она наняла искусного каменщика Пьера Юрлю, который исследовал скальную породу устья Шера и сделал вывод, что место прекрасно подходит для быков моста.

Диана сразу предположила, что на выступающих частях быков должны находиться изящные башенки, а сам мост — украшать одноэтажная галерея с балконом. При этом окна галереи должны быть устроены таким образом, чтобы из них можно было бы наблюдать и восход, и заход солнца. Самое близкое к замку помещение, решила Диана, станет буфетной, а для обогрева ее можно использовать два камина. Все эти новшества требовали перестройки заднего фасада замка, где в результате строительных работ пропали бы два западных окна.

Стройка началась с размахом, как это было всегда в подобных случаях. Для нее потребовалось 200 бочек извести и 7 бочек цемента, а кроме того песок, гравий, канаты и механизмы. На реке поставили временные плотины, а в лесах срубили полсотни больших деревьев. Мост строился долго. В 1557 году Пьер Юрлю умер, и вместо него приняли двух каменщиков, Клода Ланфана и Жака Ле Блана. В 1559 году были, наконец, закончены арки моста, но именно в этот год Диане де Пуатье пришлось уступить замок своей мечты Екатерине Медичи. Было истрачено уже 9000 ливров, но мост еще не являлся завершенным. Так, строительство галереи еще даже не начиналось. Екатерина Медичи решила ограничиться тем, что украсить мост балюстрадой из позолоченной бронзы.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Граненые алмазы Луары

Когда внезапно умер на рыцарском турнире Генрих II, как и предсказывал великий астролог Мишель Нострадамус — от копья сеньора Монтгомери, наступил конец и царствованию прекрасной Дианы де Пуатье. Вдовствующая королева Екатерина первым делом потребовала от бывшей фаворитки передать ей все права на владение Шенонсо.

Диана не желала сдаваться без борьбы и начала судебную тяжбу с королевой. Та, в свою очередь, возмущенная подобной непокорностью, принялась открыто угрожать Диане. Екатерина надавила на Королевский совет, и тот издал решение: в результате огромного дефицита денежных средств в стране, произошедшего по причине многочисленных подарков, сделанных предыдущими королями своим фаворитам, все это имущество должно перейти в собственность королевского дома.

Диана поняла, что постановление в первую очередь подразумевает именно ее, а потому самое разумное — пойти с королевой на мировую. Тем более что Екатерина, считавшая принципиально важным для себя приобретение Шенонсо предложила сопернице в обмен замок Шомон, по сравнению с Шенонсо приносивший в несколько раз больше дохода. Но и в те времена люди предпочитали платить не столько за вещь, сколько за собственное желание иметь ее.

Существует легенда, что до своего отъезда из Шомона Екатерина встретилась в этом замке то ли с астрологом, то ли с прорицателем-ясновидцем, который предсказал дальнейшую судьбу самой вдовствующей королеве и всем ее детям. Говорили, что это был якобы сам Нострадамус, показавший Екатерине магическое зеркало, в котором королева увидела поочередно лица своих детей. Эти лица описывали в зеркале круги, и сколько было кругов, столько и лет предстояло им править Францией. Последним в этом зеркале королева увидела Генриха Наваррского.

После этого события в 1559 году в Блуа состоялся акт обмена замками: Диана де Пуатье передавала Шенонсо Екатерине в обмен на Шомон. Через год в Шиноне состоялось утверждение договора между королевой-матерью и герцогиней де Валентинуа, и Диана приступила к управлению Шомоном. Вернее, она прислала туда своего представителя, сама отправившись в Ане. Она так никогда и не побывала в Шомоне. Диана прожила еще 6 лет и умерла на 67-м году жизни, как говорят, до последней минуты оставаясь прежней ослепительной красавицей, которую обожал Генрих II.

Что же касается королевы-матери, то она успокоилась, отобрав у своей вечной соперницы Шенонсо и, расслабившись и облачившись в роскошный траур по скончавшемуся супругу, решила, наконец-то отдохнуть от драм и придворных интриг. Но судьба распорядилась иначе.

Так и не пришлось мирно отдохнуть в отбитом у Дианы де Пуатье Шенонсо, поскольку королевская власть находилась под угрозой. После кончины Генриха II коронован был Франциск II, только что женившийся на Марии Стюарт. Это был человек слабого здоровья и настолько же слабого характера. Он исполнял все прихоти супруги, которая, в свою очередь, действовала по указке герцога Гиза и Карла Лотарингского.

Возмущенные до глубины души принцы крови Антуан де Бурбон и принц Конде никак не могли согласиться с подобным положением дел в стране и затеяли заговор, целью которого являлось устранение Гизов. Принца Конде поддержали практически все мелкопоместные французские дворяне. В феврале 1560 года в Нанте состоялся сбор командующих военных формирований, где приняли решение проникнуть в замок Блуа с целью захвата короля. Но, как это часто случается, ход истории повернула судьба. Именно в тот день, когда заговорщики думали осуществить свой план, Франциску II вздумалось отправиться на охоту в леса, окружающие Блуа. По дороге его догнали шпионы, сообщившие о готовящемся заговоре, и Франциск II решил, что в сложившейся ситуации будет разумнее покинуть Блуа и скрыться за надежно укрепленными стенами Амбуаза.

В Амбуазе герцог Гиз посоветовал королю и королеве-матери разработать так называемый «эдикт примирения». Екатерина решила, что успеху эдикта во многом будет способствовать настроение придворных, с целью чего в католический праздник Средокрестье, устраиваемый в середине Великого поста, в Амбуазе устроили празднества, центром которых явились костюмированные скачки.

Брантом оставил воспоминания об этом, мягко говоря, оригинальном представлении, центром которых стали Франциск Лотарингский и герцог де Немур. Первый оделся в костюм цыганки. В руке он держал запеленутую наподобие младенца обезьяну, страшно напуганную быстрой ездой и непрерывно корчившую зрителям рожи. Второй же оделся как горожанка, а к поясу прикрепил связку ключей, которые звенели как колокольчики при каждом шаге коня.

Подобное сомнительное развлечение почему-то не прибавило оптимизма придворным, о чем свидетельствует испанский посол, находившийся в то время в Амбуазе: «Ужас окружающих был столь велик, — писал он. — Как будто у ворот замка стояла целая армия». Герцог Гиз усилил охрану Амбуаза и поставил стражу, по численности равную целому гарнизону, в королевских покоях, и все же Франциск II дрожал от страха до самого вечера, пока не подписал эдикт примирения, после чего немного успокоился.

Королевы Мария и Екатерина были настроены более спокойно, а потому решили предпринять поездку в Шенонсо, не обращая внимания на донесения шпионов, будто заговорщики собираются в небольшом замке Нуазе, неподалеку от Амбуаза. Чтобы обезопасить королев герцог де Немур отправился на разведку и взял в плен главных заговорщиков — де Роне и Мазера. Вдохновленный этим успехом, он возвратился в Амбуаз и, собрав войско из пятисот человек, окружил Нуазе, где находилось всего 30 дворян и вынудил их сдаться.

После этого затею заговорщиков можно было считать провалившейся. Единственное, что им оставалось — отбиваться от атак королевских войск. Одна из стычек произошла неподалеку от Амбуаза, что вызвало невероятное смятение среди его обитателей, полагавших, будто на них идет отряд в составе не менее нескольких тысяч человек. Король сидел в своих покоях, запершись на ключ. Он вызвал к себе герцога Гиза и отдал ему чрезвычайные полномочия по подавлению восстания.

Обрадованные официально разрешенным беспределом, сеньоры приступили к активным действиям, которые все больше напоминали охоту. Сеньор де Пардайль обнаружил в лесу Шато-Рено своего родственника Ла Реноди и, не долго думая, убил его выстрелом из аркебузы. Тело Ла Реноди торжественно привезли в Амбуаз и повесили на площади, а на следующий день разрубили на несколько частей, украсив ими ворота.

Король окончательно успокоился, настолько, что, поняв: восстание подавлено, отправился на охоту в леса Шенонсо, однако страх, который он переживал несколько дней подряд, заставлял его все упорнее думать о мести. Он не собирался прощать взбунтовавшихся против него дворян, несмотря на «эдикт примирения». Причем, настроение его менялось буквально за несколько часов самым непредсказуемым образом. Так, например, Франциск решил было отпустить на все четыре стороны пойманных заложников и даже бросил им из окна замка горсть монет, но буквально на следующий день приказал несколько десятков человек повесить и еще несколько десятков — зашить в мешки и утопить в Луаре. Еще через день процедура повторилась. Всего за три дня в Луаре было утоплено не менее полусотни человек.

После этого даже самый последний слуга в замке, будь то лакей или конюх, сделал вывод, что тоже имеет полное право убивать благородных господ-бунтовщиков. Это они и делали: убивали и грабили всех, кто имел даже самое отдаленное отношение к заговору принца Конде.

Король открыл в Амбуазе чрезвычайное заседание по поводу решения судьбы четырех помощников Реноди — Кастелло, Вильмонжи, мазера и Роне, которых выдал их собственный ответственный секретарь. Было решено, что преступление против короны карается отсечением головы с последующим четвертованием. За Кастелло ходатайствовали перед Франциском II сама королева-мать и герцог де Немур, но бесполезно: всех четырех казнили, а головы выставили на всеобщее обозрение.

Казнь собрала огромное количество зрителей, причем не только простолюдинов, жаждавших кровавых зрелищ, но и знатных дам и кавалеров. Как ни странно, особенно много было дам, которые утверждали, что они смертельно устали «в этом захолустье» без развлечений. Трупами был завешан весь замок, включая зубцы и королевские балконы. Считалось, что в таком виде личности казненных дворян смогут внушать зрителям справедливое отвращение к тем, кто посмел посягнуть на незыблемость королевской короны.

После этой кровавой расправы Амбуаз стал мрачным и неуютным. В этих стенах просто невозможно было находиться, и двор во главе с королем перебрался в Шенонсо. Шествие выглядело празднично. Герцог Гиз и герцог де Немур гарцевали перед нарядно одетыми дамами, и только принц Конде, ехавший под конвоем, опустив голову, омрачал это великолепное зрелище.

Наконец, Франциск II и Мария Стюарт въехали во владение королевы-матери — Шенонсо. Екатерина Медичи специально пригласила Приматиччо для оформления замковых интерьеров. Он же сочинял стихи для королевского въезда и составил целый сценарий для такого пышного события. Его девизами пестрели арки и колонны, статуи и алтари.

Когда кортеж приблизился к Шенонсо, наступила ночь, и небо внезапно озарилось заревом: это стреляли сотни пушек на берегу Луары. Пол этому сигналу крестьяне и арендаторы вышли навстречу кортежу. У всех в руках были зеленые ветви и черные флаги из тафты, украшенные белой каймой (таким образом отдавалось должное вечной скорби о погибшем супруге королевы-матери).

Крестьянки также стояли вдоль дороги: все нарядно одетые, в причудливых головных уборах, украшенных цветами и яркими лентами. Собравшиеся дружно восклицали: «Да здравствует король!». По пути следования кортежа были рассыпаны фиалки, левкои и цветущие молодые ветви распустившихся весенних деревьев. Екатерина Медичи постаралась всеми силами показать, что народ обожает своего законного государя и, к тому же, ей очень хотелось сгладить впечатление от кровавых событий в Амбуазе.

По распоряжению королевы-матери ворота замка были перестроены наподобие триумфальных, тосканского ордера. Тосканский орден представляет собой аналог дорического, с мощными тяжелыми колоннами, с гладким стволом и четырьмя волютами. Все три арки выходили на центральную аллею, ведущую к замку. Картуши украшали девизы наследных принцев, короля и самой хозяйки замка. Основание колонн увивали пышные гирлянды из плюща, а над колоннами сияла надпись, сочиненная Ронсаром:

Божественному Франциску,

Сыну божественного Генриха и Внуку

Божественного Франциска,

Доброму и счастливому принцу.

Фронтоны также увивал плющ, великолепно декорировавший огромные вазы со стилизованным пламенем. Что именно означало пламя, здесь же объясняли слоганы: «Пламя королевской славы достигнет небес» и «С устранением мятежа восстановлена божественная слава».

Совсем рядом с воротами установили на двух необработанных камнях, сохраняющих свою природную фактуру, две колонны с человеческими головами в венках из лавровых ветвей и плюща. Камни украшали золотые львиные головы, через пасти которых били фонтаны в раковины, основания которых также пестрели стихами:

На святом балу дриады

С Фебом, главным божеством,

Купно с мокрыми наядами

Освятили все кругом.

Древнего Медичи рода

Слава, гордость и краса

Счастье дарит землям, водам:

Он прошел по сим местам.

Не губи родник, прохожий,

Чисты струи грех мутить,

В Шенонсо притекли воды,

Дабы целый свет поить.

Огромные дубы рядом с такими оригинальными фонтанами были украшены опять же — вазами с вылетающим из них пламенем. Их оплетали гирлянды, зажигающиеся при приближении королевского кортежа.

Когда король пересекал по мосту Шер, он заметил, что рыба, привлеченная вспышками салюта, так и играет в воде, придавая всему действу оттенок фантастический и почти ирреальный.

Терраса Шенонсо была освещена словно днем благодаря остроумному пиротехническому устройству: в четырехугольном столбе сделали отверстия различной формы и застеклили их разноцветными стеклами. Разноцветные огни переливались и бросали отсветы на дивный фасад Шенонсо, играли на ветвях начинающих распускаться деревьев.

Около цветника прекрасной Дианы был устроен посвященный Плутону алтарь, который Екатерина Медичи велела убрать ветвями сосны, самшита и граната. Все это она сделала в память о Генрихе II. Над алтарем возвышалась колонна с золотой головой Медузы Горгоны наверху как символ постоянной бдительности королевы. Екатерина намекала таким образом, что целостность Франции в конечном итоге сохранена благодаря ей. Для того же, кто не сразу понял назначение алтаря Плутона, давалось стихотворное истолкование:

И ночь, и день под рощи сень торопятся стада,

И пыль клубится, облачком взлетая.

А в вышине — там гимном птичьи стаи

Звенят, и оживает край, неласковый всегда.

В потоке вод — все десять тысяч волн:

Лазоревых барашков стайка вьется…

И, если вдруг здесь кто-то рассмеется,

Попав сюда, как прежде, счастьем полн,

Будь это князь, король иль воин,

Случайный гость или по чьей-то воле,

Ему скажите: «Путник, оглянись! Святые берега,

Где Екатерина, позабыв про гордость

Пустых людей, одна, скорбями полнясь,

Влачит остаток дней печального вдовства».

Подобный сонет красовался и на холмике напротив алтаря Плутона с двумя львами. Там также утверждалось, что скорбь королевы-матери о погибшем супруге будет длиться вечно.

Еще одна триумфальная арка с колоннами коринфского ордера и статуями двух нимф по краям украшала мост при подъезде к замку. На ней развевались белые знамена, тоже с виршами, воспевающими короля, прославляющими конец волнений и гибель мятежных сеньоров. Нимфы представляли собой фонтаны. Из рогов в их руках лилось вино, и винные брызги рассыпались в воздухе мелкой пылью.

Кортеж медленно двигался по направлению к замку. Когда он оказался у самого его подножия, раздались взрывы петард, в небо взлетели цветные ракеты, а навстречу королю вышла прекрасная девушка в лавровом венке — символ Славы, со стихами, сочиненными во славу государя.

Стены террас у входа в замок украшали росписи Приматиччо. Одна из них изображала алтарь, на котором лежали россыпи белых лилий, а латинская надпись над ней гласила: «Дайте лилий полные пригоршни».

Когда гости подняли головы вверх, обратив внимание на колонны, то увидели, что на одной из них стоит прекрасная девушка, изображающая Славу, о чем свидетельствовали символ в ее руке — труба, а также лавровый венок, увенчивающий голову. Король глаз не мог оторвать от подобной восхитительной картины. На второй колонне стояла прелестница в образе Ники — богини Победы. Не успел король оправиться от потрясения при виде дивного зрелища, как между двумя восхитительными богинями на балконе появилась третья, несомненно — прекраснейшая. Она изображала Афину Палладу, воительницу с копьем и мечом, которая обратилась с высоты к Франциску II:

Король французов, с неба, где отец твой живет,

Спустилась я, Паллада, показать просторы эти,

Что станут заботами моими отныне и вовеки,

Служить тебе достойным короля жильем.

Красавица, конечно, имела в виду Шенонсо, однако это предсказание так и не осуществилось, поскольку в этом замке Франциск II всегда был не более чем гостем. Эти места не приняли его, и он никогда так не стал их хозяином.

Но он нисколько не задумывался о воем будущем, тем более, что его вниманием владела прекрасная нимфа, которая с высоты балкона осыпала всех присутствующих цветами, гирляндами роз и венками. Вновь вспыхнул фейерверк, и стала видна надпись у ног Паллады: «Алтарь среди потоков».

Таким образом Екатерина Медичи хотела показать, что с этих пор делает Шенонсо как бы своеобразным святилищем Афины Паллады и хочет посвятить ей эти роскошные места.

На этом праздничная часть завершилась, и король, едва войдя в замок, занялся в кабинете улаживанием срочных государственных дел. Ему следовало подписать ряд бумаг, адресованных судьям в провинциях. Во всех указах осуждались заговорщики и призвал своих верных сторонников быть бдительными и изобличать причастных к заговору любыми способами, дабы сохранить в государстве мир и покой.

Тем не менее, Екатерина Медичи не собиралась отказываться от развлечений: ведь ей так хотелось сделать сыну приятное, да еще после всех перенесенных недавно волнений, и она организовала буквально на следующий день развлечение на воде. Это был праздничный бой, осуществленный под руководством итальянца Корнелио де Фьеско. Буквально все пространство Шера было занято разноцветными барками и галиотами, изукрашенными белыми, алыми и голубыми гирляндами, лентами и фестонами. Эти корабли и должны были имитировать морское сражение.

Гости в течение целого дня любовались на то, как преследуют друг друга галеоны, и как матросы в ярких костюмах бросаются на абордаж. Вода Шера буквально бурлила, причем часто от того, что вся команда какого-либо корабля регулярно оказывалась в его потоках.

На следующие дни начались привычные для того времени выезды на охоту. А замечательные сооружения, предназначенные для торжественного въезда короля, над которыми так долго трудились мастера, были разобраны. Тем не менее, Екатерина Медичи так гордилась подобной выдумкой, что никогда не позволила бы уничтожить воспоминание о собственном триумфе. Она решила сохранить все декорации на память. У нее были большие планы по дальнейшему благоустройству Шенонсо, однако сбыться им не было суждено. Как известно, в начале декабря 1560 года Франциск II погиб в Орлеане, а 17-летняя королева Мария Стюарт осталась вдовой, навсегда спрятав свои чудные золотые волосы под белым вдовьим чепцом. Такой она и запечатлена на многих портретах — в черном платье и в белом чепце.

С этого времени Екатерине пришлось думать, как совершенно самостоятельно править государством. Франциску II наследовал Карл IX, которому к тому времени исполнилось всего 11 лет, и его вступление во власть ознаменовало собой эпоху религиозных войн.

Итак, как бы ни хотелось королеве-матери наслаждаться покоем в Шенонсо, думать приходилось о более серьезных вещах, например, о созыве Генеральных Штатов в Понтуазе. Только в 1562 году Екатерина посетила берега Луары, в Амбуаз, чтобы подписать эдикт, гарантировавший свободу вероисповедания протестантам, тем более что многие из них были сеньорами, обладавшими огромной политической властью, в том числе и судебной, и данным эдиктом им позволялось проводить собственные богослужения.

В Амбуазе Екатерина задержалась до апреля. Там, все время Великого Поста, она проводила время вместе с дочерью Маргаритой, Марго. До наших дней дошли счета расходов на еду королевского двора, судя по которым можно создать представление о том, как проходил Великий пост королевских особ.

Безусловно, как истинная католичка, королева была обязана принимать лишь постную пищу, однако делалось все возможное, чтобы это унылое время каким-либо образом скрасилось и стало более приятным.

В счетах, помимо огромного количества хлеба, упоминалось о выдержанном клярете и белом амбуазском вине. Поскольку рыба также являлась постным блюдом, то в документ фиксирует несколько видов пресноводной и морской рыбы, в частности, лосось, окуни, щуки, миноги, лещей, пескарей, треску. Особенно много в описи карпов и угрей, которые использовались в качестве начинки для пирогов. Иногда рыбу доставляли уже в жаренном виде. Кроме того, упоминаются черепахи и улитки. Что же касается мясников, то они во время Великого поста поставляли к королевскому двору сальные свечи и коровье масло, а также рыбу.

Очень много продуктов требовалось для выпечки. Текст упоминает артишоки и апельсины, оливковое масло и спаржу, сырые яйца и мука, гвоздика и мускатный орех, сахар и розовая вода, пряности и винные ягоды, дамасский виноград и корица, шафран и изюм. Из пшеничной муки делались вафельные трубочки, пропитанные вином и посыпанные сахаром. Успехом пользовались и пироги с начинкой из лососины.

Очень строгим постным днем являлась пятница, но все равно многочисленная армия поваров и прислуги суетилась на кухне, готовя белую рыбу и невероятное количество сладостей. В неограниченном количестве употреблялись овощи и фрукты: артишоки, лимоны, груши, яблоки. Был разрешен рис, рыбный бульон, миланский сыр с розовой корочкой, пирожки, пироги, пирожные, вафли. Даже на ночь королева и ее дочь получали солидную порцию еды «на всякий случай». Мало ли что, можно проголодаться даже ночью. У каждой в спальне стояли не менее 8 подносов с вареньем, огромное количество сладостей и миндаля.

При приблизительном подсчете получается, что в то время каждый человек, находящийся при королевском дворе, ежедневно получал от 6 до 8 тысяч калорий. Для сравнения можно представить другую цифру: при постоянном тяжелом физическом труде в наше время человек нуждается не более, чем в 4 тысячах калорий. В связи с подобным положением вещей становится неудивительным тот факт, что наиболее распространенными болезнями во времена Екатерины Медичи были подагра и камни в почках.

После Пасхи Екатерине Медичи снова пришлось покинуть Луару. Ей приходилось ездить по французским провинциям. Впрочем, она не удержалась и, проезжая мимо Шенонсо, заглянула в свое любимое владение. Она провела там четыре незабываемые дня отдыха. Шенонсо всегда воспринимался ею как самое прекрасное на земле место, где можно отдохнуть и на время забыть о неурядицах в государстве. Она даже успела отдать управляющему ряд распоряжений относительно дальнейшего руководства доменом.

И в этом видна вся личность Екатерины. Она была прежде всего разумной хозяйкой. Конечно, она отдавала себе отчет, что траты на содержание двора слишком велики, а потому не следует упускать источников возможных доходов. Доходы от Шенонсо поступали, как и при Диане де Пуатье, в качестве арендной платы.

Екатерина распорядилась, чтобы ей предоставили полную опись поместья, что и было сделано к началу 1565 года. К сеньориальной части относились сам замок вместе с его дворами, сады и кроличий питомник. Что же касается остального, то домен включал в себя 9 ферм, производивших главным образом зерновые: рожь, ячмень, пшеницу. Арендаторы ферм платили не только деньгами, но и натурой: воском, чесноком, перцем, гусями и каплунами, апельсинами и сеном.

Фермеры, арендующие земли вокруг Шенонсо, были далеко не простыми крестьянами с грубыми повадками. Многие из них занимали должности при дворе, хотя сами дворянами не являлись. Большинство этих людей жили как подобает дворянам. Например, хлебодар королевского стола Оноре Легран жил в деревне рядом с Шенонсо. Среди них были и люди, являвшиеся опекунами юных господ благородного происхождения, как, например, в случае с Франсуазой Буазье, считавшейся матерью молодого сеньора Пьера Ольфёя де ла Пилетт.

Большинство этих людей, как бы сейчас сказали, «среднего класса» неизменно сохраняли верность короне, которая так ценилась во времена беспорядков в государстве, когда все кругом шаталось. Арендаторы сами сдавали земли, обеспечивали контроль за ее разумным использованием, беспокоились об увеличении поголовья хозяйского скота и повышением урожайности земли.

Шенонсо мог считаться идеальным поместьем, прекрасно организованным в хозяйственном смысле и, кроме того, бесподобно красивым. Екатерина хотела, чтобы ее любимый домен выглядел роскошно, а его сады могли соперничать с лучшими образцами садового искусства ее родной Италии. Королева хотела, чтобы здесь идеально сочетались разнообразие и пышность; впрочем, именно этому способствовала естественная красота здешней природы. Тем более, Екатерине не пришлось начинать все с нуля. Диана де Пуатье, ее соперница, тоже делала все возможное, чтобы сделать место отдыха своего возлюбленного романтичным и прекрасным.

Екатерина давно заметила, что на левом берегу Шера осталась невозделанная долина и давно думала о том, чтобы разместить на этой территории очередной сад. По ее заказу, в 1563 году, известный керамист Бернар Палисси создал произведение под названием «План сада сколь приятного, столь же полезно придуманного, коего никто никогда не видывал». Королеве данный план весьма понравился, и она так загорелась новой идеей, что отдала распоряжения своим садовникам немедленно начать работы, пока она, в свою очередь, будет совершать столь нужный государству вояж по французским провинциям.

Когда Екатерина вместе с Карлом IX появилась в Шенонсо зимой 1565 года, то увидела преображенный нижний сад с регулярными цветниками и созданными по точным правилам науки террасами, которые поднимались по склону к Шеру. Через сад протекал ручей, питавшийся водами еще двух источников. Склоны у реки тоже не остались без внимания, и там были созданы романтические гроты. Наверху находился амфитеатр и, наконец, верхняя аллея. Садовники позаботились о том, чтобы все дорожки сада представали в обрамлении вечнозеленых кустарников.

В непосредственной близости от входа в поместье располагался старый сад, принадлежавший еще первым владельцам Шенонсо — Бойе. Его засадили тисами, соснами и розмарином. Здесь, в защищенном от зимних ветров месте, неплохо себя чувствовали оливковые и апельсиновые деревья. Природа этого уголка заставляла вспомнить о теплом Средиземном море, а подобное настроение усиливали птичник и зверинец с экзотическими животными.

Экзотической сделали и подъездную аллею к Шенонсо. Рядом с главной замковой башней там находилась скала, в которой устроили таинственный грот с искусственно созданными сталактитами и сталагмитами. Пространство украшали терракотовые изображения змей, лягушек и черепах. Везде из невидимых источников били фонтанчики воды, которые собирались в емкости.

В таких водоемах вода постоянно обновлялась во избежание ее застоя. Здесь можно было отдохнуть в прохладе. На специально установленный в гроте стол, выложенный эмалевыми плитками, можно было поставить корзины с едой, цветы, а вино охладить в холодной воде источников. Стол окружали скамьи в три яруса, расположенные наподобие амфитеатра. Грот увенчивала виноградная лоза, оплетающая множество колонн, за которыми можно было рассмотреть многочисленные ниши и статуи.

Подобно старому саду Бойе, переделке подвергся и цветник, созданный Дианой де Пуатье. Его оградили с юга и с севера длинными беседками на пилястрах. Сплетенные из виноградных лоз, они были выполнены в итальянском стиле, столь любимом королевой-матерью. По распоряжению Екатерины сад пересекли еще несколько сквозных аллей. Вслед за своей вечной соперницей Дианой Екатерина всерьез занималась разведением шелковичных червей.

За те четыре дня, которые Екатерина провела в Шенонсо, она велела провести работы по благоустройству садового лабиринта и площадки для игры в мяч, а потом вместе со всем двором отправилась в Амбуаз, а далее — в Блуа, где и был подписан долгожданный мир между католиками и протестантами и где встретились французские государи и протестантские лидеры, в том числе принц Конде и королева Наваррская.

После этого серьезного государственного шага молодой король Карл IX занялся переделом собственности среди своих братьев. Между прочим, при этом старший из братьев, будущий король Генрих III получил во владение, помимо Анжу, Фореза и Бурбоннэ, Шенонсо, хотя его официальной хозяйкой по-прежнему считалась Екатерина Медичи.

Взойдя на престол, Карл IX еще довольно-таки часто бывал в замках Луары, каждый раз устраивая пышные приемы. Всюду его сопровождала значительная свита, более значительная, нежели у Марго, будущей королевы. Известно, что только на питание королевской свиты в год уходило более 26 000 ливров. Количество королевских одеяний не уступало женскому гардеробу.

Карл IX невероятно любил украшать себя, и этому не мешал даже траур по брату Франциску. Это были костюмы из серебряной парчи или голубого атласа, роб, подбитые куницами и рысью, саржевые и бархатные плащи, подбитые шелком, часто украшенные золотой бахромой или шнурами. У него было множество атласных шоссов, фиолетовых, алых, белых, из переливающейся тафты.

Для верховой езды существовали отдельные костюмы: из крапчатого бархата, с золотой и серебряной бахромой, алые бархатные манто, парчовые воротники-казаки, дождевики с длинным ворсом.

Шапочки король предпочитал носить маленькие, бархатные, многие из которых украшали жемчуг, тесьма, шелковые розы и ленты. Карл IX, страдавший манией рядиться в женскую одежду, ввел при дворе новую моду: при нем плащи сделались очень короткими, а шапочки — маленькими, напоминая женские шляпки. На приемах Карл IX обычно появлялся, весь усыпанный драгоценностями. Кроме того, ему нравилось носить серьги, и многие молодые дворяне подражали ему, правда, большинство из них ограничивалось одной серьгой в ухе. Однако время праздников в замках на Луаре заканчивалось, поскольку в стране наступала эпоха религиозных войн, когда на время пришлось забыть о мирных ассамблеях и приемах. Франция разделилась на католиков и протестантов.

Только во время перемирия, заключенного в июне 1570 года король снова вспомнил о замках, где так приятно проводить время, состязаясь в острословии с собеседниками, а заодно развлекаться ни к чему не обязывающими амурными приключениями. В это время Карл IX и Екатерина Медичи приняли в Блуа адмирала де Колиньи, причем противники вели себя весьма любезно по отношению друг к другу. Глава протестантской оппозиции даже посетил однажды королевскую мессу, но все заметили, что он не снял головного убора, как того требовали приличия, и не пожелал преклонить колени.

На некоторое время Блуа стал центром оживленных переговоров дипломатического характера. Екатерина Медичи хотела во-первых, женить своего младшего сына Франциска Алансонского на Елизавете Английской. Во-вторых, здесь же велись переговоры о том, чтобы второй сын Екатерины Генрих был избран королем Польши. В-третьих, активно обсуждались претенденты на руку принцессы Маргариты: принц Себастьен, наследник португальской короны и протестант Генрих Наваррский.

За последнего все переговоры вела мать, Жанна д’Альбре. Конечно, она понимала, что ее сыну нельзя жениться без того, чтобы хоть раз не показаться при французском королевском дворе, однако она страшно беспокоилась, что нравы, царившие в среде аристократов, в корне изменят его и, конечно, испортят. «Остерегайтесь любых попыток свернуть вас с жизненного пути и отвратить от вашего вероисповедания, — говорила она Генриху, видимо, насмотревшись на времяпровождение знатных господ в замках на Луаре. — Это их цель. И они ее не скрывают. Если вы останетесь там надолго, вам не избежать развращения».

Жанна имела все основания проявлять подобное безудержное беспокойство за нравственную чистоту сына, еще не видевшего в своей жизни ничего, кроме протестантской суровости. Как в Блуа, так и Шенонсо, Жанна видела своими глазами подготовку к карнавалам и сочла предстоящие маскарады и розыгрыши явлениями, мягко говоря, сомнительного свойства. У нее не вызывал восторга тот факт, что король счел возможным появиться перед придворными с вымазанным сажей лицом; она не находила забавным, когда первое лицо в государстве нацепило на спину лошадиное седло. Король-лошадь? По мнению строгой Жанны д’Альбре, все это было отвратительно.

Но еще хуже Карла IX был его брат, герцог Анжуйский. Как и Карлу, ему очень нравились женские наряды, и этой страсти он противиться просто не мог, постоянно переодеваясь в платья, увешивая себя дамскими украшениями. Кроме того, ссоры между дворянами были явлением обычным. Дрались из-за пустяков и часто не могли даже сказать, за что был убит тот или иной дворянин. В данном случае пользовались стандартной формулировкой, как при убийстве Линьероля: «за разжигание ненависти».

Впрочем, Карл IX, как и его предки, гораздо больше, чем балы и маскарады любил охоту, и именно этому удовольствию предавался во время своего пребывания в резиденциях на Луаре, тем более что лесные угодья, доставшиеся ему от предков, были поистине неизмеримыми. Во время охоты он зачастую останавливался в замках сеньоров, например, в Ла-Карте, принадлежащем Бон-Самблансе.

Особенно увлекался король охотой на оленей. Брантом свидетельствует, что Карл IX собрал невероятное количество сведений об этих благородных животных и их повадках, из которых были и такие, «которых никогда еще охотник не умел и не мог достать». Карл IX настолько серьезно относился к этому своему увлечению, что задумал написать книгу, посвященную охоте на оленей. Видимо, король обладал неплохим литературным дарованием, о чем свидетельствует данный труд, продиктованный Карлом IX своему секретарю и вышедший в свет в 1625 году. Ронсар не мог удержаться, чтобы не отозваться об этой книге как поистине великолепной и счел своим долгом написать по этому случаю «Элегию на книгу об охоте покойного короля Карла IX».

Когда же король не был занят на охоте, то проводил время в окружении музыкантов и литераторов. Он покровительствовал Академии поэзии и музыки и слыл государем просвещенным и тонко чувствующим прекрасное. Казалось, примирение вчерашних противников возможно: ведь в празднествах на Луаре принимали участие как католические, так и протестантские лидеры. Однако существовало еще и католическая партия, которая именовала себя «непреклонными» и не желала слышать ни о каком примирении со сторонниками Гизов. Так что недолго пришлось Екатерине Медичи и Карлу IX наслаждаться покоем и думать, что противоречия в среде аристократии исчерпаны. Едва состоялось бракосочетание Генриха Наваррского и принцессы Маргариты, как 24 августа 1572 года в Париже произошла резня, вошедшая в историю под названием Варфоломеевская ночь.

На три года Екатерина Медичи забыла о замках в долине Луары. Она появилась там только после очередной серьезной ссоры между своими сыновьями, королем Генрихом III и герцогом Алансонским. Франциск Алансонский бежал в Шамбор, где его и обнаружила не на шутку встревоженная неприятным оборотом дел королева-мать. Она предвидела, что ссора братьев может серьезно осложнить и без того очень шаткое равновесие во Франции.

В Шамборе Екатерина и Франциск Алансонский как глава партии «недовольных» протестантов вели сложные переговоры. Екатерина Медичи прибегла к своеобразной уловке, учитывая распутный характер собственного отпрыска, как, впрочем, и его окружения. Едва к герцогу Алансонскому направлялись его советники, как по знаку Екатерины, к ним приближались самые очаровательные дамы из окружения королевы-матери: мадам де Сов или мадам де Монпансье. Говорят, они были прекрасны, как богини, да и сама молодая королева Наваррская частенько составляла компанию этим любезным женщинам.

Благородные сеньоры, известные своим горячим темпераментом, просто не могли, да и не хотели отказаться от столь соблазнительной возможности — приятно провести время с очаровательной дамой, которая и сама не против этого. Герцог Алансонский немедленно вел свою гостью в покои, где демонстрировал утварь с гравировкой неприличного содержания; во всяком случае, на подать стол ни один из кубков его коллекции вряд ли кто решился бы. Что касается Генриха Конде, то у него страсть прямо-таки кипела в крови: видимо сказывалось наследие предков, также славившихся бурным характером в любовных проявлениях. А уж о Генрихе Наваррском и его многочисленных романах известно всем: возможно, именно благодаря им он стал героем огромного количества литературных произведений, действие которых нередко разворачивается в замках Луары; достаточно вспомнить хотя бы «Графиню де Монсоро» Александра Дюма.

Таким образом, в результате многочисленных ухищрений королевы-матери, а также ее беспрерывных поездок по замкам благородных сеньоров в долине Луары в 1576 году удалось заключить мир, который историки впоследствии назвали «мир брата короля». Этот документ был выгоден прежде всего герцогу Алансонскому: он добился восстановления в правах жертв Варфоломеевской ночи и проведения протестантских служб всюду, за исключением Парижа и тех мест, где в тот момент находится королевский двор.

Через 6 месяцев в Блуа были созваны Генеральные Штаты, главной целью которых являлось решение денежных проблем, возникших в связи с религиозными войнами. Перед этим знаменательным событием в Блуа провели капитальные отделочные работы, все стены обили роскошными новыми коврами и гобеленами.

В это время королевский двор уже практически постоянно находился в Париже, и королева-мать относилась к путешествиям без энтузиазма. К тому же вслед за королевской семьей отправлялся весь необъятный штат прислуги, включая шутов, астрологов и любимых домашних животных, вроде приносящего счастье попугая. Всего в Блуа из Парижа отправились более 8 000 человек. Генрих III прибыл в родовое гнездо в первой половине ноября и вместе со всеми придворными остался там ждать открытия Генеральных Штатов, которое сам запланировал на начало декабря.

А двор тем временем жил своей обычной, связанной церемониалом, жизнью. Двор замка было положено подметать и убирать до того времени, как король проснется. То же касалось уборки лестниц и мусора. Обычно Генрих III вставал в десять утра и после легкой закуски и чтения срочных посланий присутствовал на мессе. Обедал король обычно в 11 часов утра. При этом он хотел, чтобы с ним вели разговоры на различные философские темы, а также обсуждали вопросы морали и нравственности. Поэтому присутствовавшие обедали под речи флорентийского медика, посвященные воздержанности или под рассуждения секретаря Ронсара Амадиса Жамина о природе правды и лжи. Некоторое время Генрих III любил слушать за трапезой высказывания Жана Бодена, но потом тот выступил на сессии Генеральных Штатов в защиту мира, чем снискал королевскую немилость, и больше его на обеды не приглашали.

Среди прочей компании, приятной королю во время его обедов в Блуа можно упомянуть красавиц из окружения королевы-матери — герцогиню де Рец, вдову зарезанного «за разжигание противоречий» сеньора де Линьероля. Маргарита Наваррская также неизменно развлекала своего брата со свойственным ей остроумием. Приглашенные мужчины ценились в основном за ум и умение вести беседы, соответственно, чаще всего Генрих III беседовал с Ронсаром, Жамином и просвещенным в области литературы и философии Филиппом Депортом.

Генрих III терпеть не мог, когда еда готовилась в самом замке. Он строжайше запретил заниматься этим в стенах Блуа, поскольку усматривал в процессе приготовления пищи неуважение к его августейшей особе. Тем более, у него часто возникала причуда пообедать во время охоты, и поварам приходилось доставлять блюда прямо в глухую чащобу. В этом случае столов устраивали несколько. Один, разумеется, для короля, прочие — для дворецких, камергеров и камердинеров. Король требовал, чтобы в это время за его спиной никто не стоял и ни в коем случае не подходил близко к креслу и не толкал его. Говорить с королем разрешалось исключительно о добродетелях и ни о чем другом, пустом, по его мнению. Вообще обед мог происходить в любое время: это зависело только от желания короля, но что касается ужина, то он устраивался исключительно в 6 часов вечера и никак не позже.

Специальный персонал перед подачей блюд на королевский стол тщательно проверял блюда: хорошо ли они приготовлены и наверняка ли придутся по вкусу королю. То же самое касалось мундшенков, которые, предварительно попробовав вино и одобрив его вкусовые качества, затем передавали бокал первому врачу, за которым и оставалось последнее слово.

В четверг и воскресенье после ужина в Блуа устраивались балы, на которых присутствовали августейшие особы, принцы и принцессы, знатные сеньоры, придворные дамы и привлекательные девушки. В зале располагались музыканты. Здесь же находился стол с фруктами и не более 20 небольших скамеечек, предназначенных только для особо знатных сеньоров, имевших право сидеть в присутствии короля. В остальные дни король предпочитал проводить время в комнате королевы, слушая музыку и наслаждаясь обществом всей своей огромной свиты — принцев и дворян. Если же он желал совершить прогулку, то весь двор отправлялся следом за Генрихом III.

Приятное времяпровождение на несколько месяцев пришлось отложить в связи с собравшимися в Блуа Генеральными Штатами (это событие проходило с декабря по март 1576 года). 326 депутатов, из которых всем не удалось разместиться в замке, собрались 6 декабря в большом зале и с нарастающим ужасом выслушали речь короля о положении в стране, которое тот оценил как бедственное: денежных средств катастрофически не хватало, говорил Генрих, поскольку война разорила страну до предела. Короля поддержал и канцлер, представивший счета и долги, которыми государство было обязано мятежникам, читай — их подавлению. Предстояло два пути погашения долга в 100 миллионов ливров — либо увеличивать налоги, либо уменьшать расходы. Депутаты решили, что предпочтительнее — уменьшить расходы.

Вероятно, многим из них подобная мысль пришла в голову после того, как депутаты увидели сестру короля Марго. Эта дама задавала тон при дворе, и о ее роскошных модных туалетах слагались легенды. Так и в этот раз, в то время как ее брат-король произносил пламенную речь о денежных трудностях и финансовой пропасти, над которой балансирует страна, взглядами присутствующих владела только Марго. Вот как описывает ее появление на открытии Генеральных Штатов в Блуа Брантом: «… Я видел эту великую королеву на первых Генеральных Штатах в Блуа, в тот день, когда король, ее брат, произносил торжественную речь; она была одета в оранжевую с черным роб, и черное поле было усыпано многой отделкой, и в большой королевской мантии, достойной ее ранга, и когда она села, то показалась такой прекрасной, что я слышал, как люди в собрании — а их собралось больше трехсот — говорили, что были более очарованы созерцанием сей божественной красоты, нежели серьезными и исключительно важными словами короля, ее брата, хотя его речь была самой лучшей».

После этого начались долгие перипетии заседаний, на которых выступали также представители от дворянства и духовенства. Сторонники Лиги желали и дальше продолжать борьбу с протестантами до последнего, и громче всех выступал маршал де Монморанси. Встревоженные подобным оборотом дела король Наваррский и принц Конде пытались убедить Генриха III, что Франции как никогда нужен мир. В целом же речи выступавших как с одной, так и с другой стороны сводились к парадоксальной сентенции: «Нужно продолжать войну, чтобы достичь религиозного мира». В то же время король мог вести привычный, то есть — роскошный — образ жизни только в том случае, если он забудет о войне со своими подданными, несогласными с официальным вероисповеданием.

Положение осложнялось еще и тем, что у короля во время этих ответственных переговоров произошло личное горе: погиб его любимый миньон, барон де Сен-Сюльпис, самый красивый из окружавших Генриха III миньонов. Он поссорился с виконтом де Боном, когда играл с ним в мяч. Поскольку выяснить отношения на месте не дали многочисленные свидетели, то виконт прибег к далеко не благородному способу устранения обидчика. Он подослал к нему наемных убийц во время вечернего бала в Блуа, которые и закололи несчастного Сен-Сюльписа.

Король назначил судебное разбирательство по делу об убийстве, в результате которого виконт де Бон был признан виновным, но, так как он предусмотрительно бежал, то таковым его признали заочно. Заочно его приговорили к казни, но это не играло особой роли, поскольку герцог Анжуйский вступился за своего фаворита, а впоследствии сделал правителем Турени.

Кстати, из-за чрезмерной привязанности к красивым молодым людям, репутация короля сильно страдала; не раз в многочисленных памфлетах его объявляли содомитом. Сен-Сюльпис, получивший прозвище Колетт из-за пристрастия к огромным воротникам, не был единственным любимцем Генриха III. Король любил также его брата, не менее красивого, Жака де Келюса. О нем сплетничали не особенно много: при всем желании поводов не находилось. Этот человек погиб во время знаменитой «дуэли миньонов».

Среди остальных королевских фаворитов известны Франсуа д’О и нормандец Франсуа д’Эпине, Сен-Люк. Последний, на которого королевские милости сыпались буквально как из рога изобилия, рассорился со своим господином после свадьбы, на которой настоял Генрих III. Жанна де Коссе де Бриссак была чрезвычайно богата, но, видимо, это не являлось для Сен-Люка решающим фактором. Девушка была горбата, зла и любила посплетничать. Это не могло вдохновлять честолюбивого молодого человека и, хотя ослушаться короля он не мог, но этой женитьбы так ему и не простил.

Итак, переговоры были трудными и отнимали у короля много нервов, а потому королева-мать решила, что не мешало бы отвлечь его на время от государственных дел и пригласила из Венеции театральную труппу «Джелози». Но и тут не обошлось без проблем. Итальянских актеров по дороге в Блуа захватила группа протестантов и отказывалась их отпускать, требуя выкуп. Пришлось Генриху III отдать требуемые вымогателями деньги. Видимо, он очень соскучился по праздникам. Наконец, итальянцы прибыли, и начался маскарад. Король появился на нем, густо напудренный и крепко надушенный, в женском платье с огромным декольте. Его лицо украшали мушки, а декольте обнажало грудь.

Видимо, все это представление настолько потрясло депутатов, что они активно начали обсуждать меры по восстановлению мира в стране. В марте прения по всем вопросам закончились, депутаты разъехались, а Генрих III покинул Блуа, чтобы провести несколько дней сначала в Амбуазе, потом в Шенонсо. В последнем замке он задержался особенно надолго, почти на 2 месяца, а в это время герцог Анжуйский, имевший собственные представления о том, как нужно урегулировать положение дел в стране, захватил Ля-Шарите.

Генрих III воспринял взятие Ля-Шарите как подарок, преподнесенный ему братом. Он решил, что герцог Анжуйский заслужил роскошный праздник.

Для проведения этого праздника был выбран Плесси-ле-Тур. Описание данного представления известно по рассказам Пьера де Л’Этуаля, охарактеризовавшего его как «остров Гермафродитов». Среди присутствующих был сам король, его брат, герцог Анжуйский, сеньоры де Гиз, де Невер, д’Омаль. Современники говорят, что пир, устроенный королем, очень быстро перешел в самую настоящую оргию. За столом благородным дворянам прислуживали дамы в мужской одежде — все, как одна — в зеленой. Король решил, что зеленый цвет для данного случая подходит лучше всего, поскольку символизирует молодость и, как бы сейчас сказали, нон-конформизм. Видимо, этого последнего качества у Его Величества хватало в избытке.

В свою очередь, Екатерина Медичи, как заботливая мать, тоже пожелала сделать подарок сыновьям, и устроила специально для них праздник в Шенонсо. Те прибыли в замок в сопровождении многочисленных друзей. Королева-мать была рада, что может примирить бывших врагов, а заодно доказала, что может устраивать праздники не менее непристойные, нежели ее отпрыски. Во всяком случае, банкет в Плесси-ле-Тур показался по сравнению с задуманным Екатериной невинной шалостью.

Столы установили около знаменитого «источника в скале». Король, как всегда, явился в чрезмерно декольтированном женском платье, с совершенно открытой грудью и усыпанный с головы до ног драгоценными украшениями. Окружали короля его миньоны — все нарумяненные, завитые и накрашенные, в плоеных воротниках, накрахмаленных так туго, что, как говорили современники, они заставляли вспомнить голову святого Иоанна на блюде.

Герцог Анжуйский тоже предстал в окружении друзей, из которых наиболее известны Бюсси д’Амбуаз, тот, что погиб два года спустя от руки ревнивого сеньора де Монсоро, и Луи де Клермон.

Екатерина ограничивалась тем, что наблюдала за забавами своих детей, а Маргарита Наваррская пребывала в полнейшем восторге, поскольку за ней много ухаживали и она имела возможность выбирать самых молодых и привлекательных сеньоров. Она была невероятно хороша собой. Но предоставим слово Брантому: «Я как-то видел ее, и другие вместе со мной, одетую в роб белого атласа с многочисленными украшениями и несколькими алыми вставками, с вуалью из крепа или римского газа, каштанового цвета, будто небрежно наброшенной на голову; но никто никогда не созерцал ничего более прекрасного…

Я также наблюдал иногда, как она делала прическу из своих собственных волос, не прибавляя к ним никаких шиньонов; и хотя она обладала совершенно черными волосами, доставшимися ей от короля Генриха, ее отца, она столь искусно умела их скручивать, завивать и укладывать по примеру своей сестры, королевы Испании, что такая прическа и убор очень шли ей, и были лучше, нежели что-либо другое».

Придворные дамы и фрейлины — все полуобнаженные и с распущенными волосами — прислуживали благородным господам. Большинство из них были одеты в мужскую одежду. В частности, на празднике блистала обворожительная и легкомысленная мадам де Сов, о которой Ла Лабурер сказал: «она спала то с одной партией, то с другой». Не меньшей доступностью пользовались мадам Шатонёф, которая, хотя и позволяла себе вольности в отношениях с мужчинами, но своему супругу простить подобного поведения не пожелала и через несколько дней после маскарада, застав его на месте преступления с одной из прелестниц, решила, что будет лучше для всех — заколоть его кинжалом немедленно (современники сочли этот поступок «отважным»); и мадам де Монсоро, героиня не менее кровавого эпизода, которую Александр Дюма счел достойной романа, хотя его Диана де Монсоро была невероятно целомудренна в отличие от своего исторического прототипа.

Брантом писал об этом празднике коротко: «… это был чудовищный пир, на котором языческие вольности перешли все границы».

Едва стемнело, как над парком вспыхнули разноцветные огни фейерверков. По течению Шера в бархатной темноте плыли плоты, на каждом из которых сияли таинственные, почти призрачные огни. В результате подобной иллюминации вода светилась, и отраженный свет падал на арки мостов и роскошную галерею Шенонсо.

Дополняла картину пресловутая группа комедиантов из «Джелози», которые веселили изрядно выпивших гостей непристойными шутками, которые, впрочем, вполне соответствовали их настроению. К итальянцам присоединились любимые шуты Генриха III Шико и Сибило и тоже замечательно вписались во всеобщий спектакль-оргию.

Зрелище развлекающихся молодых благородных господ было поистине великолепным. Их костюмы переливались красными и золотыми отсветами, зеленоватые и голубые оттенки тканей переливались и мягко колыхались подобно перьям фантастических птиц. Они мерцали в свете свечей, а сверху к ногам танцующих непрерывным дождем сыпались розы.

Итальянские комедии, разыгрываемые «Джелози» в Шенонсо являлись импровизированными, и их сюжетами были традиционные для Италии измены и любовные интриги. Из прочих особенностей можно упомянуть непременные насмешки над испанцами и рекламу итальянской кухни, блюда которой персонажи неизменно перечисляли в своих монологах — фазаны, лазанья, каплуны и жареная телятина. Были весьма популярны у зрителей и откровенно неприличные сцены, скабрезные шутки, которые встречались со смехом и энтузиазмом. Для подобных представлений не требовалось ни дорогих костюмов, ни сложных декораций, а потому они могли устраиваться в любом просторном помещении замка.

По прошествии праздников, Екатерина Медичи снова задумалась о том, как сделать свое любимое поместье Шенонсо еще более прекрасным, чем прежде, тем более что Жак Андруэ дю Серсо представил ей большой проект под названием «Самые превосходные строения Франции». По этому проекту предусматривалось, что знаменитая галерея Шенонсо с южной стороны должна быть окружена овальным салоном с восемью окнами, откуда открывался роскошный вид на реку Шер.

Вид перед фасадом замка предполагалось дополнить террасой, а основное строение увеличить дополнительно благодаря постройке двух жилых корпусов. Они должны были создавать единый ансамбль с капеллой и библиотекой. Когда эти два корпуса были построены, они, похожие на огромные раскинутые крылья, увеличили замок, а заодно связали его с правым берегом Шера. В первом крыле разместили зал для игры в мяч, а в правом устроили ряд комнат, связанных в западной части строения с галереей.

Екатерина Медичи мечтала, чтобы двор перед замком имел форму эллипса. С колоннами и портиком, он должен был напоминать в миниатюре площадь перед Собором святого Петра в Риме, а потому королева-мать подумывала о том, что было бы разумнее разобрать старую башню Маркеса, которая мешала осуществлению этого архитектурного проекта. При этом в центре каждого полукружия портика, ведущего к огромным, освещенным через купола, залам, должно было казаться, что перед зрителем не четыре ряда колонн, а только один.

Проект был очень дорогостоящим, а потому, естественно, доходов от одного Шенонсо на его осуществление не хватило бы. Пришлось прибегнуть к принудительным займам у богатых французских сеньоров и итальянских банкиров. Впрочем, те остались не в убытке и в будущем, как известно, вернули свое потраченное состояние увеличенным вдвое.

Тем временем герцог Анжуйский, вдохновленный как военными победами, так и последовавшим за ними вознаграждением, покинул Шенонсо и взял Иссуар. Генрих III был в таком восторге, что даже предложил немедленно переименовать Шенонсо в «Бон Нувель». Судя по всему, его позиции в государстве укреплялись и следовало дальше настаивать на окончательном заключении мира между протестантами и «недовольными». Король покинул Шенонсо и отправился на место переговоров в Пуатье, однако по дороге заехал в Плесси-ле-Тур и не мог удержаться от соблазна остаться в этом гостеприимном месте на целый месяц.

Заключение мира в конце лета 1577 года вновь ни к чему не привело. Вскользь можно упомянуть, что после этого события Генрих III вернулся в Париж, где произошла знаменитая дуэль его миньонов и сторонников герцога Анжуйского. Подобной потери — Келюса и Можирона — Генрих III пережить не мог, и отношения между братьями снова накалились до предела, в результате чего герцог Анжуйский бежал в долину Луары, а вслед за ним вновь последовала королева-мать. Только на этот раз переговоры в Бургее успеха не принесли. Герцог Анжуйский решил вовсе покинуть страну и отправиться в Нидерланды, а Екатерине пришлось проехать через всю Луару, чтобы встретиться с зятем, Генрихом Наваррским: она беспокоилась, как бы тот вновь не предпринял столь разорительных для французской короны военных действий.

Естественно, что королева-мать не могла не заглянуть в свой любимый Шенонсо, хотя бы для того, чтобы проверить, какими темпами продвигаются там строительные работы. К ее приезду уже был готов новый фасад. До наших дней он не сохранился, однако благодаря сохранившимся рисункам можно составить представление, каким выглядел Шенонсо в конце правления Генриха III. Его вид был несомненно весьма живописен и оригинален. По приказу королевы в фасаде были прорублены дополнительные окна, чтобы каждая комната имела по два окна вместо одного, а на каждом этаже устроен центральный проем. Каждое окно отделялось от другого фигурами Геркулеса, Афины, Кибелы и Аполлона, поддерживающими фриз. Центральный балкон украшали башенки, наверху которых красовались излюбленные Екатериной вазочки с пламенем.

Все эти скульптуры придавали и без того столь прекрасному строению, как Шенонсо, вид совершенно фантастический, почти сказочный. Этот замок, казалось, говорил, что создан для празднеств, фейерверков, пышных въездов благородных господ, похожих на оживших богов, и этот образ поддерживали боги рукотворные — каменные скульптуры, словно символизирующие небесное наиболее достойным и благородным представителям мира сего.

На переднем дворе замка возвели служебное крыло в соответствии с планом Филибера Делорма. Поскольку здание по форме напоминало императорскую корону, то и название оно получило — Императорские Своды. Чтобы укрепить перекрытие с большими пролетами, архитектор использовал сложную решетчатую конструкцию, состоящую из частей, соединенных между собой посредством шипов в замок. Здесь находились комнаты для дворян из свиты Екатерины Медичи, священника, а также винный погреб.

Расположенный рядом с замком хутор Гранж сделали территорией, на которой располагались внутренние службы, мастерские и конюшни. Что касается парков вокруг Шенонсо, то вокруг них возвели рвы, обложенные камнями. От Шера парки отделялись посредством двух шлюзов, сдерживающих воду.

Покои Екатерины Медичи в Шенонсо прекрасно сохранились до настоящего времени. Они состоят из большой комнаты, расположенного рядом «зеленого» кабинета, отделанного изящными гобеленами и обставленного мебелью с зеленой обивкой и маленькой библиотеки. Потолок библиотеки, выполненный из дуба, прекрасно смотрится благодаря многоугольным кессонам, на которых можно увидеть инициалы сеньоров, владевших Шенонсо. Это помещение на первый взгляд кажется скромным, но затем начинаешь осознавать его великолепие и оригинальность замысла королевы-матери, которая сделала свои покои центром всего роскошного строения, поражающего воображение своими изящными галереями и свободно раскинувшимися крыльями.

Екатерина Медичи часто бывала в Шенонсо. Она находилась там и в конце 1584 года, когда в этом районе разразилась эпидемия чумы. Королеве пришлось срочно покинуть поместье, но, несмотря на поспешность, несколько придворных дам королевы-матери заразились этой болезнью и умерли. Их похоронили в Амбуазе пышно, со всем подобающим великолепием, хотя боязнь заразиться и была весьма велика. После этого королева-мать при каждом возможном случае возвращалась в Шенонсо. Только здесь она чувствовала себя по-настоящему хорошо. Она успокаивалась и на время забывала о государственных заботах, а также о постоянных оскорблениях, которые ей приходилось терпеть от молодых честолюбивых дворян из свиты ее сына, наивно (Екатерине думалось — нагло и сумасбродно) предполагавших, что достаточно сильны для того, чтобы пытаться оспорить ее власть.

Наверное, никто не любил так долину Луары, как Екатерина Медичи. Она проводила время то в Шенонсо, то в Блуа. В Блуа она часто принимала Генриха III, все больше любившего появляться в обществе своего шута Шико. Благодаря шуткам, которые король находил столь забавными, он заслужил должность кастеляна в замке Лош, в результате чего получил возможность приобрести в Турени дом и виноградники.

А у Екатерины Медичи была возможность постоянно наслаждаться спектаклем, который устраивали для нее в замках придворные. Вообще с некоторых пор жизнь при дворе превратилась в сплошное представление. Язык театрального действа стал использоваться в практике повседневного общения дворян. Вероятно, таким образом, как они полагали, человеческие чувства способны возбуждаться сильнее, а заодно и окружающие быстрее поймут, чего именно добивается от них человек, решившийся на экстравагантное представление.

Для некоторых, как, например, для Луизы де Водемон подобное проявление чувств уже давно считалось естественным, и ее спектакли воспринимались уже как нечто естественное и неизбежное. Вероятно, из своего расставания с Генрихом III она устроила подобие античной трагедии; во всяком случае, современники описывали данную сцену как нечто незабываемое. Самое интересное, что эта драма в миниатюре была осуществлена при поддержке Екатерины Медичи. Генрих III, однако, почему-то не вдохновился представленной ему сценой, заявил, что пребывает в плохом состоянии, и его здоровье требует срочной реабилитации где-нибудь подальше, желательно в Сен-Жермен-ан-Ле.

После отъезда сына королева-мать решила поразвлечь и послов из Италии, находившихся в то время в Шенонсо. Она пригласила их в вестибюль, который вел в ее апартаменты и приказала совершенно убрать освещение. Далее взорам собравшихся предстало шествие придворных дам в туниках и в масках, напоминающее процессию кающихся грешников. Невидимый хор сопровождал шествие прелестниц, которые в одной руке сжимали свечку, а в другой — как бы кнут для самобичевания, на котором вместо ремней трепыхались разноцветные легкомысленные ленточки.

Дамы обмахивались ленточками и уныло напевали слова песенки, специально написанной по этому случаю маршалом де Рец:

Напрасно постоянство так долго мы хранили,

Взамен за нашу верность не видя ничего,

Мы прямо здесь покаемся и этот мир покинем.

Но, видимо, подобное решение не совсем устроило милых дам, и в глубине души они понимали, насколько глубоко неправы, а потому они собрались тесной компанией и постановили, вовремя опомнясь:

Нет, постойте, несправедливо так поступать:

За ошибки другого сносить наказанье,

И теперь на любовь будет разум влиять.

Успокоившись на этом, кающиеся грешницы немедленно сбросили туники и власяницы и в переливах вспыхнувшего света предстали в ином обличье. Они были одеты в легкомысленные, но очаровательные наряды. Дамы мило улыбались и танцевали перед гостями.

Так в замках Луары зарождалось новое искусство — барокко с типичными для него приметами: публичной демонстрацией чувств и страданий, включая нервные срывы. Это оригинальное новшество считалось полезной психотерапией, поскольку позволяло в жизни избавляться от подобных переживаний, особенно если они были продемонстрированы перед публикой.

<Заголовок 1>Звон погребального колокола по французскому Ренессансу

<Основной>Спектакль, разыгрываемый в замках Луары к концу правления Генриха III, все более незаметно переходил в трагическое действо, и его последней сценой стало убийство герцога Гиза в период заседания вторых Генеральных Штатов в Блуа. Это был по сути последний спектакль, устроенный династией Валуа.

Конечно, как на повестке дня, как и во время Первых Генеральных Штатов, стояли денежные проблемы, но все же главным было — устранить опасного противника Короны — герцога Гиза с его оппозицией, которая на глазах набирала силу. Католическая партия решительно требовала уничтожить протестантскую партию, но король не мог на это решиться, тем более что он прекрасно понимал: теперь главным и единственно достойным претендентом на трон остается глава протестантов — Генрих Наваррский.

В то же время борьба предстояла трудная, поскольку Католическая Лига приобрела в обществе огромный вес. Ее сторонники требовали от короля запрещения протестантских месс и, как следствие, продолжение братоубийственной войны, которая грозила стать бесконечной.

Гиз поднял восстание а Париже, из-за чего Генриху III пришлось бежать в долину Луары. Он, словно повинуясь древнему инстинкту, чувствовал: эта земля не выдаст его, защитит и подскажет правильное решение.

В сентябре в Блуа начали собираться депутаты вторых Генеральных Штатов. Пока шли долгие процедурные споры, они до 13 октября просто слонялись без дела по дворам замка, среди златотканных гобеленов с изображением фантастических сюжетов и мифологических персонажей.

Торжественное открытие сессии в Блуа состоялось 16 октября. На нем присутствовали более 500 человек. Король и герцог Гиз, появившись в зале, представляли собой разительный контраст: самоуверенный герцог в белом атласном костюме и в сопровождении огромной команды телохранителей, и король, одетый предельно просто. Гиза приветствовали овациями и одобрительными возгласами, тогда как короля встретили в полном молчании. Один из очевидцев писал, что Гиз «смотрел на своих сторонников пронзительным взглядом, словно пытаясь укрепить их в надежде на осуществление его намерений, его везения и его величие, словно говорил без слов: «Я вас вижу». Он рвался к власти и был убежден, что уже держит ее в руках.

Король выступил со спокойным достоинством и напомнил, что вассалы должны хранить верность своему королю-сюзерену, ибо к этому их обязывает древняя честь. Напомнив об этом, он решительно высказался против Лиги и Гиза, в частности:

«По моему священному эдикту о Союзе, все другие лиги не могут законно существовать при мне, и… ни Бог, ни долг не позволяют этого и даже категорически запрещают; поскольку всякие лиги, объединения, обряды, интриги, сговор и набор людей и сбор денег, а также их получение в королевстве и за его пределами входят в компетенцию короля, если таковое совершается не от имени Его Величества, во всяком монархическом обществе с хорошим законодательством это является преступлением против суверена.

Некоторые знатные сеньоры моего королевства вступали в подобные лиги и объединения, но, проявляя мою обычную доброту, я хочу забыть все, что было, однако, так как я должен ради вас сохранять королевское достоинство, я объявляю отныне и впредь, что после того, как будут оглашены законы, кои я собираюсь принять на моих Штатах, те из моих подданных, которые останутся в подобных организациях или вступят в них без моего согласия, будут задержаны и им предъявят обвинения в преступлении против Королевского Величества».

Поскольку речь дышала достоинством и к тому же была удачно построена, собравшиеся встретили ее аплодисментами к большому неудовольствию Гиза. Все его сторонники хранили гробовое молчание.

Да, говорил король, ему страшно не хватает денег. «Мне очень досадно, что для подержания королевского величия и содержания необходимых должностей королевства необходимы большие деньги; лично меня они мало интересуют, но это неизбежное зло. Войну ведь тоже невозможно вести без денег. Мы уже находимся на верном пути к истреблению ереси, но чтобы этого достичь окончательно, снова понадобятся деньги».

На следующий день депутаты, однако, не без влияния Гиза, отказались принять важную клятву «поддерживать и соблюдать все действия Короны, касающиеся власти, верности и повиновения Его Королевскому Величеству». Все сословия, каждое по своим причинам, оказались едины в этом вопросе. В свою очередь, герцог Гиз при содействии архиепископа Лионского решил заставить короля отказаться от собственной речи. Он подготовил новый проект, оскорбительный для короля, и отправил своих людей печатать отредактированный вариант документа в типографии, а затем силой заставить Генриха III подписать его.

Депутаты поддержали мятежного герцога и объявили: если их условия не будут приняты, они немедленно покинут Блуа. Прежде всего они требовали причислить к противникам Короны не Гиза, а Генриха Наваррского и признать его самого и его потомков недостойными права наследования престола. Что будет дальше, они не сказали, но ясно подразумевалось, что теперь баррикадами покроется не только Париж, войной будет охвачена вся страна.

Король и депутаты разговаривали как глухие: не слыша и не понимая друг друга. Генриха III никто не хотел понимать, а все его отчаянные просьбы о выдачи хоть какой-нибудь приличной суммы денег летели в пространство безответно.

Что касается Екатерины Медичи, то она была серьезно больна и практически не покидала своих покоев. Лишь изредка она находила в себе силы пройтись по галерее Оленей, расположенной над замковым рвом. И все же, узнав о тяжелом положении сына, она переговорила с представителем третьего сословия Шапель-Марто, и ее слова диктовало отчаяние. Екатерина говорила: «Вы требовали продолжения войны до искоренения ереси. Если же теперь вы ничего не можете дать для продолжения этого дела, это означает просто — одной рукой давать, а другой — отнимать. Если вы будет упорствовать, то только разгневаете короля». Естественно, что эти слова не возымели ни малейшего действия на депутатов. Они продолжали твердить одно: если их требования останутся без ответа, они покинут Блуа, а Короне останется ожидать народного бунта.

Мало того, на заседании 24 ноября перед королем произнес речь архиепископ Буржский. От имени третьего сословия он заявил, что королю следует в скором времени ожидать народного бунта, а денег он все равно не получит. Все деньги находились у третьего сословия, и оно прекрасно осознало, кто теперь станет фактическим правителем страны. Корона получила окончательный отказ в кредитах. Это был уже откровенный вызов Генриху III, впрочем, он мог бы и не удивляться, поскольку большая часть депутатов относилась к Лиге Гиза, а перед королем восседали те же люди, что поднимали мятеж в Париже.

Гиз мог бы торжествовать победу, что он и делал несколько дней, пребывая в эйфории, пока неожиданно не понял, что отказ в кредитах бьет и по нему, потому что не позволяет вести войну со своим основным противником — Генрихом Наваррским, претендентом на корону, о которой сам Гиз мечтал и не без основания.

2 декабря депутаты были приглашены на утренний церемониальный туалет короля. Все они были поражены нищетой, которая за время проведения Генеральных Штатов воцарилась в замке. Тем не менее, подобное обстоятельство нисколько их не смутило: они желали добить короля и считали, что находятся в одном шаге от этого.

В то же время герцог Гиз усилил свою личную гвардию. Ему оказалось мало того, что он довел Париж до точки кипения, и теперь хотел устроить такое же кровавое представление и в других городах страны. Он потребовал себе Орлеан, и измученному королю ничего не оставалось, как уступить ему. Едва ли не каждый день Генрих III получал донесения о планах Гиза свергнуть законного правителя. И, наконец, добрый и мягкий по натуре король дошел до предела. Он был до крайности измучен и унижен. Теперь он хотел только одного: как можно скорее избавиться от своего мучителя, любой ценой. Тем более что если бы погиб Гиз, замолчала бы и вся его оппозиция, это он ясно понимал.

Теперь уже делалось ясным, что веселое время празднеств, сумасбродств, охотничьих забав и беззаботных игр, которыми славились замки Луары, закончилось навсегда. Король сделался мрачным, впал в депрессию и уже не мог не чувствовать ничего, кроме глухо нарастающей злобы и по отношению к Гизу, и к депутатам. Королева-мать была уже глубоко и безнадежно больна и больше не могла помочь советами своему по сути обреченному сыну, чем бы ни закончилось противостояние.

23 декабря первая сцена трагедии в Блуа была разыграна. В зал, где собрались депутаты вошел вооруженный Франсуа де Ришелье в окружении верных королю гвардейцев и отдал приказ об аресте некоторых депутатов как заговорщиков. Несмотря на протесты и крики о депутатской неприкосновенности, под стражу были взяты Ла Шапель-Марто, герцог Орлеанский, Ле Руа, Компан и Нейи.

...........................................................

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

С этого времени и сам Гиз начал получать предостережения, что короля следует всерьез опасаться. Из Парижа жители города прислали ему кольчугу, обработанную белой тафтой. Герцога просили надевать ее каждый раз, когда он соберется идти на прием к Генриху III. После наблюдений за действиями Гиза в замке Блуа в своем дневнике врач Екатерины Медичи, итальянец Филиппо Кавриана писал, что беспокойство главного врага Короны и его сторонников ощущается им совершенно явственно. Вероятно, «они опасаются, — отмечал Кавриана, — как бы король не устроил ему и его родственникам Сицилийскую вечерню». Итальянец вспоминал в данном случае исторический эпизод, произошедший в 1282 году, когда население Палермо восстало против захватившей их армии французов и не успокоилось, пока не перебило всех до единого.

А Гиз вел себя весьма опрометчиво и дерзко, заявляя о короле во всеуслышание: «Я его не боюсь. Он чересчур труслив», видимо, забывая о том, что даже заяц, загнанный в угол, становится опасным для охотника. Гиз говорил: «Я не думаю, что меня легко застать врасплох. Я не знаю ни одного человека на свете, который, схватившись со мной один на один, не почувствовал бы страха, да к тому же меня обычно сопровождают; так что нескольким вооруженным людям не так-то просто напасть на меня, даже выждав момент, когда я буду не настороже. Моя свита ежедневно сопровождает меня до дверей королевской спальни, и, если вдруг она услышит хоть малейший шум, никакая охрана, никакой привратник не помешает ей прийти мне на помощь». Ну что ж, король учел и это обстоятельство. Уж коли дело обстоит именно так, то Гиза следует оставить без оружия и наедине с убийцами.

А Гиз вел себя все более бесцеремонно. Дошло до того, что во дворе замка его люди спровоцировали ссору со сторонниками короля. Сражение происходило на глазах Генриха III и больной королевы-матери. До сих пор никто не знает, являлся ли подобный инцидент, в результате которого погибло несколько дворян, попыткой Гизов совершить переворот. Гиз решил остаться в Блуа до конца, и либо победить короля, либо погибнуть. «Я так твердо решил не уезжать отсюда, — заявил он, — чтобы моим отъездом не нанести вред королевству, что даже если бы смерть вошла через эту дверь, я не выпрыгнул бы в окно».

В начале декабря Генрих III получал все больше сообщений о планах Гиза: тот хотел силой привезти его в Париж и там заставить отказаться от короны. Всем, в том числе королю и его сторонникам была известна даже дата предполагаемого покушения — 20 декабря. Последней каплей стал ужин, организованный сторонниками Гизов 17 декабря. Кардинал Гиз объявил своего брата фактически королем Франции и добавил, смеясь, что «этого Валуа» ждет монастырь. Веселье поддержала очаровательная бунтовщица, мадам де Монпансье. «Да, мой брат, — сказала она, — причем вы будете держать его голову, а я своими ножницами вырежу ему тонзуру». Эти слова, на следующий день ставшие известными королю, и явились искрой, которая зажгла тлевший до сих пор огонь ненависти и отчаяния. Король отдал приказ об уничтожении Гиза.

Перед этим убийством в Блуа состоялся последний праздник, устроенный королевой-матерью, несмотря на стремительно прогрессировавшее воспаление легких. Екатерина почти не выходила из своих покоев, расположенных на втором этаже, там, где раньше жил Франциск I. Из этой анфилады она иногда переходила за отделенную древней стеной, когда-то бывшей наружной, в другую анфиладу, из окон которой можно было только любоваться на сады вокруг замка. Это был последний праздник, устроенный в честь заключения брака между любимой внучкой Екатерины Медичи Кристиной Лотарингской и герцогом Фердинандом Медичи. Королева-мать вручила Кристине подарки — гобелены из шелка, золота и серебра, на которых были изображены сцены празднеств, устраиваемых в замках представителями рода Валуа (дорогое воспоминание для старой умирающей королевы).

С этого приема Генрих III ушел в сопровождении маршала д’Омона, маркиза де Рамбуйе и его брата Луи, господина де Ментенон, Никола д’Анжен и Альфонсо Корсо. С ними он в последний раз обсудил план убийства ненавистного Гиза. Существует даже документальная запись этого разговора в королевских покоях.

«— Государь, пригласите в кабинет этих двух предателей Гизов — герцога и кардинала. Их можно убить при входе.

— Как можно даже подумать такое, господа? Меня все станут называть новым Нероном!

— Вот еще — Нероном! Речь идет о том, что либо вы их, либо они — вас. Схватить вы их не можете, судить — тоже, хотя и считаетесь первым судьей в своем королевстве. Эти двое совершили преступление против Королевского Величества, и по закону должны понести наказание. Отдайте приказ убить их, и он будет выполнен».

Поразмыслив, король согласился, что иного выхода у него не остается и поручил это грязное дело своей личной охране, расквартированной здесь же, в Блуа — Сорока Пяти.

Наутро Гиз, предупрежденный своими сторонниками, прямо спросил короля о готовящемся на него нападении, и Генриху III пришлось сделать невинное выражение лица и даже сказать о своей любви к ненавистному кузену. Эта тирада, видимо, тяжело далась королю, не терпевшему ложь, а потому, вернувшись в свои покои, он едва не забился в истерике, бросил на землю свою шляпу и растоптал ее, а потом вызвал начальника охраны и велел, чтобы герцог был убит как можно скорее.

Когда король немного пришел в себя и стал способен рассуждать здраво, он пригласил к себе Гиза на совет, назначенный на 22 декабря. Он даже нашел в себе силы держаться любезно с этим человеком. Генрих III щедро угощал кузена конфетами и провел с ним довольно много времени после обеда. На прощанье король вновь напомнил о том, что Гиз приглашен на совет, причем эта фраза звучала как приказ.

Чтобы герцог не отклонился от заданного курса, выход в зал Совета из кабинета короля срочно заложили, чтобы у того не оставалось ничего другого, как пройти через спальню Генриха III, где его ждала смерть. Охрана короля была усилена, чтобы иметь возможность отрезать людей герцога от своего господина. После сбора всех членов Совета двери замка предполагалось закрыть, а чтобы появление на лестнице Блуа капитана Сорока Пяти, Никола де Ларшана, ни у кого не вызвало подозрений, он должен был отвечать, что пришел в Совет потребовать повышения жалованья для своих подчиненных. Остальные королевские гвардейцы заняли заранее условленные места в Оленьей галерее и на лестнице, ведущей к старому кабинету. Таким образом оказывалось, что мятежный герцог попадал едва ли не в тройное кольцо убийц, а это было надежно.

Тем не менее, герцог де Гиз продолжал пребывать в состоянии эйфории от предвкушения власти, которая сама рвалась в его руки. Он не смутился, когда вечером, накануне убийства, он нашел салфетку, в которой неизвестный предупреждал его о готовящемся убийстве. Он только засмеялся и написал на салфетке два слова: «Не посмеют!». Его мать, братья и родственники чуть ли не на коленях умоляли де Гиза бежать, не ходить на Совет, но все было напрасно. Герцог легкомысленно усмехнулся и отправился проводить веселую ночь со своей любовницей, Шарлоттой де Сов. Он вернулся к себе только под утро и немедленно обнаружил на своей кровати сразу несколько записок, в которых его предупреждали об убийстве. Гиз прочитал их, швырнул на пол и заснул.

В отличие от Гиза, королю в эту ночь заснуть не удалось. Он метался по комнате, не находя себе места, а через час после того, как его враг заснул, он встал, покинув королеву, пребывавшую в полнейшей растерянности, и пошел в свой кабинет. Там его уже ждали Сорок Пять, которые, получив окончательные распоряжения, заняли свои места — кельи над Оленьей галереей. В это время в молельне рядом с королевской спальней капелланы молились о том, чтобы исполнилось задуманное государем.

Все эти приготовления подняли чрезвычайный шум, и камердинер разбудил Гиза, который так и не успел выспаться. Спросонья герцог решил, что замок захватывают враги, но, подойдя к окну, успокоился, поскольку там не было ничего, кроме повозок, предназначенных для переезда короля в загородный дом. Он именно так и планировал поступить после того, как пройдет заседание Совета. Герцог решил, что лучше снова вернуться в постель. Его снова подняли в 6 часов утра, после чего король присылал за ним дважды. Герцог оделся к семи часам, взял шпагу и отправился на заседание.

На улице лил дождь, и небо нависло над самой землей. Чтобы попасть в покои короля, Гиз пересек двор замка, где его встретили сторонники и попытались еще раз отговорить от этой безумной затеи. Гиз на это ответил: «Хорошо защищен только тот, кого сам Бог бережет!».

По пути к королю Гиз, поднявшись до второго этажа, справился, как чувствует себя королева-мать. Ей было очень плохо, она мучилась от плеврита и сказала, что принять его не сможет. На лестнице герцог заметил капитана Сорока Пяти и поинтересовался, что ему надо, и тот ответил: решения Совета о повышении жалованья его солдатам. Это объяснение Гиза удовлетворило, и он, наконец, добрался до королевских покоев.

После бурной ночи с мадам де Сов герцог чувствовал слабость. Его подташнивало, и он отправил своего секретаря за конфетницей с изюмом. Больше секретарь не появился. Вместо него изюм принес привратник Совета. Если бы герцог был способен немного порассуждать, его удивило бы, почему он не видит ни одного из своих сторонников. Королевская гвардия получила четкий приказ: извне не пропускать никого. Герцогу становилось все хуже. Из носа у него пошла кровь, его знобило, и он попросил подбросить поленьев в камин. Он хотел воспользоваться носовым платком, но, как оказалось, забыл его, а когда хотел послать за ним своих людей, платок ему предупредительно подал один из людей короля. Тем временем пробило 8 часов, и Генрих III вызвал кузена к себе.

Гиз прошел в королевскую спальню, где его уже ожидали восемь убийц. Король же в это время находился рядом, в своем кабинете. Когда его кузен вошел, то нисколько не удивился присутствию королевских гвардейцев. Странности начались чуть позже, когда Гиз попытался пройти в кабинет Генриха III. Там ему путь преградили трое солдат, а когда Гиз в недоумении обернулся, то был встречен ударами восьми убийц, которые, как оказалось, все время шли за ним следом. Герцог закричал, начал сопротивляться, но гвардейцы вцепились в него мертвой хваткой, и весь этот клубок покатился по полу. Гиз не успел даже вынуть шпагу из ножен. Хотя он и успел с невероятной силой оттолкнуть четверых, но оставшиеся четверо наносили в это время удары кинжалами куда попало: в лицо, горло, живот и спину.

Некоторое время герцог пытался пробиться назад, в зал Совета, но безуспешно. Вся борьба заняла не больше минуты, и королевский кузен, захлебывающийся кровью, успел только подползти к королевской кровати и произнести «Господи, помилуй». Король вышел из кабинета и тихо сказал солдатам: «Прикончить». Когда все было кончено, он приблизился к телу и с отвращением посмотрел на него. «Какой огромный, — задумчиво произнес он, как будто речь шла о кабане или медведе, — мертвым он кажется еще больше, чем живой». — И дотронулся до него кончиком своей шпаги, как до опасного хищника. Гвардейцы получили свое вознаграждение тем, что сняли с убитого все драгоценности.

В это же время в зале Совета арестовали практически всех сторонников Гиза, не успевших вовремя сбежать из Блуа, подобно Майенну, в том числе кардинала Гиза и архиепископа Лионского.

После этого король зашел проведать больную мать, встревоженную страшным шумом, который раздавался как раз над ее покоями. Услышав, что Гиз убит, она едва не умерла от страшного приступа боли. Екатерина была потрясена до глубины души, и тем более ее положение усугубляло сознание того, что любимая ею Кристина Лотаринская уехала, и она, скорее всего никогда ее больше не увидит.

В начале января Генрих III отпустил заложников, присмиревших и уже, кажется, не помышляющих о бунте. Он оставил на одном из чердаков замка только кардинала де Гиза и архиепископа Лотарингского. На следующий день по приказу короля их закололи алебардами, тела сожгли в камине, а пепел развеяли, чтобы сама память о бунте забылась.

А королева Екатерина Медичи тем временем стремительно угасала, прекрасно понимая, что вместе с ней умирает целая эпоха. Выходила из своих покоев она редко, и в это время то и дело ловила на себе осуждающие взгляды еще не успевших разъехаться депутатов, один из которых заявил больной и промерзшей женщине: «Мадам, только ваше слово привело нас всех на бойню».

5 января у Екатерины началась горячка, и она составила завещание. Узнав о близкой кончине королевы, в Блуа прибыла Кристина Лотарингская. Едва дождавшись ее, королева-мать скончалась. Рядом с ней находились два человека, которых она любила больше всех на свете, ее сын Генрих III и внучка Кристина.

Сразу же распространилась молва, будто Екатерина была отравлена, и потому королю пришлось приказать произвести вскрытие. Заключение медиков гласило: «Тело королевы вскрыто по повелению короля, и все увидели, что поражено легкое, кровь разлилась в мозг, и нарыв на левом боку. Тело забальзамировали, положили в свинцовый, а сверху — в деревянный гроб. Потом разрешили народу, стекавшемуся из окрестностей, чтобы увидеть королеву, проститься с ней. Ее тело, одетое в самые прекрасные дорогие одежды, которые имелись в замке, перенесли из обычной комнаты в зал для приемов. Многие дамы в траурных одеждах провели ночь возле тела, вокруг горело большое количество факелов. Францисканцы всю ночь пели над ней псалмы».

Смерть Екатерины, которая последовала едва ли не сразу после убийства Гизов, потрясла людей. Распространялись слухи, что в окрестностях Блуа происходят удивительные знамения. Например, под Рождество очевидцы наблюдали падающую с неба сияющую звезду, а еще через несколько дней в небе возникло новое видение — два белых рыцаря в полном вооружении, сжимавшие окровавленные мечи. Тогда никто не подумал о конце света. Это был лишь конец изящной эпохи, где царили замки, радость и утонченность нравов.

Завершилась самая грандиозная драма в замках Луары, которую режиссировали сильные мира сего, а подыгрывали им с удовольствием и придворные, и благородные дворяне, и их слуги. Вместе с эпохой Ренессанса ушло в прошлое и величие, и особая роль в истории Франции замков на Луаре. Эта великая река вновь заявила о себе только в период Великой Французской революции, когда «гнезда аристократии» стали безжалостно уничтожаться для того, чтобы прошлое никак не смогло больше напомнить о себе сомнительному настоящему и еще менее радужному будущему. Однако никакие войны и социальные катаклизмы так и не смогли изменить эту поистине заколдованную землю, и свидетельства этого, больше напоминающие легенды или сказки, до сих пор можно услышать в замках, зеркально отражающихся в спокойных волнах этой удивительной реки.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Легенда замка Серран

Кажется, что замки Луары, эти грезы, воплощенные в камне, иногда способны рассказывать удивительные истории, и, вероятно, именно поэтому многие романисты, подобно, к примеру, Александру Дюма или Морису Дрюону, глядя на них, вдохновлялись на создание своих знаменитых произведений. Изумительная красота старинных строений и неподражаемая природа Луары не раз подсказывала им сюжеты огромного количества книг, известных во всем мире. Как и другие замки Луары, Серран тоже бережно хранит свои тайны и воспоминания, а его легенда, созданная в эпоху Великой революции, безусловно, может считаться одной из самых романтичных в «стране замков»…

…Со стороны Луары дул резкий пронизывающий ветер. Поверхность воды рябила и сморщивалась, и от одного взгляда на серые волны становилось нестерпимо холодно. Невысокий худой человек со смуглым лицом и небольшими, глубоко посаженными темными глазами зябко поежился и постарался поплотнее завернуться в длинный, измызганный едва ли не до пояса плащ. Сейчас ему было плохо, холодно, но всего отвратительнее было чувствовать, как небритый подбородок шуршит о промасленный ворот широкого плаща, туго завязанного на шее. Он засунул руки в рукава кафтана и почувствовал, что вся подкладка висит рваными лохмотьями.

Едва он сделал такое открытие, его откровенно передернуло. Он терпеть не мог неопрятности: всегда следил за тем, чтобы чистота его рубашек, костюмов и башмаков с огромными пряжками была идеальной. Как же он мог так оплошать и надеть старое тряпье? Вероятно, излишне поторопился в последний момент, и это очень неприятно, особенно потому, что он – Жан Батист Каррье – по сути своей является настоящим проконсулом города Нанта и его окрестностей. Ни одно имя, наверное, со времен Нерона или Калигулы не произносится людьми с таким ужасом, как имя Каррье. Он, наделенный особыми полномочиями от самого Конвента, стал настоящим бичом не только всех аристократов, но даже сочувствующих хоть немного старому режиму. Всемогущим представителем Конвента пугают детей, и это Каррье знает наверняка. Ему это даже нравится: пусть боятся, пусть ненавидят и пусть всегда, даже во сне, помнят его слова: «В конце концов, в какой стране я нахожусь? Никому никаких исключений!».

В первый раз он сказал эту фразу, когда его просили пощадить четверых детей-сирот. «Овцы, — думал Каррье, презрительно глядя на просителей. – Они сами не знают, о чем просят. Это не дети, а волчата. Они вырастут, и что тогда мне придется делать с волками?». Детей он приказал отправить следом за их казненными родителями и ни малейших угрызений совести по этому поводу не испытывал.

Да и какие могут быть угрызения совести у человека, который травит волчью стаю? В конце концов он заслужил это почетное звание – первого ловчего государства. Он гнал это зверье и будет продолжать гнать; он узнает хищников в любом обличье – торговца, решившего перепродать брюкву по завышенной цене, уличного щеголя, неосмотрительно надевшего жилет с вышитыми лилиями, ребенка с подозрительно серьезным взглядом, молодого человека с тонкими пальцами, а значит – непременно с испорченными нравами, крестьянина, украдкой вздыхающего об участи священников, две баржи с которыми он утопил в Луаре.

Как смеялся тогда Каррье, наблюдая со своей лодки, в компании сговорчивых подружек, как шли ко дну эти связанные попарно святоши. Кто теперь скажет, что Бог существует? Уж, во всяком случае, только не он. Никому и в голову не пришло вступиться за несколько сотен отцов ненавистной ему церкви, тем более – небесам. Каррье хохотал, громко крича: «Луара – самая революционная река в стране!». А наутро весь город знал, как Каррье сказал местному судье: «Вам вечно требуются сотни свидетелей и доказательств: без них вы не можете осудить виновного. Я же эту процедуру проделываю быстро и без лишних разговоров: беру за шиворот и кидаю в воду». А как иначе можно поступать с волчатами? Главное – успеть вовремя, не дать времени вырасти их клыкам.

Он, Каррье, добился своего нынешнего положения благодаря настойчивости и умению видеть врага. Теперь никто, наверное, и не вспомнит, как он позорно бежал с поля боя в сражении при Шоле. Он знал, что впереди его ждут по-настоящему великие дела, и теперь, на берегах Луары, его звездный час настал. Никогда еще его маниакальная жажда крови не проявлялась настолько ярко. Ежедневно подписывались смертные приговоры, как минимум, трем сотням человек (нет, не людям, по мнению Каррье — волкам); он знал, что судьи уставали произносить утвердительные ответы при зачтении приговоров, и ограничивались лишь взмахом руки.

И почему же сейчас человек, наделенный от Конвента практически неограниченными полномочиями, перед которым трепещет вся провинция, должен терпеть эти отвратительные брызги дождя, и от них не способна спасти эта нелепая широкополая шляпа с трехцветной кокардой и зачем-то прикрепленным к ней кленовым листом.

Каррье видел перед собой только неласковую Луару, при одном взгляде на которую мороз пробирал до костей. Он закашлялся, схватившись рукой за горло. Никогда не думал, что можно вообще испытывать такой невыносимый холод, да еще посреди лета. Холодное лето 1793 года… Он чувствовал, что просто медленно умирает. Как никогда ему захотелось выпить бокал бургундского и долго-долго лежать в теплой душистой ванне… Новый порыв ветра заставил его напрочь забыть о бокале вина. Проклятое лето в проклятой стране в проклятое время! Он почти заставил себя осмотреться. Кругом, сколько хватало глаз, простирался густой дубовый лес. Мощные старые деревья почти не склонялись под порывами ветра и только тревожно шумели листвой, изредка бросая к ногам одинокого сутулого человека с больными глазами мокрые и уже успевшие пожелтеть листья.

Каррье мучительно закашлялся. Он прибыл сюда, в Серран, на ночь глядя, из самого Нанта, где тюрьмы переполнены благодаря его маниакальному усердию, и на это была совершенно особенная причина. Сегодняшним вечером Каррье уже приготовился приятно провести время с одной из «бывших», аристократкой, а теперь – «гражданкой» Летицией Котро, как вдруг дверь в его апартаменты отворилась, и санкюлот по фамилии Жюлен доложил, что карательному отряду, прибывшему из Парижа для подавления волнений, взбудораживших провинцию в ответ на объявленный правительством очередной призыв в армию, удалось захватить мятежников во главе с их предводителями – двумя братьями, Франсуа Шареттом и Даниэлем де ла Контри. Каррье чувствовал себя крайне утомленным после ежедневных обходов тюрем, во время которых на дно Луары отправились еще несколько сотен живых арестантов. А как быть, если из-за чрезмерной скученности в местах заключений в Нанте свирепствует тиф? Каррье чувствовал свой долг ловчего исполненным. Он считал, что вполне мог бы отложить встречу с представителями мятежников на завтра, если бы очаровательная Летиция не воскликнула: «Как вы сказали – Шаретт и ла Контри? Да ведь я их прекрасно знаю».

Каррье почему-то насторожился.

— Ну-ка расскажи, — потребовал он, и его взгляд стал свинцово-тяжелым.

— Я ненавижу их, и у меня с ними свои счеты, — поспешно произнесла Летиция.

Она продолжала что-то говорить, но Каррье чувствовал, как на его душевном горизонте вырастает легкое, почти незаметное, облачко, и подобно каждому опытному моряку знал: надвигается буря, и с ней даже он сам не сможет справиться. Это бешенство, которое сильнее его, это злоба, безошибочно указывающая – вот они – враги, волки, вот те, кого надо уничтожить немедленно, пока они не превратились в угрозу твоему существованию. Эти Шаретт и ла Контри были воплощением всего, что Каррье ненавидел всеми силами своей безнадежно больной души. Он слушал Летицию, но не слышал ни одного ее слова, зато перед ним оживала почти физически ощутимая картина. Каррье не мог пошевелиться; он слушал; он грезил наяву; он ненавидел как никогда в жизни.

«Когда Даниэль открыл глаза, странная песня из сна продолжала звучать еще некоторое время в его памяти. Ему отчего-то было невыносимо больно, но почему – это понять было невозможно. Июльское солнце зелеными трепещущими пятнами играло на оленьих шкурах, расстеленных на полу. Деревья в парке за окном волновались, и их шум заглушал тревожный щебет птиц, предчувствующих дневную грозу. В это лето ни один день не обходился без дождей, и это было немного странно, но Даниэль не задумывался об этом. Просто слыша тревожные крики ласточек, он понял: будет дождь.

Но пока солнце щедро лилось сквозь огромные окна замка Серран, и легкие занавеси, трепеща, как-то лениво и нехотя вздрагивали, желая податься в окно вслед за порывами ветра. Белая ткань чем-то напоминала сказочную наяду; вот она в последний раз вздрогнула и отдалась на ветру, выпорхнув на волю. Даниэль рукой откинул со лба темные густые волосы и посмотрел на соседнюю подушку. Он слегка нахмурился, как будто стараясь припомнить что-то. Ах да, рядом не было Женевьевы. Вероятно, она ушла еще ночью, и на шелковой простыни остался только длинный каштановый волос из ее прически. Конечно, она и не обязана оставаться до его пробуждения, да и слугам ни к чему лишний раз обсуждать их мимолетную связь. К тому же, у Женевьевы есть муж, хотя он и не ревнив, но все же и сам Даниэль, и Женевьева – только гости в замке Франсуа, а потому приличия все же следует соблюдать.

Даниэль поднялся с постели и подошел к зеркалу. Он долго вглядывался в свое отражение, словно не узнавая себя самого или прислушиваясь к чему-то. Что-то звучало совсем рядом, но он не мог уловить и услышать это нечто, очень важное; от него остался только смутный отголосок – это странная песня о безумном пирате, мечтающем весь ад залить своими слезами. В остальном же все было как обычно. Он выглядит немного бледнее, но это объяснимо: очаровательная Женевьева ушла далеко за полночь, а Даниэль по натуре был жаворонком. Его серые прозрачные глаза казались глубже, а волосы вились сильнее. Сколько усилий он прилагал к тому, чтобы выпрямить их хоть немного, чтобы они стали такими, как у Франсуа – у него ничего не получалось. Если бы Франсуа узнал об его усилиях, он смеялся бы полчаса, не меньше.

Прохладный порыв ветра бросил на подоконник горсть благоухающих цветов жасмина. Казалось, что весь прозрачный утренний воздух напоен запахами близкого моря, леса, дождя, любви. И тоски… Безумной безотчетной тоски. Она сжимала сердце с такой силой, что хотелось кричать или биться головой об стену.

Даниэль, пытаясь унять бешеный стук сердца, вышел из комнаты, быстро спустился по широкой лестнице и, уже едва не сбив служанку со стопкой чистого белья, выбежал из замка. Перед ним раскинулся огромный тенистый сад с дорожками, посыпанными белым песком. «Надо немедленно скрыться куда-нибудь», — думал он. Нельзя, чтобы его видели в таком состоянии: ни друзья, ни слуги, ни садовники, никто. Наверное, он и сам не замечал, что бежит, не разбирая дороги, мимо розовых кустов, подстриженных в форме бабочки – символа любовного непостоянства — с дрожащими на них радужными каплями росы, огромных лип и дубов; ветки жасмина, словно в испуге проводили по его лицу нежными листьями.

В конюшне было тихо. Рядом, за деревянной стенкой вздыхали лошади, а здесь слуги бросили свежую, только что скошенную траву, и ушли с чистой совестью хорошо потрудившегося человека. Даниэль упал лицом в эту траву, и острые запахи умирающих растений окутали его с головой. Что происходит или что должно произойти? И при чем тут он? Если бы знать ответ, даже самый страшный, наверное, было бы легче, чем вот так лежать и слушать, как рвется сердце. Неужели виновата та песня из сна и тот голос, полный безнадежной тоски?

— Вот ты где, Даниэль! Доброе утро, братец! – услышал он веселый голос Франсуа и с трудом поднял голову. В его глазах блестели слезы, тяжелые, со свинцовым отблеском, вероятно, потому что – невыплаканные.

Черноволосый, стройный, зеленоглазый Франсуа стоял в потоке солнечного света, напоминая ожившего готического ангела, и золотые лучи, сделавшие прозрачной его белоснежную батистовую рубашку, играли рубинами, сапфирами, изумрудами на огромном павлиньем пере, которым небрежно играл юный аристократ. Он улыбался, и его улыбка сама казалась солнечным лучом. Франсуа ослеплял своей поразительной, почти невозможной, красотой так же, как солнце.

Даниэль молчал. Он боялся, что любое сказанное им слово превратится в слезы. Не может же он до такой степени опозориться перед Франсуа! А брат тем временем подошел к нему и лег рядом в траву, внимательно посмотрел ему в глаза. Даниэль зачем-то провел рукой по волосам. А Франсуа продолжал говорить, мягко улыбаясь:

— Смотри, Даниэль, какое роскошное перо! Сейчас я проходил по парку, рядом с прудом, и один из огромных красавцев-павлинов уронил его мне едва ли не в руки! Нет, посмотри внимательно, как переливается оно на солнце!

— Очень красиво! – искренне сказал Даниэль, тоже улыбаясь почти сквозь слезы. – Но ты еще красивее!

— Да ладно тебе! – отмахнулся Франсуа. – Мужчине вообще не обязательно быть красивым. Иногда это может считаться даже пороком. Знаешь, как принято говорить: настоящий мужчина должен быть воином; соответственно, его украшением являются шрамы, уродства всякие, увечья… — Он расхохотался. – Это так нравится романтичным дамам! Честное слово! Они любят хромых, горбатых, убогих. Их можно жалеть, наконец, это оригинально. А любить красивого – не оригинально. Или ты думаешь, что я заблуждаюсь по поводу собственной персоны? Представь себе, что я изменился: например, постарел, стал страшным, как смертный грех, да к тому же еще и разорился. Кто скажет, что любит меня? Молчишь? Вот так-то, брат. Вот, гляди – полевая гвоздика. Ее скосили только что. Сейчас она еще хороша, и ты любуешься ею. Через день ты на нее уже не взглянешь. Просто мусор. – Его глаза потемнели. – Если бы я задумывался над этим, Даниэль, то давно бы уже ушел на какую-нибудь войну, коих так много в наш век, и совершил бы таким образом самоубийство. Благородно – и не подкопаешься, и священники довольны. Так что давай не будем об этом, малыш.

— Ну что ты, Франсуа, все время называешь меня малышом? – откликнулся Даниэль.

Брат засмеялся:

— Ах, не нравится? Во всяком случае для меня ты – малыш. Понял – малыш! Так что молчи и слушайся старшего брата!

И он нежно провел искрящимся павлиньим пером по губам Даниэля, по шее и груди. Неожиданно Даниэль разрыдался, как ребенок.

— Ну что ты, — ласково произнес Франсуа, как будто в подобной реакции для него не заключалось совершенно ничего неожиданного. Он прижал голову Даниэля к своему плечу и молчал некоторое время, просто гладя его волосы и слушая, как стремительно бьется его сердце. – А ты еще говоришь – не малыш. Знаешь, дети плачут точно так же, у них всякое горе – вселенского масштаба. Например, потеряли любимую игрушку, а плачут так, как будто родителей оплакивают. Взрослые в этом случае говорят: «Ты бы на моих похоронах так плакал». Они не понимают.

— А ты? – спросил Даниэль.

— Я – понимаю, — серьезно ответил Франсуа, обнимая его вздрагивающие плечи. — Во всяком случае, я не стану говорить тебе ничего о моих похоронах.

— О чем ты говоришь, Франсуа? – прижимая ладони к глазам, сказал Даниэль. – Тебя я вообще не переживу.

Франсуа еще крепче прижал его к себе и не сказал «нет».

— Что случилось? – спросил он, поворачивая к себе лицо брата.

— Ты скажешь, что все ерунда, Франсуа, — неловко выговорил Даниэль. – Сегодня я видел странный сон.

— Ну так расскажи, — приободрил брат. – Я вообще очень серьезно отношусь к снам. А что ерунда – я не скажу вообще никогда, потому что со мной ты можешь быть самим собой. Тебе не нужно размышлять о том, что я подумаю и как я стану к тебе относиться, потому что я просто люблю тебя. Со мной ты можешь быть любым. Считается, что мужчины должны быть мужественными; им не пристало плакать. Эта привилегия относится к женским, и это несправедливо. Ты имеешь право чувствовать именно так, а не иначе, и ты не обязан быть таким, каким тебя хотят видеть люди. Когда мы умрем, эти люди не вспомнят о нас уже через несколько месяцев, и то – в лучшем случае. В мире вообще ничего не изменится. Так что существуем только мы: ты и я. Поэтому смело рассказывай мне твой сон, потому что жизнь – это и есть самый большой сон. По крайней мере, я так думаю.

— Представляешь… — заговорил Даниэль. — Маленький мальчик. У него умер отец, и он озлобился на весь мир. Он считает весь мир своим врагом, и он хочет уничтожить его, стать пиратом, кем угодно, убивать без разбору, потому что… ему безумно больно. И еще – звучала музыка о том, что он и в аду не хочет успокоиться: готов и там всех уничтожить…

— Боже мой, монстр какой! – воскликнул Франсуа с легкой иронией. – Этот ночной кошмар не стоит ни одной твоей слезы. – И он поцеловал глаза Даниэля.

— А самое странное, брат, — продолжал Даниэль, — это не воображение. Вернее, я не знаю, как это сказать… Это имеет ко мне и к тебе какое-то прямое отношение.

— Ты хочешь сказать: нам предстоит встретиться с твоим несчастным монстром из сна?

Даниэль кивнул.

— Ну и что? – невозмутимо произнес Франсуа. – Поговорим с этим недочеловеком, может быть, он что-то и поймет.

— Франсуа, я не сказал тебе самого главного! – сказал Даниэль почти с отчаянием. – Главное – мне его жаль. Ты знаешь, по-настоящему жаль. Я словно увидел его изнутри, и там была такая боль и в то же время – такая страшная ненависть… к тебе, ко мне…

— И как ты только в монахи не пошел? – улыбнулся Франсуа, беззаботно раскидываясь на траве. — Какое-то странное всепрощение. Раньше я вроде ничего такого в тебе не замечал. Говоришь прямо как по Библии: если ударят по одной щеке… И еще — прощайте врагов ваших или молитесь за спасение врагов ваших… Впрочем, я в Библии не силен.

Даниэль прижался головой к его плечу.

— Я подумал: а если человеку больно, он ведь не может быть совсем конченым, как ты считаешь?

— Вообще-то наш разговор беспредметный, мой дорогой Даниэль, поскольку никакого врага я пока не вижу. А во-вторых, я не понимаю этого: плохой, хороший. Так же нельзя. В мире нет ничего абсолютно черного или абсолютно белого. Мир разный, а Земля — круглая. Да, впрочем, и миров-то много.

Его дыхание легко щекотало щеку Даниэля, и он, почувствовав внезапную, но сильнейшую усталость, закрыл глаза.

— Вот видишь, малыш, — слышал он откуда-то издалека, из душистого травяного мрака, слова брата, — сколько эмоций, сколько сил и из-за чего? Вместе с тобой мы горы свернем, не то что рога какому-то монстру.

Ласточки кричали все громче; видимо, сейчас они носятся над самой травой, задевая ее крыльями. Солнце померкло, тревожно зашумели и тут же замолкли деревья, и на их притихшие кроны с шумом хлынул ливень. По саду заструились бурные пенные потоки воды, унося вместе с пеной лепестки чайных роз и жасмина.

— Летний ливень – почти всегда короткий, — задумчиво произнес Франсуа.

Даниэль спокойно спал, положив голову ему на плечо. Он выглядел беззащитным и трогательным как ребенок. Франсуа осторожно прижался щекой к его пахнущим жасмином волосам, неотрывно глядя, как склоняется под порывами ветра и потоками воды старый заросший сад, опадают лепестки с багровых роз и сгибаются до земли венчики белых и красных лилий.

«И глаза его были прозрачными, как зеленые волны Адриатики», — услышал неведомый голос Каррье. Франсуа Шаретт задумчиво смотрел, как последние капли дождя падали на кусты жасмина и украшали их листья длинными подвесками. Пение птиц стало громче, смелее, и первый луч солнца блеснул из-за тучи, как будто брызнув по всему саду россыпью изумрудов. Даниэль спокойно спал на его плече. Наверняка его больше не тревожили сны про больных монстров. Привлеченный неподвижностью Франсуа голубой мотылек закружился совсем рядом с ним. Франсуа медленно вытянул вперед руку, и бабочка устроилась на его пальце, трепеща нежными крылышками, почти прозрачными в солнечном свете.

С кустов жасмина обрушился целый каскад воды. Мотылек испуганно вспорхнул и вылетел в сад. Франсуа приподнял голову. Высокая трава зашелестела, и он услышал сдержанный девичий смешок.

— Летиция, это ты? — спросил Франсуа шепотом.

— Я. Угадал, мой милый кузен, — ответила стройная черноволосая девушка, выходя из-за кустов.

— Говори потише, — попросил Франсуа, показав глазами на Даниэля, — Мальчик спит.

Летиция подошла ближе и осторожно присела рядом с Франсуа.

— У тебя удивительно прелестное платье, — сказал он шепотом, почти целуя ее в аккуратное розовое ушко, — наряд пастушки, так сказать. Добавь розовую розу, и ты станешь настоящей принцессой из сказки.

— Спасибо, кузен, — отозвалась девушка с улыбкой, — этой ночью ты был неотразим. Честно говоря, мне не хватало тебя. Утро без тебя было бы неполным. Я отправилась разыскивать тебя и вот… И что же я вижу? Как все это называется, дорогой мой Франсуа? Не значит ли все это, что твоей любви хватает не только на меня, но и на Даниэля?

— Ты же знаешь, Летиция… — начал Франсуа, — Впрочем, может быть, и не знаешь. Я вообще не привык оправдываться в чем-либо. Я все делаю так, как хочу, и не собираюсь ни перед кем отчитываться.

— Но я думала… Я хотела надеяться… что ты любишь меня… — растерянно произнесла Летиция.

— Любишь – не любишь… О чем ты, моя милая? Ты хороша, как весенний цветок, Летиция. Какого рода чувства ты испытываешь к прелестным цветам? Да и ты сама относишься ко мне точно так же — как к бокалу вина, например… — И он быстро провел павлиньим пером по кончику ее носа.

— Да ну тебя, — отмахнулась Летиция, отстранив перо, — Щекотно! — Она посмотрела на Даниэля, прильнувшего к шее Франсуа. — Я же ревную, неужели ты не понимаешь? Ты что, его любишь?

— Люблю, конечно, — ответил Франсуа, — тебе это кажется странным? А еще — я люблю море, ветер, лес. Люблю по-настоящему. Ты тоже ревнуешь? По-моему, ревность – это убийство уже в самом начале. Когда ревнуешь, лучше сразу убить объект своей любви; только таким образом его можно будет надежно защитить от посягательств всех прелестей этого мира. Ты так не думаешь?

— Да нет же, я не то хотела сказать, Франсуа, — смутилась Летиция. — У меня такое чувство, что мы с тобой сейчас поссоримся, а мне очень бы этого не хотелось.

— Тогда давай не ссориться, — согласился Франсуа, безмятежно улыбаясь.

— Франсуа, — произнесла она, склонившись рядом с ним. — Больше всего на свете я обожаю твою солнечную улыбку. И еще — мне так хотелось бы поцеловать твои зеленые глаза.

— Как бокал вина выпить? — усмехнулся Франсуа. — Потерпи немного, дорогая. Ожидание делает добычу еще слаще, не так ли? А сейчас — подожди, а то малыш проснется.

— Ко мне ты так не относишься, — задумчиво сказала девушка.

— Да ведь ты в этом не нуждаешься, — просто ответил Франсуа. – Ты — очень сильная, Летиция. Ты выживешь при любом строе, даже потеряв все свое состояние, даже утратив молодость и красоту. Тебе вовсе не нужны ни моя поддержка, ни я сам. Я не хочу тебя обидеть, но просто все так и есть, милая моя, очаровательная кузина.

— А Даниэль? — возмутилась Летиция. — Ты сам не понимаешь, что говоришь! Женевьева мне уже рассказывала, что он вытворял с ней сегодняшней ночью. И это человек, который нуждается в поддержке? Не удивлюсь, если он просто соблазняет тебя! Это ты — наивный, безнадежно наивный, а уж никак не он!

— Как бы нам и вправду не поссориться, моя драгоценная кузина, — медленно произнес Франсуа, глядя на нее через павлинье перо. — И не двигайся так резко, а то испачкаешь свое розовое платье зеленой травой. Если бы ты знала, насколько мне наплевать, какой Даниэль на самом деле или, вернее, каким он видится тебе. Даже если бы все это было правдой, мне было бы все равно. И знаешь, почему? Потому что я люблю его.

— Я так и знала! — воскликнула Летиция.

Франсуа пожал плечами:

— Оставь эту патетику для придворного спектакля. А что — неплохо будет: графиня Розина!

— Розину исполняет сама королева, — растерянно проговорила Летиция.

— Но ты так прелестна, Летиция, что затмишь и саму королеву, — Франсуа послал ей воздушный поцелуй.

Даниэль вздохнул и открыл глаза, серые, светлые, чистые, удивленные. «Малыш проснулся», — подумал Франсуа.

— Доброе утро, — сказала Летиция.

— Летиция? — удивился Даниэль, не поднимая головы. — Ты что здесь делаешь?

— Я тоже могла бы спросить тебя об этом, Даниэль, — отпарировала девушка. — Вас с Франсуа давно уже ищут. Тетушка ждет, все собрались в саду завтракать, а нет только вас двоих.

— А теперь уже — троих, — иронично улыбнулся Франсуа. – Как бы чего не подумали, Летиция. Я понимаю, ты – девушка смелая, но ведь слуги могут увидеть, не дай бог, разговоры пойдут…

— Ты смеешься надо мной, я понимаю, — сказала Летиция. – Я уже собиралась уходить. Так что мне сказать тетушке?

— Что мы будем сейчас же, сразу за тобой, — ответил Франсуа.

— Но сначала ты меня поцелуешь, — требовательно сказала Летиция, бросая быстрый взгляд в сторону Даниэля и наклоняясь к Франсуа.

— Конечно, кузина, — подчеркнуто почтительно сказал Франсуа, целуя ее в лоб.

— Фи, Франсуа! — воскликнула Летиция. — Что ты в лоб меня целуешь, как будто я покойница? — и ее узкая ладонь заскользила по его обнаженной груди.

— Я пошутил, дорогая, — откликнулся Франсуа, осторожно убирая ее руку и целуя кончики пальцев девушки.

Летиция вспыхнула:

— Нет, не так, — ее голос стал резким и требовательным, — в губы!

— Да ради бога, милая, — произнес Франсуа, — только не укуси меня, пожалуйста, — и легко коснулся губами ее губ. – Да смотри, будь осторожна: платье испачкаешь в траве.

— А вы с Даниэлем не забудьте убрать травинки из волос! – крикнула она. – Иначе тоже кто-нибудь что-то не то подумает!

Девушка гневно топнула ногой и выбежала в сад. Ее розовое платье несколько раз мелькнуло среди кустов и исчезло.

— Франсуа, а что, собственно, случилось? — спросил Даниэль, изумленно наблюдавший за сценой, разыгравшейся на его глазах.

— Женские капризы, — коротко ответил Франсуа.

— Какие-то странные, необъяснимые капризы…

— А женщин вообще не поймешь, – сказал Франсуа. – Я во всяком случае никогда не пойму. Как сказал, кажется, Шамфор, «женщин нужно либо понимать, либо любить». Но, Даниэль, давай оставим женщин в покое. Лучше скажи, теперь ты спал нормально?

— Как в детстве, — улыбнулся Даниэль.

— Тебе надо нанять меня нянькой, — сказал Франсуа, бережно вынимая травинки из густых волос Даниэля. — Я бы рассказывал тебе на ночь сказки, отгонял ночные кошмары. Кошмары вообще боятся меня; а ты не знал? — Он осмотрел брата и произнес удовлетворенно, с еле заметной иронией, — Ну вот, как говорится, чистые и слегка причесанные волосы — уже красота.

— Смеешься? — немного смутился Даниэль. – Я так ужасно выгляжу?

— Да ты выглядишь просто прекрасно. Думаю, для Женевьевы достаточно прекрасно, — засмеялся Франсуа, обнимая его. — Давай, вставай. Тетушка ждет нас.

Даниэль поднялся, пытаясь привести в подобие порядка белую рубашку.

— Да все нормально! – сказал брат, обнимая его за плечи и выводя в сад. – Дамы уже нас заждались, наверное. Ждать, конечно, полезно, но не до такой же степени.

Он потянулся с гибкой грацией молодого хищника.

— Сегодня будет жаркий день, — сказал он.

Франсуа Шаретт казался в этот миг Даниэлю олицетворением радости жизни, живым обещанием невозможного счастья. Солнце переливалось золотым ореолом на его черных волосах. Глядя на него, Летиция Котро, притаившаяся за розовыми кустами, решила во что бы то ни стало отомстить и Франсуа Шаретту, и Даниэлю де ла Контри, чего бы ей это ни стоило и сколько бы времени ни понадобилось на ожидание подходящего момента».

Новый всплеск волн вынес клочья пены вместе с ветками и цветами. Этой картине чего-то не доставало, — Каррье был в этом уверен, и он даже догадывался — чего.

— Гражданин Каррье! — услышал он неожиданный оклик и обернулся, дернувшись нервно и почти испуганно.

К нему приближался низкорослый коренастый человек, на зверообразное лицо которого была низко надвинута шляпа с трехцветной кокардой и пресловутым кленовым листом. Позже, на суде в Конвенте, этот человек, выступавший свидетелем, говорил: «В тот момент гражданин Каррье был похож на взрослого ребенка, который нуждается в присмотре опытных нянек или шарантонских лекарей».

Каррье оторопело наблюдал за нелепым зверообразным существом, которое приблизилось уже к нему настолько, что гражданин Каррье мог ощутить его такое же звериное несвежее дыхание – от него как будто пахло протухшим мясом и перегаром.

— Гражданин Каррье, — задыхаясь от быстрой ходьбы, проговорил зверообразный. — Все кончено, как и приказывали. Но еще остались проблемы, которые решить можете только вы…

— Легко, — сквозь зубы процедил Каррье, стараясь держаться подальше от этого отвратительного существа («Впрочем, — подумал он, — что в этой стране не отвратительное?»).

— Как ваше имя, гражданин? — спросил он, надрывно кашляя и опуская засаленные поля шляпы, чтобы хоть как-то защититься от северного ветра, швыряющего ему в лицо горсти мелкого колючего дождя.

— Сержант Мишо, рота Марата, — гаркнул зверообразный.

— Значит, мое приказание вы исполнили, — задумчиво протянул Каррье.

— Так точно, — рявкнул сержант, и из его рта снова донесся запах тухлого мяса.

Чувствительный нос Каррье ответил на это обильным насморком. Платка не было. «Скверный знак, — подумал Каррье, — я никогда раньше не забывал платка».

— И как же вы его исполнили? — спросил Каррье Мишо, яростно хлюпая носом и испытывая непреодолимое желание утереть нос рукавом. Еще пять минут на этом зверском холоде, и он именно так и сделает, причем ему даже стыдно не будет. Все равно никто не видит, кроме этого быдла, а быдлу должно быть все равно.

— Мы перерезали всех оставшихся в замке Серран контрреволюционеров, которые называют себя шуанами, а потом вывесили их на придорожных деревьях: воронам тоже хочется кушать, — и он утробно захохотал.

— Ясно, — ответил Каррье. Его знобило все сильнее и сильнее, а лоб пылал так, что даже холодный дождь не мог остудить его.

— К сожалению, большинство преступников успели скрыться в лесу. Они как сквозь землю провалились, — с чувством сплюнул на землю Мишо, и его густой плевок отвратительным жирным червяком застыл на черном валуне. — Может, и правду говорят, что они — просто оборотни какие-то.

— К черту! — раздраженно откликнулся Каррье. — Нет никаких оборотней. А еще сознательный революционный товарищ, называется! Стыдно, Мишо. Наверняка, здесь имеется какое-то совсем простое объяснение.

— Да, собственно, и мы тоже не без головы, — заявил Мишо самоуверенно. — Я просто убежден, что оставшихся шуанов успели предупредить эти чертовы аристократы.

— Аристократы? – недовольно переспросил Каррье и закашлялся. Дождь шел все сильнее, волны Луары перехлестывали через берег, и их брызги попадали на полы плаща Каррье.

— Ну как же, — удивился Мишо, которого ледяной дождь, казалось, не смущал совершенно, несмотря на то, что на его носу уже дрожали довольно крупные мутные капли. — Эти два брата — Шаретт и де ла Контри. Сущие бестии, скажу я вам, гражданин Каррье. Наши поговорили в ними, как умели, но ничего не добились. Молчат, сволочи! — и он снова сплюнул мрачно и устало.

— Плохо говорили, значит, — угрюмо заключил Каррье.

Он посмотрел наверх. Небо было совсем не летним, низким, неласковым. Его сплошь затянули иссиня-черные тучи, по брюху которых пробегали красновато-золотые отсветы молний.

— Скоро разразится настоящая гроза, — сказал Мишо.

— Да, — машинально подтвердил Каррье, нервно дернув плечом.

— Ну так как, гражданин Каррье?

— Что – как? — с нескрываемым раздражением отозвался Каррье и с отвращением посмотрел на зверообразного собеседника своими уже совершенно больными слезящимися глазами.

— Может, у вас получится поговорить с ними?

Каррье почувствовал, как бешенство поднимается у него откуда-то снизу. Эта волна захлестывала его, добираясь до самого сердца, проникая в мозг и становясь совершенно неуправляемой. Когда они отстанут от него — и эта чертова страна, и эти вонючие «граждане», и эти неведомые братья, которые что-то никак не хотят сказать «гражданам», а Каррье из-за их идиотского упрямства вынужден оставаться в этом, богом проклятом месте? Нет, они достали его! С него хватит! Он наведет здесь порядок! В конце концов, кто здесь полномочный представитель Конвента? А уж он-то имеет полное право на неограниченную власть; он достиг этого положения после долгих унижений, после бесконечных сражений с волчьим племенем аристократов. Он теперь имеет право на все и главное — на жизнь каждого в этой провинции; он это заслужил!

— Пойдем, поговорим, — согласился Каррье. — Я научу вас, как надо работать.

Мишо провел Каррье по раскисшей от дождя тропинке мимо чахлых деревьев. В темноте вырисовывался стройный силуэт замка Серран, его треугольный фронтон над центральным фасадом и две башни с круглыми куполами. «Как я ненавижу замки, ренессансные лестницы, картуши и пруды с кувшинками», — подумал при виде его Каррье. Чем ближе они подходили к стенам из белого камня, тем явственнее слышались возбужденные голоса и хохот. По стенам плясали оранжево-желтые отблески факелов. «Сошествие в ад какое-то», — подумал Каррье.

Дерево рядом с дорогой надрывно и почти жалобно заскрипело; на нем качнулся темный силуэт, и Каррье инстинктивно шарахнулся в сторону. Сердце забилось в бешеном галопе. Это был повешенный. Злость вскипала в душе Каррье с силой надвигающегося урагана. Он споткнулся об огромный валун, не разглядев его в темноте.

— Осторожнее! — предупредительно сказал Мишо. — А дальше будут ступеньки. Высокие.

Каррье буркнул в ответ нечто невразумительное. Он поднялся по мокрым от дождя, поросшим бурым мхом ступенькам и вошел внутрь строения. Его угнетали эти средневековые стены, старинные кладки, невероятно высокие потолки с огромными окнами и изысканной лепниной. Честное слово, он от души рад, что все эти гнезда аристократии уничтожаются вместе с их обитателями. «Голубая кровь, белая кость, — подумал он с ненавистью. — Сейчас посмотрим, действительно ли у них голубая кровь».

Коридор был длинным и извилистым, с обнажившейся кое-где кладкой. Откуда-то со стороны донеслись запахи подгоревшего жира, и Каррье почувствовал, как к больному горлу подкатывает тошнота. Он не удержался и поднес руку ко рту.

— Это ребята жарят кабанчика, — объяснил Мишо, бросив быстрый взгляд на Каррье.

Каррье смог в ответ только кивнуть и с усилием сглотнуть слюну. В другом коридоре он услышал истошный женский крик, сразу перешедший в бесконечный стон.

Далее, держась за стены, проползли несколько пьяных до невменяемости «граждан». Орали они отчего-то не «Марсельезу», а нечто другое — явно на каком-то южном диалекте и явно про любовь.

Господи, как же ему плохо. Его знобит, его трясет как в лихорадке, холод проникает до самых костей и сосудов, и он, кажется, готов руками растерзать этих неизвестных ублюдков с голубой кровью, лишь бы когда-нибудь выйти отсюда, из этого Серрана.

— Здесь, — сказал Мишо, остановившись перед окованной железом дверью, о которую опирались два крепко подвыпивших санкюлота.

Каррье понял, что этих скотов не исправит ничто, и при виде их ограничился тем, что только сплюнул.

— Открывай, — бросил он небрежно одному из «граждан», великану с лицом имбецила, которому сам Каррье едва доставал до плеча.

— Давай, давай, — поторопил его Мишо, — шевелись, а то не посмотрю, что у вас сегодня праздник. Не видишь, гражданин представитель Конвента торопится закончить то, что нам не удалось.

— Бесполезно, — равнодушно откликнулся детина, расплываясь при этом отчего-то в широкой улыбке.

— Еще ляпни у меня слово, прохвост, сволочь! — заорал с остервенением Каррье, весь покрываясь красными пятнами. — Под трибунал отправлю!

Детина заметно побледнел и громко завозился с ключами. В скважину он попал не сразу: видимо, Каррье его сильно напугал, но в конце концов «гражданин» с замком справился. Дверь раскрылась с трудом, со скрипом, и Каррье вновь едва не упал, поскользнувшись на скользких от слизи ступеньках. На него пахнуло промозглой сыростью, плесенью и острым запахом крови. Каррье закашлялся и всмотрелся в темноту.

Около стены он увидел тех людей, из-за которых он никак не мог вернуться в свои нантские апартаменты. Немного привыкнув к темноте, Каррье разглядел: оба они были молоды, но один из них был постарше, второй – немного моложе. Тот, что моложе, видимо, был без сознания. Его голова, залитая кровью, лежала на коленях у старшего; от его когда-то роскошной батистовой рубашки остались только жалкие грязные клочья, а все тело покрывали багровые кровоподтеки, рубцы и порезы; руки были стянуты сзади намертво, и толстая веревка так впилась в его кожу, что порвала ее едва ли не до кости. «Руки ему точно вывихнули», — констатировал про себя Каррье.

Второй молодой человек, сидевший прижавшись спиной к стене, исподлобья взглянул на вошедших. Каррье сразу узнал его, хотя до этого момента и не видел ни разу — так узнают только своих заклятых врагов: ни с чем нельзя было спутать этот презрительный блеск зеленых глаз, которые могли бы принадлежать то ли готическому ангелу, то ли средневековому инквизитору, то ли распятому Христу; эти непослушные черные тонкие и густые волосы… Он, как Летиция говорила – неотразимый… Но тоже — в рваной рубашке, весь исполосованный рубцами и с простреленным навылет, залитым кровью правым плечом. Как Каррье ненавидел его! Наверное, так же сильно, как эту страну.

— Этот – Франсуа Шаретт, — объяснил Мишо, — а второй — Даниэль де ла Контри.

— Ну да, — нехорошо усмехнулся Бинош. Ненависть захлестнула все его существо, как язык пламени.

Он кивнул на Даниэля:

— По голове двинули?

— Об стену, — подтвердил детина. — У него, наверное, сейчас все мозги наружу.

— Если они у него вообще были, — криво усмехнулся Бинош. Даниэля он тоже узнал, несмотря на залитое кровью лицо и перебитый нос. Он тоже в своем роде незабываем: этот мягкий овал лица, прозрачные серые глаза, густые брови. Особенно глаза, которые он сейчас с трудом приоткрыл: они, что могли излучать то почти детскую наивность, то приобретать стальной блеск прирожденного убийцы. Сейчас он с удовольствием увидел в этих глазах только удивление. Беспомощное удивление ребенка.

Итак, все, кого он ненавидел всеми силами души, собрались в одном месте. Каррье бросил быстрый взгляд на Франсуа и выхватил свою длинную саблю, с удовольствием полюбовавшись, как отблески факелов играют на тусклой стали.

— Прелесть готических ангелов вообще ужасна, — медленно, с наслаждением растягивая предложения, начал он. — Меня всегда раздражала такая ангельская, я бы сказал — аморальная, совершенно неприличная красота. Он прямо-таки лоснится! Ну ничего, сейчас все исправим.

С этими словами он полоснул лезвием по щеке связанного Франсуа. Хлынула кровь.

— Вот так лучше, — удовлетворенно сказал Каррье.

— Иди к черту, — коротко сказал Франсуа, и только его зеленые глаза стали совершенно черными от боли.

— Я же говорил, — осмелился вставить Мишо. — Мы все пробовали, бесполезно.

Каррье стиснул зубы с такой силой, что они заскрипели. От отчаяния ему хотелось выть и биться головой об стену. Стену… Он схватил со стены факел и ткнул Франсуа в грудь. В воздухе распространился жуткий запах, который так ударил в нос самому Каррье, что он опрометью бросился к противоположной стене и упал на колени в гнилую солому. Его желудок выворачивало наизнанку. Его рвало минут десять, на лбу выступил ледяной пот. Мишо и охранники-санкюлоты все это время целомудренно смотрели в сторону.

Когда Каррье с трудом поднялся на нетвердые ноги, он снова встретился с черным и холодным, как сталь, взглядом Франсуа. Преодолевая спазмы в горле, Каррье прохрипел:

— Утопить!

— А, революционный брак! — Понял, просияв, Мишо, — Сколько мы их утопили в Луаре! Правда, тогда мы девушек привязывали к старикам, и наоборот — старух к юношам. А тут как же?

— Так же! — почти простонал Каррье. – Разве не видишь, как эти двое нежно любят друг друга! Это не просто аморально, а совсем не соответствует революционным идеалам. Ваш долг — сделать то, что я приказываю.

Мишо кивнул охранникам. Один из них рывком поднял на ноги Франсуа, а второй схватил Даниэля. Каррье получал от этого зрелища неведомое доселе удовольствие.

— К реке, — коротко бросил он.

Пленников поволокли по коридору; вот только Франсуа шел сам, гордо подняв голову, а Даниэля приходилось тащить едва ли не волоком. На улице бушевала гроза. Молнии сверкали через каждую минуту. «Теперь я точно заболею», — подумал Каррье, но он еще не пропустил ни одного «революционного брака». Потоки воды заливали землю, ноги скользили по грязи, проваливались в коричневую жижу и оранжевую глину. Каррье упал, и его плащ облепили тяжелые комья грязи едва ли не до самых плеч. В то же время потоки ледяной воды смыли кровь с пленников. Теперь они были ослепительно молоды и прекрасны: презрительно улыбающийся черноволосый и зеленоглазый Франсуа и сероглазый Даниэль.

— Да кончайте же! — заорал Каррье, чувствуя, что не в силах больше ни минуты находиться в этом месте.

Франсуа и Даниэля подвели к реке, повернули друг к другу лицами и связали в таком положении.

— Прощай, брат, — сказал Франсуа, прикоснувшись губами к глазам Даниэля. — Все равно все будет хорошо. Я любил тебя.

— Прощай, Франсуа, — эхом отозвался Даниэль. — Я люблю тебя.

Мишо подогнал к берегу лодку.

— Сейчас все будет в порядке, гражданин Каррье! — крикнул он. — Еще минута, и рыбки уйдут на дно!

— Скорее бы! — откликнулся Каррье.

Внезапно его слова заглушил далекий волчий вой.

— Я же говорил вам, гражданин Каррье, — воскликнул Мишо, и его лицо перекосилось от испуга, — это их банда — все оборотни!

— К черту оборотней! — злобно заорал Каррье, и его голос сорвался на фальцет.

Но Мишо стоял, беззвучно развевая рот, как выброшенная на берег рыба. Охранники, бледные как смерть, тоже, не отрываясь, смотрели в сторону затянутого дождливой пеленой векового леса. Только Франсуа Шаретт улыбался, но на этот раз это была улыбка торжества, улыбка победителя, и его глаза казались цвета чистого изумруда, как освещенное солнцем Адриатическое море. Даже Даниэль поднял голову, и его взгляд означал только одно – надежда.

Каррье, весь похолодев от недобрых предчувствий, обернулся и увидел, как среди темных дубовых стволов мелькают сотни желтых огоньков. Они приближались молча, с ошеломляющей скоростью.

— И будут камни и деревья в лесу, и звери, и птицы в небе моим воинством, — негромко произнес Франсуа слова Карла Великого.

— Волки! — истошно закричал Мишо, отталкиваясь веслом от берега и, пытаясь преодолеть сопротивление ветра, отплыть подальше на середину реки.

Каррье видел, как они приближаются. Он мог бы различить выражение их морд и окрас их шерсти. Вот только взгляд у них у всех был одинаковый — стальной взгляд прирожденных убийц, тот самый, который он уже замечал в глазах Даниэля. Он понял: это конец. Он закричал так, как будто хотел выплеснуть все отчаяние, злобу и ненависть, накопившиеся в нем за предыдущую жизнь.

И это действительно был конец. Каррье не помнил, что было дальше. Он действовал как во сне и не понимал ничего, когда к нему обращались. Кажется, воспользовавшись этим случаем, когда Каррье упустил Шаретта и де ла Контри, Конвент отозвал его в Париж. Сидя в тюремной камере, Каррье оживлялся только тогда, когда слышал имя «Шаретт». Кажется, кто-то говорил, что восстание в Вандее ширится и захватывает все большие территории, и все больше людей собирается под белые знамена Шаретта и де ла Контри.

На скамье подсудимых Каррье все прислушивался к чему-то, как будто хотел услышать что-то очень важное, но его постоянно спрашивали о «злоупотреблении властью», о «революционных браках» и прочей ерунде, и он не мог понять, что же от него требуется. Его больные глаза все время искали кого-то среди окружающих и не находили.

Но Каррье все-таки увидел его, уже с вершины эшафота. Шаретт стоял в толпе, и бывший палач Нанта узнал его: это лицо готического ангела нисколько не портил длинный шрам на правой щеке, а его торжествующую ослепительную улыбку, казалось, невозможно было стереть никогда, никакими силами, никакими ухищрениями. Последней мыслью Каррье было: «Почему он кажется всем черноволосым, когда на самом деле он — темно-русый, и почему его глаза называют зелеными, если они серые, в точности как волны Луары?».

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

ВЕРСАЛЬ

 

«К шедеврам мировым мы наш полет направим,

В торжественный Версаль, в сияющий Марли,

Что при Людовике свой облик обрели…»

(Жак Делиль. «Сады»)

 

«…Освещенная вещь обрастает чертами лица…»

(Иосиф Бродский)

 

Этим шедевром невозможно не восхищаться. Приблизившись к Версалю вы видите, как яркое солнце заливает Версальский дворец и высвечивает во всей красоте и необъяснимой прелести полные изящества линии его строений на фоне беспокойной прозрачной зелени парка и легких, словно сотканных из воздуха, бассейнов.

Вы не можете не согласиться, что Версаль – это чудо света и бесценный дар французской нации всему человечеству. Вы минуете Парижское авеню, проходите площадь Оружия и оказываетесь перед высокими парадными воротами, врезанными в изящную черно-золотую решетку. На площади Министров вас встречает памятник Людовику XIV. Его установили через сто двадцать лет после смерти Короля-Солнце, в 1835 году. Восседающий на коне король величественно и строго смотрит на переменчивый мир, на свое творение, символ мощной государственной власти, Версаль.

Когда в 1624 г. Людовик XIII торжественно въехал в свой новый небольшой замок, выстроенный на холме среди бескрайних лесов на западе Парижа, еще ничто не могло предвещать его будущей легендарной судьбы Версалю. Молодой и честолюбивый Людовик XIV в начале своего царствования не мог даже предположить, что ему удастся преобразовать замок отца до такой степени, что он превратится в самой большой и роскошный дворец Западной Европы с его легендарными садами и своеобразным королевским городком. Людовик XV, а затем Людовик XVI с особым трепетом относились к наследию, оставленному Королем-Солнцем. Они, в свою очередь, привносили свои изменения в соответствии с веяниями эпохи и по-своему обогащая его.

И все же потребовалось еще около двухсот столетий непрестанных трудов для того, чтобы превратить заболоченную местность в одно из прекраснейших мест на земле. Казалось, что Революция не пощадит Версаль, однако в это время он уже престал символизировать ненавистную абсолютную монархию. В результате почти все великолепные архитектурные памятники остались нетронутыми. Французский народ осознал, что многие поколения художников, архитекторов, скульпторов – величайших мастеров своего времени оставили здесь бесценное художественное достояние страны.

Как мечтал создатель этого шедевра, Король-Солнце, эта сокровищница в настоящее время всегда открыта для посетителей со всех уголков Земли. Конечно же, это восторженные посетители; они любуются необычайной красотой, испытывают радость от общения с истинным искусством и проникаются особым духом Парижа – духом любви, ибо даже тот, кто никогда в жизни не бывал в Париже не может не проникнуться его обаянием, обаянием ностальгии. Для русского человека Париж – город, обладающий особой неповторимостью и привлекательностью, так как любой русский оказывается во власти чудных грез, напоминающих разноцветные прозрачные крылья легкой бабочки. Поистине Париж – лучший город на свете, ибо он – это любовь и разнообразен так же, как любовь. Каждый русский человек испытывает чувства, подобные тем, что описал Максимилиан Волошин в своих чудных стихотворениях, посвященных Парижу:

На старых каштанах сияют листы,

Как строй геральдических лилий.

Душа моя в узах своей немоты

Звенит от безвольных усилий.

Я болен весеннею смутной тоской

Несознанных миром рождений.

Овей мое сердце прозрачною мглой

Зеленых своих наваждений!

И манит, и плачет, и давит виски

Весеннею острою грустью…

Неси мои думы, как воды реки,

На волю, к широкому устью!

***

Перепутал карты я пасьянса,

Ключ иссяк, и русло пусто ныне.

Взор пленен садами Иль-де-Франса,

А душа тоскует по пустыне.

Бродит осень парками Версаля,

Вся закатным пламенем объята…

Мне же снятся рыцари Грааля

На салах суровых Монсальвата.

Мне, Париж, желанна и знакома

Власть забвенья, хмель твоей отравы!

Ах! В душе – пустыня Меганома,

Зной, и камни, и сухие травы…

 

Создание, постройка и оформление Версальского замка были навеяны мифами о Солнце и Аполлоне, а потому он поистине излучал сияние французского классицизма. Для всех последующих поколений он был и остается до сих пор местом встреч самых возвышенных традиций и самых представительных людей современного мира.

В XVII столетии светская власть, подражая власти церковной, захотела влиять на умы людей и общественное сознание. Короли видели себя не обычными людьми, а существами особой породы, более высшего порядка, нежели все остальные. Само Божественное провидение своей волей вознесло их над простыми смертными.

Людовик XIV являлся самым могущественным европейским монархом, поэтому пышное возвеличивание власти стало частью его политической программы. Именно Версаль был призван осуществить его грандиозный замысел. Сначала для участия в проектировании королевского дворца в Париже был вызван из Италии сам великий Бернини. Однако тот замысел так и не был осуществлен. Волей судьбы символом абсолютной монархии стал Версаль.

Людовик XIV на самом деле был самым великим французским королем, не имеющим себе равных истории ни до, ни после него. Его царствование было самым долгим – 54 года, и период его правления вошел в историю под названием «Золотого века». Это время представляло собой классический образец абсолютной государственной власти. Не побоюсь этого слова и скажу, что Францию того времени можно назвать «советской». Конечно, общественные порядки меняются, меняются наименования правителей; их можно называть по-разному – королем, генеральным секретарем, председателем, но суть от этого не меняется, и институт государственной власти оказывается аналогичным, что во Франции XVII столетия, что в России сталинских времен. Символы в искусстве также оказываются аналогичными.

Для доказательства подобной точки зрения сначала вскользь упомянем о наиболее сходных моментах в истории двух стран. Людовик XIV ограничил полномочия парламентов, лишив их всякого влияния на ход государственных дел. Парламент мог только регистрировать законодательные акты, но не решался даже попробовать внести в них какие-либо поправки. Временами проводились громкие судебные расследования, как, например, дело министра финансов Никола Фуке, судебный процесс «об отравлениях», причем к ответственности привлекались придворные, титулованные особы. Все население страны, включая дворянство, было обязано выплачивать обязательный подоходный налог – капитасьон. В критический момент войны между Францией и Испанией король обратился за поддержкой ко всем своим подданным. Помните, «братья и сестры…»

Режим абсолютной власти регулярно повторяется в истории. Для Франции это было именно время правления Людовика XIV.

Вот королевская спальня в Версале. Здесь в течение многих лет король пробуждался ровно в 8 часов утра и неизменно отходил ко сну около полуночи. Рядом расположена «Галерея Зеркал», или «Большая галерея». Ее длина 75 метров, ширина 10 метров. Солнечный свет струится из 17 огромных окон и отражается в невообразимом панно, составленном из 400 зеркал. Каждый вечер здесь отражалось пламя 3 тысяч свечей, которые зажигались во время различных торжественных событий, дворцовых праздников, приемов иностранных послов, а цель преследовалась одна – показать символ идеального могущественного монарха.

На памятной медали, выпущенной в 1663 году Людовик XIV предстает в образе Аполлона, который спускается с небес на землю. В правой руке он сжимает рог изобилия, в левой – оливковая ветвь, вечный символ мира и благоденствия. На одной стороне медали можно увидеть надпись: «В какие счастливые времена мы живем», на другой - «Не многим равный».

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Дитя, дарованное Богом.

Король был наместником Бога на земле. В представлениях французского народа тело короля всегда представлялось священным и даже тогда, когда у личности, воплощающей королевскую власть, наблюдалось явное отсутствие разума как в случае с Карлом VI. Залогом личности короля было его тело, а для подданных соответственно – оно являлось залогом любви.

Еще большую святость королевская личность приобретала после таинства миропомазания; она получал непосредственную связь с Царством Божиим, «когда на голову его надевают корону, а его груди, рук, носа, век касаются елеем, творя крест». Людовик XIV прошел эту церемонию в раннем возрасте, и коронация в полной мере отразила значение ритуала. Артур Юнг подчеркивал, что в 1788 г. средний француз «любит короля до самозабвения». Что же касается людей, живших в 1654 г., то они испытывали не просто почтение; это была самая настоящая любовь.

Конечно, священное миропомазание не в силах превратить короля в святого, слово сошедшего с витражей, но это таинство взывает к Божией благодати, которую Господь ниспосылает королю. Король, разумеется, человек и, соответственно, грешен, как и любой, самый последний из его подданных. Однако с помощью молитвы и размышления помазанник Божий находит связь в Ином мире со своим внутренним «я», и это служит подтверждением его исключительности, «особости».

От короля не требуют быть ангелом, хотят лишь, чтобы он подражал Иисусу Христу. Проповедники сравнивают короля с царем Давидом, в свою очередь, Священное Писание рассматривает Христа не только как Бога, пастыря и пророка, но и царя. То есть в таинстве миропомазания власть небесная и власть земная сливаются воедино, а воплощение через королевскую личность соединяет их уже бесповоротно. В. Волков отмечает: «… королевская власть не безлика и восходит к заранее созданному образцу. В королевской власти всегда есть та частица, которая умирает и воскресает, - сын, который приходит на смену отцу, человек, созданный по образу и подобию Божию. В ней есть жизнь». Миропомазание монарха таким образом можно считать божественным залогом для каждого подданного, и оно оставляет на священном теле монарха как духовный, так и материальный знак, который стереть ничем невозможно.

Людовик XIV был долгожданным наследником. Его отец женился на Анне Австрийской в 1615 году, и в течение 22 лет их брак не был осчастливлен рождением наследника. Вся богомольная Франция считала своим долгом вступить в сговор с самим небом, чтобы вымолить себе будущего короля. Глава братства Сен-Сюльпис господин Олье не только усердно молился, но и стегал себя хлыстом. Основательница конгрегации Воплощенного Слова Жанна Матель предсказывала рождение наследника. Предстоящую беременность королевы предсказывала 13-летняя кармелитка из Бургундии, Маргарита Париго, в постриге «Маргарита от святых даров». Этой девочке в видении явился сам Иисус Христос в образе младенца и приказал ей молиться, потому что у Людовика XIII должен родиться наследник. Юная монахиня буквально произносила следующее: «Она (королева, которая в тот момент находилась в немилости у короля) будет иметь его, потому что Иисус явился ей младенцем», «он будет, ибо на то воля Иисуса, явившегося ей в образе младенца». Подобное видение повторилось еще два раза. Во второй раз монашенке вновь явился младенец-Иисус и ясно сказал, что королева будет иметь сына. В третий раз Маргарита уже точно знала, что королева беременна, хотя тогда еще никто не мог знать об этом, включая самого Людовика XIII.

Зачатие произошло в Лувре, 5 декабря 1637 года. Людовик XIII возвращался из своего охотничьего замка в Версале и остановился у ворот монастыря, чтобы немного поговорить с Луизой де Лафайетт. Когда-то она была королевской фавориткой, но стала прилежной послушницей и постоянно молилась о примирении королевской четы. Внезапно разразилась сильная гроза, капитан королевской гвардии уговорил короля не двигаться дальше и поужинать в Лувре. Людовик XIII остался в ту ночь в покоях королевы, а через девять месяцев, ровно – день в день – в воскресенье у Анны Австрийской родился сын.

Вся Франция в едином порыве молилась за чудесное дитя. Симон Шампелу писал: «Новый король появился на земле, новый свет вспыхнул во Франции». Людовик XIII говорил, не в силах скрыть волнение: «Вот чудо милости Господней, ибо только так и надо называть такое прекрасное дитя, родившееся после 22 лет супружеской жизни и четырех несчастных выкидышей у моей супруги». Французы немедленно прозвали этого принца Людовиком Богоданным, и не прекращали молитв за него.

Людовик XIII обожал своего сына и испытывал ужасную ревность, если Ребенок первым делом устремлялся к матери, а не к нему. Он радовался каждому знаку внимания со стороны дофина. Сын тоже очень любил своего отца, хотя и мало знал его: ведь Людовик XIII умер, когда его сыну было всего пять лет. Однако образ отца навсегда сохранился в сознании Людовика XIV, сначала ребенка, затем подростка, взрослого мужчины и старика. Всем известна верность молодого короля кардиналу Мазарини. Она продолжалась до самой смерти кардинала. На самом деле это была верность памяти отца, который по своей воле выбрал Мазарини первым министром и крестным отцом наследника престола.

Король с твердостью отверг все планы и возражения своих архитекторов и заставил их выказать максимум уважения к маленькому охотничьему домику Людовика XIII, расположенному в самом центре Версальского ансамбля. Это еще одно проявление верности и сыновней любви. Даже умирая Людовик XIV высказал свою последнюю волю – положить свое сердце у иезуитов на улице Сент-Антуан, рядом с сердцем отца.

Детство короля – это не безоблачное детство простого ребенка: оно всегда организованно и продумано до мелочей. В пять лет король не просто занимает трон, он не кукла и не театральный актер. Он никогда не играет, но всегда воплощает короля. Даже невнятно сказанные детские слова обретают силу закона.

Конечно, король в пять лет и в тридцать – это совершенно не одно и то же, но все поступки и действия Людовика XIV, по словам посланца Венеции Контарини, предвещают великого короля. С юных лет король умел себя держать поистине величественно. Например, когда иностранные послы на приеме, устроенном в Лувре, обращались к регентше, ребенок явно их не слушал, но когда они поворачивались к нему, он весь обращался в слух и являл собой воплощенное внимание.

Аудиенции и поступки предвосхищали будущего абсолютного монарха. Задолго до гражданской войны, Фронды, юный Людовик уже ясно представлял себе своих врагов. Он был уверен – это главные вельможи Франции, которые с 1643 года объединились в группировку, высокомерно названную ими «Значительные», и желали навязать собственный, откровенно эгоистический закон. Это судейские чины, которые начали поднимать голову после 1648 года и стремились взять под свой контроль монархию.

Маленький король умел молчать и хранить верность тому, кто его преданно любит. Первый камердинер короля Лапорт поистине обожал своего повелителя. Он писал в 1649 году: «Что бы я ни сказал ему, он никогда не выказывал мне неприязни: даже больше, когда он хотел спать, он желал, чтобы я положил голову на подушку рядом с его головой, и, если он просыпался ночью, он вставал и ложился рядом со мной; таким образом, я много раз переносил его спящего обратно на постель».

Лапорт ненавидел Мазарини и настраивал против него Людовика XIV. Однажды кардинал проходил о галерее дворца в окружении многочисленной свиты. Маленький король не смог удержаться от громкого возгласа: «А вот и султан!» Об этом инциденте немедленно доложили Его Преосвященству, а королеве-матери слова короля передал кардинал. Людовик наотрез отказался сообщить, чью фразу он повторил, а то, что повторил – было для всех очевидно. Будучи еще слишком мал, король не мог оценить важность Мазарини для Франции. Нужна была Фронда для того, чтобы Людовик понял истинное положение вещей и начал восхищаться своим крестным отцом. Вольтер писал: «Мазарини продлил детство монарха на столько, на сколько смог». Вспомните, в романе А. Дюма «Двадцать лет спустя» мушкетеры не хотят называть первого министра иначе, чем «мужлан». Однако на самом деле этот человек не слишком знатного происхождения в душе был не просто благородным человеком, а истинным аристократом.

Вероятно, благодаря воспитанию Мазарини стал возможен Версаль. Кардинал был скуп отношении королевского дома, но изо дня в день он всеми силами развивал художественный вкус короля. Он учил крестника умению отбирать все самое ценное, чтобы сделать из него настоящего любителя и знатока искусства. Для Мазарини искусство являлось воплощением всего вечного, причем понятие искусства рассматривалось им достаточно широко. Это могли быть старинные рукописи, украшенные старинными миниатюрами, античные произведения искусства, приобретенные в Риме за баснословные деньги, и, конечно, картины великих художников. В то же время искусством было и то, что украшает ярким фейерверком обыденную жизнь, все, что позволяет верно выбирать достойные развлечения, а также служит способом формирования истинных придворных и людей чести. Да, для двора не роскошь, а насущность – балы с их роскошными убранствами, искрящиеся иллюминации, воздушная зелень парков, временные триумфальные арки… Кардинал выписал из Италии певицу Леонору Барони, кастрата-дисканта Атто Мелани, виолончелиста Лаццарини, композитора Луиджи Росси и управляющего театральными механизированными декорациями Джакопо Торелли. Его Преосвященство старался внедрить итальянскую оперу, настойчиво предлагая партитуры Кавалли. И не имеет значения, что Людовик имел собственные вкусы и пристрастия и мягко уклонился от подобной ориентации: он предпочитал Перро, а не Бернини, Люлли, а не Кавалли. Все же в целом вкусы и пристрастия короля были сформированы кардиналом Мазарини. Его влияние являлось тем сильнее, поскольку объектом этого влияния была чистая и открытая детская душа.

В то время, когда сверстники юного короля совершенствовались в знании латыни у иезуитов, Людовик от девяти до четырнадцати лет с ужасом наблюдал, как его народ раздирают противоречия гражданской войны. В это время он перенес неисчислимое количество нравственных страданий. Однако он был человеком слишком утонченным, чтобы помнить зло и затаить обиду. Гражданские войны фатальным образом отразились на психике короля. После них у короля возникло неистребимое желание установить такой жесткий порядок, который способствовал бы проведению нужной социальной и культурной политики. Именно из-за Фронды король невзлюбил Париж, и только это определило его решение построить Версаль и поселиться в нем.

Фронда сформировала интеллект, характер, здравомыслие, память и волю Людовика. Из ребенка он превратился во взрослого человека, из маленького короля – в величайшего монарха. Вместо того чтобы погубить монархию, Фронда лишь влила в нее новые силы.

Фронда по своей сути являлась восстанием привилегированных людей, избалованных взрослых. Они не были жертвами государственного кризиса и не доведены в моральном отношении до полной безысходности. Они настолько высоко вознеслись, что потеряли головы. Правительство больше не хранило верность королю, и даже духовенство разделилось. Во Фронде принимали участие герцоги и пэры, иностранные принцы и узаконенные принцы-бастарды. Помимо принцев крови вроде де Конде и де Конти в восстании участвовали все вплоть до сыновей и внуков французских королей! Прикрываясь якобы ненавистью к Мазарини они открыто участвовали в мятеже.

Мазарини подробно объяснил Людовику детали предыдущих мятежей, от смерти Генриха IV до заговора Сен-Мара. Король сделал вывод, что Фронду можно легко объяснить конъюнктурными соображениями, но отсюда следовал единственно правильный вывод: политическое легкомыслие знати породила сама система. Король, не торопясь, разбирал каждый случай – наказать или простить. В каждом случае он хотел найти наилучшее решение, что несказанно поражало общество.

Из прошлого шли нити к настоящему, и король хотел построить их него будущее, предупредив возможные бедствия. Франция не мыслит себя без знати, однако по-настоящему мудрый король не должен оказывать знати покровительства, ничего не требуя взамен. Он обязан избавлять государство и нацию от непостоянства знати. Значит, требуется создать особую структуру двора, закрепив за ним статус официального института для того, чтобы знать не только постоянно находилась под надзором, но и стремилась служить в свите короля, возглавлять его армии и постоянно надеяться на новые благодеяния, которые, впрочем, не могут расцениваться о тарифу, равно как и оплачиваться сверх меры. Мудрый правитель оставляет за собой право воздавать по заслугам, щедро вознаграждать за достойные дела, а также за верность и преданность монарху и государству.

Двор будет действенным как социальный институт, по мысли Людовика XIV только при том условии, если все приближенные особы будут жить здесь же, непосредственно при дворе. Днем и ночью они должны находиться в непосредственной близости от короля. Для этой цели Париж явно не подходит. Сначала предпочтение оказывается Сен-Жермену, где размещается большая часть близких королю людей, а затем Версаль, постройки которого образовали целый город. Королю неведом страх, не он гонит его из столицы. Это диктует насущная необходимость держать знать под контролем.

Во времена Фронды в Париже было так же неспокойно, как и во времена Варфоломеевской ночи. Дважды в спальню юного короля врывались мятежники, и дважды ему тайно приходилось покидать дворец. У Людовика с тех пор развилась боязнь толпы, и он так и не смог избавиться от нее до конца своих дней. Хотя, конечно, дело было не столько в Париже, сколько в Пале-Рояле. Это строение, размещенное в самом центре города, нисколько не напоминало крепость. Его с легкостью можно было окружить и захватить. Едва установилось подобие спокойствия, Анна Австрийская и кардинал Мазарини перебрались в Лувр. Здесь Людовик провел восемь лет и переехал в Сен-Жермен только после смерти матери.

Нет, король терпеть не мог толп, если только это не были дисциплинированные парады войск; он не мог выносить закрытые пространства, где так не хватает воздуха. Людовик не может жить без свежего воздуха и всегда спит с открытыми окнами. Это обстоятельство доставит в будущем немало неприятностей мадам де Ментенон, которая не переносит холод и мучается от ревматизма.

В Лувре, конечно, больше воздуха, чем в Пале-Рояле, но меньше неудобств от этого не становится, и король приказывает оборудовать для себя апартаменты в Тюильри. Как прекрасно там заходящее солнце; можно любоваться его заходом почти так же, как в деревне. Добрейший садовник Ленотр употребит все свое умение и разобьет прекрасный сад возле дворца. Каждый день король любовался деревьями и цветами, и эта страсть к природе сопровождала его всю жизнь. После Лувра и Тюильри Людовик остановил выбор на Сен-Жермен: здесь было еще больше воздуха, больше деревьев и больше цветов. Что же касается Версаля, то он и вовсе построен среди лесов и полей, вне городских стен.

Замысел Версаля возник у короля давно. Людовик воплощал свою мечту: жить в таком благодатном месте, где много света, воздуха, солнца, деревьев, цветов и плодов. Монарх любил прогулки и охоту, игры, спокойную размеренную жизнь и природу. Начиная с 1666 года король все чаще и на более длительное время покидал Париж и не испытывал желания туда возвращаться.

Даже если принять сомнительную точку зрения о том, что фрондерский Париж действовал на короля, мягко говоря, угнетающе, то правитель отплатил добром за зло (как это было в его духе!). В Париже остались знаменитые строения, созданные в царствование Людовика XIV: Главный госпиталь, королевский Дом инвалидов, национальная мануфактура «Гобелены», академии, Обсерватория, королевский сад редких растений, квадратный двор и восточная колоннада Лувра, ворота Сен-Дени и Сен-Мартен, Королевский мост, Вандомская площадь. Хотя, конечно, забота о городе и стремление украсить его, возможно, диктовались страхом перед ним и неприязненным к нему отношением.

Историки любят писать, что Король-Солнце жил обособленно, в золотой клетке Сен-Жермена или Версаля и покидал ее лишь затем, чтобы завоевать очередной город Фландрии. Учебники пестрят сентенциями, что король постоянно жил в Версале, был оторван от народа, чудовищно эгоистичный, безразличный и надменный. Не стоит, однако, забывать о том, что в молодые годы человек может накопить опыт на всю последующую жизнь. Так, Бетховен почувствовал первые признаки надвигающейся глухоты в 27 лет, и тем не менее, он сохранил до старости память о звуках и шумах; он явно слышал звучание оркестра при исполнении своих симфоний. Нечто подобное произошло с Людовиком во время Фронды. Он навсегда понял и оценил размеры и характер своего королевства.

Путешествия монархов по королевству в зените славы не способствуют развитию кругозора. Познавательная цель здесь начисто отсутствует. Его величество может лишь любоваться тем искусственным миром, который ему добросовестно представляют: чистенькие образчики ремесел и представителей социальных классов, города, которые способны польстить его самолюбию и наиболее богатые кварталы городов. Как образец такого очковтирательства можно рассматривать путешествие Екатерины Великой в Таврию. По пути следования царицы Потемкин сооружал новенькие чистые деревни, где обитали сытые крестьяне. Они и приветствовали Екатерину, выражая радость и верноподданнические чувства. Почти немедленно этот поселок демонтировался, но через некоторое время Екатерину снова встречала та же бригада мужиков, похожих на предыдущих как близнецы, все на тех же деревенских улицах, чистеньких и процветающих.

Но это происходит только в зените славы. Когда же молодой король проезжает по Франции времен Фронды, нет никого, кто мог бы подсунуть ему нечто подобное. Нет миражей, нет иллюзий, нет искаженного представления о жизни людей. Во времена волнений он объездил вдоль и поперек весь парижский бассейн. К концу 1652 года он открыл для себя, помимо Иль-де-Франса, Пикардию, Верхнюю Нормандию, Шампань, Бургундию, Пуату, Гиень, Анжу, Берри, Сомюр и долину Луары. Итак, за 6 лет – 12 провинций! Королевские поездки по стране могли сравниться разве что с путешествиями ремесленников, если и не по продолжительности, то уж точно по длине маршрута. К тому моменту, когда Людовик начал царствовать самостоятельно, он посетил в общей сложности 20 провинций. Поездки короля по Франции привели к умиротворению в государстве, и это явилось самой большой заслугой монарха.

Первое путешествие – в Нормандию – преследовало цель заставить подданных дать королю клятву верности. Это не составило большого труда, так как жители Руана сами избавились от фрондерки мадам де Лонгвиль, чтобы встретить своего монарха. Священник отец Полен так описывал событие: «Это милость – увидеть короля. Во Франции это самая значительная и самая большая милость. И действительно, наш король умеет быть величественным, несмотря на его двенадцатилетний возраст; он светится добротой и нрава он легкого, движения его грациозны, а ласковый взор его притягивает сердца людей сильнее, чем приворотное зелье. Вся Нормандия попала под обаяние его взгляда».

В Бургундии королевское войско осадило Бельгард. Осажденные прислали гонца и передали через него, что из уважения к Его Величеству в течение целого дня они не будут стрелять. Солдаты короля, услышав это, закричали: «Да здравствует король!» Самое невероятное, что солдаты с враждебной стороны вылезли на крепостную стену и с не меньшим воодушевлением и радостью кричали: «Да здравствует король!» После этого с городом начались переговоры и, к досаде фрондеров, он сдался.

Вся Франция радовалась тому, что, наконец, отошла от Фронды. Вероятно, в эти дни Людовик в полной мере понял утверждение Гроция, который говорил, что Франция – самое прекрасное королевство после Царства Божьего. В эти дни король узнал свою страну такой, какая она есть, без прикрас.

Страна устала от бесконечных раздоров. С 1653 года Мазарини отправлял в провинции королевских посланников, которые преследовали две цели: заставить быстро навести порядок и добиться своевременной уплаты налогов. Король подписал 17 налоговых указов и 20 марта представил их на утверждение парламенту. Парламентарии предложение приняли, но уже на следующий день потребовали созыва новой ассамблеи, так как присутствие на ней короля препятствовало «свободе высказываний». В начале апреля протест продолжал нарастать, и вот наступило знаменитое 13 апреля.

Эрнест Лависс в своей «Иллюстрированной истории Франции» пишет: «Известен вымысел об этом дне: король узнает в Венсенне, что парламент собирается обсуждать эдикты, которые были зарегистрированы в его присутствии, он быстро приезжает во дворец в охотничьем костюме с хлыстом в руке, бранит, угрожает и, так как первый президент Помпонн де Бельевр напоминает об интересах государства, говорит в ответ: «Государство – это я!» Однако в век утонченных нравов и цивилизованности подобная сцена не представляется возможной. Людовик никогда не смог бы произнести такую фразу, хотя бы потому, что никогда не мыслил подобным образом и всегда привык слугой государства, в крайнем случае, его основной опорой. Он воплощает королевскую власть, что само по себе, не является легким трудом.

Как бы то ни было, но парламент, проглотивший неудовольствие таким странным поступком Его Величества, был поставлен на место и уже никогда больше не стеснял короля в его действиях внутри государства.

В 1650-е годы у короля начала зарождаться мысль о Версале. Прежде всего этому способствовало установление очень жесткого ритуала. Дюбуа писал так об утренних королевских процедурах: «Тотчас, как только он просыпается, он читает наизусть утренние молитвы, обращаясь к Господу, перебирая свои четки. Затем входит де Ламот Левейе, чьи блестящие и потрясающие уроки никогда не утомляли отрока. Находясь в своей спальне, король изучал под руководством этого наставника, не самого старшего по положению, какую-либо часть Священной истории или истории Франции. Как только король вставал с постели, тут же появлялись два дежурных лакея и гвардеец, охранявший спальню… Затем он проходил в свою большую комнату, где обычно находились принцы и знатные вельможи, ожидавшие его, чтобы присутствовать при его утреннем туалете». Все еще будучи облаченным в халат, Людовик подходил к вельможам, «говорил то с одним, то с другим так дружески, что приводил их в восхищение». Король снова молился Богу вместе со всеми присутствующими, которые становились на колени. В это время гвардеец, стоявший на посту возле двери следил, чтобы никто не потревожил молитвы короля. Только после этой процедуры король причесывался, просто одевался (в голландский камзол и саржевые панталоны) и шел заниматься верховой ездой, фехтованием, метанием копья. После этого король переодевался и завтракал. Перекрестившись, он поднимался к кардиналу Мазарини, «который жил над его комнатой, располагался по-домашнему и вызывал сюда государственного секретаря с докладами», беседовал с кардиналом «об этих докладах и о других более секретных делах в течение часа или полутора часов». Король отшлифовывает в это время манеры и делает их поистине совершенными. Двор и монарх действуют необычайно слаженно, и благородное поведение одних способствует развитию благородных чувств у других. Современники считали, что страна, наконец, достигла наивысшего уровня цивилизации.

9 июля 1660 года в Сен-Жан-де-Люзе состоялась свадьба Людовика XIV и испанской принцессы Марии-Терезии. Королю исполнялось 23 года. Естественно, возникал вопрос: что он теперь намерен делать, - еще долгие десятилетия находиться под опекой кардинала и стать похожим на ленивых королей, к которым он испытывал в детстве неприязнь, либо расстаться с кардиналом, сделавшим для страны так много, что его проступки меркли по сравнению с заслугами? Вероятно, сам Бог разрешил этот вопрос, и Мазарини ушел со сцены как верный слуга, в самый подходящий момент: в ночь с 8 на 9 марта он умер.

Кардинал скончался в два часа ночи, и уже в тот же день король собрал своих министров. Мадам де Лафайетт пишет: «Над всем и вся еще витала тень кардинала, и казалось, что все помыслы короля только и были направлены на то, чтобы вести себя в духе его наставлений. Смерть эта давала большую надежду тем, кто мог рассчитывать занять пост министра; они, по-видимому, считали, что король, который еще совсем недавно позволял полностью собой управлять, - и государством, и своей собственной персоной, - доверится, вероятно, министру, который будет заниматься исключительно общественными делами и не будет вмешиваться в личные дела короля. Им и в голову не приходило, что человек мог оказаться совсем непохожим на самого себя и что он, отдававший до сих пор королевскую власть в руки премьер-министра, вдруг захочет в своих руках сосредоточить власть короля и премьер-министра».

Людовик принял окончательное решение: лично управлять государством, полагаясь исключительно на себя. Придворных он попросту выпроводил, объявив, что вызовет их, когда ему потребуются их советы. Весь облик Людовика выражал благородство, силу и непреклонность. Возможно, он был чересчур резок, но это было намеренно: король хотел привести вельмож в замешательство.

Аббат де Шуази замечает о короле: «В возрасте двадцати двух лет он приступил к управлению государством, и это не показалось ему обременительным. Его ум, который скрывался до этого под скромным обличием детского простодушия, проявился полностью: он изменил порядок ведения дел, подобрал министров, учредил регулярные советы и, отдавшись всецело государственным делам, даровал покой своим народам, удивил Европу своими способностями и одаренностью, которых никто в нем не подозревал».

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

От Во-Ле-Виконт до Версаля. Конец Никола Фуке как конец эпохи правления первых министров.

17 августа 1661 года. Этот день был чрезвычайно душным и жарким, Даже земля растрескалась, а застывший раскаленный воздух обжигал все живое. Над дорогой, ведущей из Фонтенбло, поднималось густое черное облако пыли. Королевский кортеж пустился в путь в самое тяжелое время дня – три часа пополудни. Окна карет, украшенных позолоченными дворянскими гербами, были наглухо закрыты. Придворные задыхались в своих наглухо застегнутых камзолах, накрахмаленных кружевах и тяжелых париках. Дамы не могли найти спасения от едкого запаха лошадиного пота и пыли, проникающей во все щели. Карета короля летела словно на крыльях, уносимая шестеркой белоснежных лошадей. Рядом с королем находились его мать Анна Австрийская и брат, герцог Филипп Орлеанский. Охраняли процессию вооруженные мушкетеры и гвардейцы.

Путь королевского кортежа лежал в замок Во-Ле-Виконт, что располагался в 45 километрах от Парижа. Его владельцем был сюринтендант финансов Никола Фуке. Визит короля не был обычным событием. Этот день изменил историю Франции. В марте 1661 года умер первый министр Франции, кардинал Мазарини, и впервые за много лет молодому королю предоставилась возможность взять власть в свои руки. До сих пор король лишь официально считался правителем, тогда как реальная полнота власти принадлежала первым министрам, чаще всего лицам духовного звания. Отец Людовика XIV, Людовик XIII как политик ничего из себя не представлял. Он целиком положился на политическую дальновидность мудрого кардинала Ришелье. Фактически правил первый министр, а королю оставалось лишь предаваться своему любимому развлечению – охоте. Собственно, для этой цели и был выстроен охотничий домик в Версале. На символ королевской власти он явно не тянул.

Что же касается Никола Фуке, то в течение 18 лет он служил кардиналу Мазарини. Вернее, формально Фуке был подотчетен королю, а на деле обогащался сам и способствовал невероятному обогащению Мазарини, который ко времени своей смерти являлся владельцем более чем полумиллионного состояния.

Фуке, человек умный и блестящий, умел в равной степени вызывать как чувство восхищения, так и откровенную ненависть. Он обожал поэтов, красивых женщин и изящное искусство, настоящий меценат, правда, забывший о том, что Меценат немыслим без Августа. Этот честолюбивый человек не мог ждать чересчур долго, что являлось препятствием к достижению намеченных целей. Он с двух концов поджигал свечи своих немыслимо роскошных венецианских люстр. Он распоряжался казенными деньгами и не считал обязательным придерживаться каких-либо правил; главное – достичь успеха любой ценой! Подобные качества возбудили ненависть короля и завистливого министра Кольбера. Собственно, и сам Фуке усугублял свое положение тем, что обращался с министром как с бедняком, а с королем – как с недоразвитым подростком. Кроме того, Фуке, привыкший подкупать придворных дам, предложил королевской фаворитке Луизе де Лавальер 200 тысяч франков. Женщина была оскорблена и заявила, что не уступит министру финансов ни за какие деньги и немедленно рассказала Его Величеству о предложении Фуке. Как может отреагировать мужчина на подобное заявление? Это была поистине непоправимая ошибка Фуке.

Короля несказанно раздражали богатство Фуке и его необузданная гордыня и его герб. Герб был со значением: серебряный, с белкой (между прочим, в просторечии белка именуется «фуке»). Семейный девиз гласил: «Куда я только ни взберусь?» Министр финансов мог купить все; он нанял лучших во Франции архитекторов, художников, оформителей и возвел дворец, - предмет зависти влиятельнейших и богатейших правителей Европы.

Во владениях министра финансов находился дворец Во-ле-Виконт, способный поразить воображение самых тонких ценителей прекрасного. Именно Во-ле-Виконт поднял престиж своего хозяина на небывалую высоту. Три близлежащие деревни были разрушены, чтобы расширить строительную площадку. «Команда», участвовавшая в строительстве, была просто неповторима: архитектор Луи Лево, художник Шарль Лебрен, скульпторы Франсуа Жирардон и Франсуа Ангье, садовник Андре Ленотр. Фуке, обладая изысканным вкусом, вникал в малейшие детали архитектурного замысла, меблировки и внутренней отделки.

Строительные работы начались в 1656 году и продолжались три года. В них принимали участие 18 тысяч человек. Здесь же Лебрен организовал ателье по производству ковров, впоследствии ставшее королевской мануфактурой гобеленов. Расходы были беспредельными и превышали 18 миллионов ливров (то есть годовую зарплату 60 тысяч простых рабочих).

17 августа наивный безумец Фуке решил устроить королю праздник, незабываемый, превосходящий все известные до него во Франции. Что может быть глупее – показать властелину, что его подданный безмерно богат и всемогущ!

У министра впереди долгие месяцы и годы, в течение которых будет достаточно времени для того, чтобы как следует проанализировать свои просчеты. А пока он демонстрировал гостям античные мраморные статуи, кариатиды в овальном салоне, картины Лебрена, на одной из которых, кстати, была изображена Луиза де Лавальер, мебель, обитую парчой и бесценные ковры.

Придворные осмотрели и центральную аллею, пор обеим сторонам которой сто фонтанов различной высоты образовали две прохладные водяные стены. С холма можно было увидеть панораму дворца с двумя симметричными крыльями, террасами, бассейнами, статуями, узорами из травы и цветов на фоне красного гравия. Каменные белки резвились между лап больших львов с добродушными мордами. Король и придворные осмотрели все, вплоть до огородов и сада с апельсиновыми деревьями.

Пиршество тоже было роскошным. Гостей ждали 80 накрытых столов, 30 буфетов с 6 тысячами тарелок и 400 серебряными блюдами. На столе, предназначенном для короля, находился сервиз из чистого золота. Впоследствии посуда из этого сервиза по распоряжению короля была переплавлена для оплаты расходов на Тридцатилетнюю войну.

Три тысячи человек одновременно расселись за столы. Меню поражало самый изнеженный вкус: фазаны, орталаны, перепелки, куропатки, суп из раков, запеченные паштеты, сладости, фрукты, вина из всех провинций страны. Гастрономические расходы в общей сложности выливались в сумму, составляющую 120 тысяч ливров.

После захода солнца во дворце состоялась беспроигрышная лотерея с драгоценными подарками – оружие, украшения, произведения искусства. Затем в естественном зеленом театре состоялся спектакль Мольера. Представление завершилось грандиозным фейерверком. 400 ламп в форме лилий освещали аллеи, по которым придворные возвращались во дворец для ужина. В два часа ночи Людовик решил отъезжать. Когда кареты направлялись к огромным узорчатым воротам, все вокруг словно взорвалось от ослепительного фейерверка. Казалось, само небо треснуло и раскололось над головами. Лошади поднялись на дыбы, и их с трудом удалось сдержать.

Король был настолько взбешен, что едва не арестовал Фуке в его собственном доме. Только Анна Австрийская не позволила сыну нарушить законы гостеприимства и удержала его от эмоционального поступка. Однако судьба Фуке была предрешена.

Финал драмы. Он был сыгран в Нанте, куда король пригласил Фуке под предлогом открытия Сессии Генеральных Штатов Бретани. Деликатную миссию ареста сюринтенданта поручили Шарлю де Бац-Кастельмор, известному благодаря романам А. Дюма под именем д’Артаньяна.

Надо сказать, что три мушкетера, подвигами которого каждый увлекался в детстве, не были плодом фантазии знаменитого писателя. Такие люди существовали в действительности. Подлинное имя Атоса – Арман де Сийер д’Атос д’Отевиль. Его отцом был разбогатевшим торговцем, купившим дворянское звание. Портос, Исаак де Порто служил в роте мушкетеров Его Величества. Арамис, Анри д’Арамиц был мушкетером под началом своего двоюродного брата Тревиля.

Д’Артаньян родился в замке Кастельмор. Правда, замок – это слишком сильно сказано. На самом деле Кастельмор – маленький домишко, неоднократно перестраивавшийся. Никогда в этом доме не видели достатка. После того, как в 1664 г. бравый гасконец стал мушкетером, его судьба была неразрывно связана с сильными мира сего. В течение 30 лет он исправно выполнял самые деликатные поручения и погиб при осаде Маастрихта в июне 1673 года.

4 сентября 1661 года Людовик пригласил к себе д’Артаньяна и отдавл приказ об аресте Фуке. В письме к матери король сообщал: «Сегодня утром сюринтендант пришел, как обычно, работать со мной, и я беседовал с ним то об одном, то о другом, делая вид, что ищу бумаги. Это продолжалось до тех пор, пока я не увидел д’Артаньяна во дворе замка. Тогда я отпустил сюринтенданта».

Д’Артаньян арестовал Фуке. Он был посажен в карету вместе с четырьмя офицерами-мушкетерами. Через некоторое время к ним присоединились еще 100 человек охраны. Так конвоировали бывшего министра, - как опасного государственного преступника. Расрава с сюринтендантом раскрыла значение политического наследия Ришелье и Мазарини для неограниченной королевской власти. Их идеи легли в основу здания абсолютной монархии, которое Людовик XIV перестроил по своему образу и подобию.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Королевская символика. Король-Солнце.

Еще за двадцать лет до переезда в Версаль своим символом король избрал солнце. Это произошло чисто случайно, но прозвище «Король-Солнце» закрепилось за монархом в веках. Сам король так писал в своих «Мемуарах»: «Я выбрал эту эмблему для турнира, и с тех пор ее использую, и теперь ее можно видеть в самых разных местах. Я подумал, что, если не обращать внимания на некоторые мелочи, она должна была символизировать в какой-то мере обязанности короля и постоянно побуждать меня самого их выполнять. За основу выбирается Солнце, которое по правилам эмблематики считается самым благородным и по совокупности присущих ему признаков уникальным светилом, оно сияет ярким светом, передает его другим небесным светилам, образующим как бы его двор, распределяет свой свет ровно справедливо по разным частям земли; творит добро повсюду, порождая беспрестанно жизнь, радость, движение; бесконечно перемещается, двигаясь плавно и спокойно по своей постоянной неизменной орбите, от которой никогда не отклоняется и никогда не отклонится, - является, безусловно, самым живым и прекрасным подобием великого монарха. Те, кто наблюдали, как я достаточно легко управляю, не чувствую себя в затруднительном положении из-за множества забот, падающих на долю короля, уговорили меня включить в центр эмблемы земной шар – державу и для души надпись «Nec pluribus impar» («Для многих равный»); считая, что мило польстили амбициям молодого монарха; что раз я один в состоянии справиться с таким количеством дел, то смог бы даже управлять другими империями, как Солнце смогло бы освещать и другие миры, если бы они подпадали под его лучи».

Королевское солнце неверно было бы сравнивать с распространенным языческим символом; это скорее символ божественного права и божественной передачи власти. Идея монархического устройства по принципу Солнечной системы пронизывает общественное устройство, которое историки впоследствии назовут «просвещенным деспотизмом». Солнце освещает мир подобно тому, как свет разума просвещает человека, оно греет и дарует благосостояние и счастье.

Это была эпоха благочестивого гуманизма. Когда гости посещали Версаль, то видели предметы искусства, прославляющие короля, образ которого сливался с героями древней мифологии. Быть может, сам Людовик и не считал себя богом, но художники изображали его в одеяниях и позах античных героев или богов античного Пантеона. То монарх предстает в образе Тезея, то Геркулеса, то Персея, то Аполлона. Однако король не всегда Аполлон. Известно 318 медалей, прославляющих Людовика. Из них всего 17 изображают его в образе Аполлона; 218 – с Марсом, 88 – с Юпитером и 5 – с Меркурием. Поэтому несмотря на большое количество сооружений, украшенных эмблемами бога Солнца – Аполлона, любимая резиденция Короля-Солнце, Версаль, никогда не станет храмом Солнца в полном значении этого слова, хотя его боскеты – большое искушение для нимф, а хозяин Версаля – покровитель муз. И Солнце, и Аполлон – всего лишь символы.

Собственно говоря, восхваление – это всеобщее средство национальной пропаганды. Когда на пьедестал возносится Марс, это означает победы армии и славного воинства. Когда превозносится монах-законодатель, считается, что в государстве закон превыше всего. Воспевание Аполлона – это похвала культуре прежде всего.

Людовик создал огромное количество культурных учреждений, которые существуют во Франции вплоть до сегодняшнего дня. Это время, названное историками «веком Людовика XIV», объединяет период великих королевских указов, восстановление морского могущества Франции, строительство Версаля и организацию версальских празднеств.

8 марта 1663 года Шарль Лебрен, отобранный у Фуке, стал директором новой королевской мануфактуры «Гобелены». Он возглавил целую бригаду художников, которая готовила эскизы для создания стенных ковров, представляющих эпизоды из жизни короля. Очень скоро под его руководством находились, по словам Жермена Бриса, «800 работников-ковровщиков, художников, скульпторов, золотых дел мастеров, вышивальщиков – словом, всех, кто мог пригодиться для создания роскоши и великолепия».

«Гобелены» стали самой значительной в мире фабрикой по производству ковров, ювелирных изделий, мебели из красного дерева, художественных картин и скульптур.

Один из 14 гобеленов, изображающих историю короля, подготовлен по эскизам самого Лебрена. Выполнил его Пьер де Сев-младший на станке с вертикально натянутой основой. Здесь можно увидеть Людовика XIV, посещающего «Гобелены». Интендант строительства проводит короля по мастерским, показывает разнообразные работы, которые там выполняются. Среди особ, сопровождающих короля, - Кольбер и герцог Энгиенский. Господин Лебрен представляет монарху мастеров и их работы – ковры, круглые столики на одной ножке, выполненные из серебра, вазы, серебряные носилки, кабинеты из красного дерева, профилированные оловом и украшенные орнаментом в виде ветвей.

В 1661 году был принят ряд мер, направленных на то, чтобы увеличить престиж Королевской академии художеств. Лебрен стал бессменным канцлером академии. Новый устав академии гласил, что только ее члены имеют право быть художниками или скульпторами Людовика. Академия неустанно поднимала профессиональный уровень мастеров, устраивая специальные лекции и дискуссии об искусстве. Через несколько лет академия стала не только крупнейшим художественным центром Парижа, но и всей Европы.

С 1664 года академия изучала использование аллегорий в картинах и гобеленах, выполненных по заказу Кольбера, а также разрабатывала эмблемы для памятных медалей. В 1694 году она подвергла пересмотру все эмблемы и надписи.

Король всерьез увлекается шедеврами искусства. При Людовике XIV произошло небывалое обогащение государственных коллекций. У банкира Эверарда Ябаха была выкуплена за 330 000 ливров огромная коллекция картин и скульптур, в которой находились великолепные полотна итальянских мастеров, и среди них два несравненных Тициана. Еще через три года приобрели коллекцию герцога Ришелье с 13 картинами Пуссена. В 1671 году у того же Ябаха купили пять тысяч рисунков, впоследствии составивших ядро Луврской коллекции. До 1680 года произведения искусства оставались в Париже и начали расформировываться во время благоустройства большого Версаля. Однако Лувр от этого не проиграл, а вся нация в результате получила большую выгоду.

В это же время Людовик уступал все больше места академиям в Лувре и не слушал доводов Кольбера, утверждавшего, что для монарха больше подходит Лувр, чем Версаль. По сути, король подарил Лувр французской нации. Версаль обладает всем, чтобы очаровывать и ослеплять, в то время как Лувр превратился в настоящий храм искусства, доступный для народа.

Кольбер не на шутку сокрушался: 15 000 ливров в течение двух лет истрачены на Версаль, который «служит больше удовольствиям и развлечениям Его Величества, чем приумножению его славы», «Лувром король пренебрег».

Министр не совсем прав. Конечно, королю доставляет несравненное удовольствие жить в маленьком замке, выстроенном Лево, и гулять по дивному парку, разбитому Ленотром, однако и Париж Людовик без внимания не оставляет. По крайней мере, до 1670 года вклады, предназначенные для строительства дворцов в Париже, вдвое превышают дотации для Версаля. Можно обратиться к счетам ведомства строительных работ:

Годы Париж Версаль

1664 855 000 781 000

1665 1016 000 586 000

1666 1036 666 291 000

1667 858 000 197 000

1668 909 000 339 000

1669 1108 000 676 000

 

Только в 1670 году наступил перелом. Версаль тогда обошелся в 1 633 000 франков, а Париж – в 1 150 000. В 1671 году на Версаль затрачено 2 621 000, Лувр – 789 000, в 1678 – Версаль – 2 144 000, Париж – 117 000. Далее контраст увеличивается еще больше: 2 179 000 и 52 000, 5 641 000 и 29 000.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Версальские мистерии

Сохранилось свидетельство современника о королевских развлечениях: «Король, желая доставить королевам и всему двору удовольствие проведением разных необычных праздников в каком-нибудь месте, где можно было бы любоваться загородным особняком среди радующего глаз обрамления, выбрал Версаль, находящийся в четырех лье от Парижа. Это был замок, который можно было назвать волшебным дворцом: настолько гармоничное сочетание искусства с красивой природой сделали его верхом совершенства. Он очаровывает всем: внутри и снаружи все радостно сверкает; золото и мрамор в красоте и блеске; и хотя он не занимает такую большую площадь, как некоторые другие дворцы Его Величества, здесь всюду лоск, все так хорошо сочетается и так совершенно, что ему нет равных».

Самый выдающийся праздник, вошедший в историю, - Версальский праздник в мае 1664 года. Двор развлекался в течение целой недели. Гостям была представлена обширная программа – спектакль с великолепными декорациями, игры и лотерея, угощения и галантное ухаживание, балеты и фейерверки. Этот праздник напоминал волшебную сказку, которую придумал король в сотрудничестве с де Сент-Эньяном, де Периньяном, де Бенсерадом, Мольером и прочими. Король действовал в своем духе: выступил как главнокомандующий, но затем ненавязчиво отступил в сторону и предоставил своим друзьям проявить максимум выдумки и изобретательности.

Этот праздник получил название «Забавы волшебного острова» и был навеян поэмой Ариосто «Неистовый Роланд». По воспоминаниям Мольера «Он (король) взял в качестве сюжета дворец Алкионы, который подсказал название «Забавы волшебного острова»; согласно Ариосто, храбрый Руджьери и многие другие доблестные рыцари удерживались на этом волшебном острове двойными чарами – красотой (хотя и заимствованной) и магией колдуньи – и были освобождены (после того, как много времени предавались наслаждениям) с помощью кольца, которое разрушало волшебные чары. Это было кольцо Анжелики, которое нимфа Мелисса, приняв образ старого Атласа, надела на палец Руджьери».

Согласно замыслу, отважного Руджьери и его рыцарей удерживали прогулки, танцы, турниры, театральные представления, музыка и концерты, роскошные угощения. Специально для празднества были выстроены декорации, укрытия в виде палаток, гербы, гирлянды, канделябры на 4000 свечей с укрытием от ветра. Мадригалы, сонеты и изречения к эмблемам сочиняли Бенсерад и Периньи, Люлли писал музыку. Театральные представления организовывал Мольер. На праздник прибыли 600 гостей, а вместе с ними балетные труппы, комедианты, а также парижские ремесленники.

Придворные прибыли в Версаль 5 мая, а 7 начался праздник. В первый день конные состязания открыли герольд, три пажа, четыре трубача и три литаврщика. Следом за ними ехал верхом на белоснежном коне сам король, в роли Руджьери, «на красивейшем коне, огненно-красная сбруя которого сверкала золотом, серебром и драгоценными камнями».

За прекрасным Руджьери следовали остальные герои поэмы: Ожер (герцог де Ноай), Черный Аквилант (герцог де Гиз), Белый Грифон (граф д’Арманьяк), Рено (герцог де Фуа), Дюдон (герцог де Куален), Астольф (граф Дюлюд), Брандимар (принц де Марсийяк), Ришарде (маркиз де Вилькье), Оливье (маркиз де Суайекур), Ариодан (маркиз д’Юмьер), Зербен (маркиз де Лавальер). Замыкал шествие граф Роланд, рыцарь без страха и упрека Карла Великого, которого изображал сын принца Конде. Далее следовала запряженная четверкой коней позолоченная и сияющая драгоценными украшениями колесница Аполлона, переполненная аллегориями: кроме бога Солнца в ней размещались четыре Века, змей Пифон, Атлант, Время и множество прочих персонажей. Наконец, в самом арьергарде следовали двенадцать Часов и двенадцать знаков Зодиака.

Аполлона представлял Лагранж. Мадемуазель Дерби – Бронзовый век – выступила с хвалебной речью в его честь. Последовали игры в кольца, где отличился король и вызвала всеобщее восхищение его любовница Лавальер.

Ночью все пространство Версаля осветилось множеством огней. Тридцать четыре исполнителя сыграли по очереди партитуры Люлли, и присутствующие убедились, что явились свидетелями самого прекрасного концерта в мире. Во время ужина придворные насадились балетами с участием Пана и Дианы, знаков Зодиака и четырех Времен года. Вероятно, королеву Марию-Терезию несколько примирило с присутствием Лавальер стихотворение, произнесенное в ее честь Весной:

«Среди всех, только что расцветших цветов

… я выбрала эти лилии,

Которые вы так нежно полюбили с ранних лет,

Людовик их пестует от захода до восхода.

Весь мир, очарованный ими,

взирает а них с Почтением и страхом,

Но их господство мягче и еще сильнее,

Когда они сияют белизной на вашем челе».

Ужин поразил своей роскошью даже искушенных придворных. Ослепительный свет исходил от канделябров, рассчитанных на 14 свечей. Кроме того, пространство освещали 200 факелов из белого воска, которые держали в руках люди в масках. Эта ночь ничем не отличалась от дня. Современник пишет: «Все рыцари в касках с перьями разных цветов, в одеждах для состязания опирались на барьер; и это огромное число богато одетых придворных еще больше подчеркивало красоту и превращало это кольцо в волшебный круг».

На следующий вечер факелы и свечи осветили театр. Великолепные декорации представляли дворец Алкионы на волшебном острове. Мольер и Люлли показали гостям балеты и интермедии. Центром зрелища была «Принцесса Элида» – весьма причудливая пьеса с любовным сюжетом, галантная комедия. Это представление вызвало шуточную реплику: «У комедии было так мало времени, что она наспех надела один башмак, а другая нога осталась босой». Времени на написание пьесы и в самом деле было так мало, всего несколько дней, поэтому только первый акт изложили в стихах. Мольер импровизировал по ходу представления и из ничего создавал смешное: ведь он был воистину гениальным комедиографом.

Одна из интермедий состояла полностью из танцев и песен. Ее исполнял пасторальный хор под клавесин и торбу, а также под сопровождение 30 скрипок. Назначением действо было – взволновать нежное сердечко Луизы де Лавальер, а заодно и ее царственного любовника.

9 мая от пасторалей перешли к грандиозному рыцарскому роману. По сюжету Алкиона, предчувствуя близкое освобождение рыцарей-пленников решила укрепить свои владения. Вигарани устроил скалу, вздымающуюся из волн в центре острова, который окружали два других, причем на одном из них размещались королевские скрипачи, а на другом трубачи и литаврщики. Из пучины волн предстали три морских чудища. Одно несло Алкиону, а два других – нимф. Персонажи, спустившись на берег, прежде всего обратились к королеве с приветственными александрийскими стихами. После этого Алкиона удалилась, чтобы укрепить свой дворец. В тот же момент растворился главный фасад, и присутствующих ослепил фейерверк. Гости увидели башни необычайной высоты.

Начался балет. На сцене появились четыре гиганта и четыре карлика, восемь мавров. Затем последовала кульминация – жестокий бой шестерых рыцарей с шестью мерзкими чудищами. Далее в балете приняли участие два духа, вызванные чарами Алкионы, причем одним из них был знаменитый балетмейстер Маньи. После духов четыре демона старались успокоить растревоженную волшебницу. И вот, наконец, развязка: Мелисса надела на палец Руджьери волшебное кольцо. Грянул гром, сверкнули молнии. Дворец коварной волшебницы раскололся, причем все мавры, карлики и чудовища вылетели из него, и в то же мгновение стал пеплом, уничтоженный потрясающим фейерверком.

Один из гостей так описывал это действо: «Казалось, что земля, небо и вода были в огне и что разрушение великолепного дворца Алкионы, как и освобождение рыцарей, которых волшебница Алкиона держала в тюрьме, могло осуществиться только с помощью чуда и божественного вмешательства. Большое количество ракет, стремительно улетающих высоко в небо (одни падали на землю и катились по берегу, другие падали в воду и выныривали), делало зрелище таким значительным и великолепным, что ничего лучше нельзя было придумать для того, чтобы прекратить действие волшебных чар».

10 мая состоялись соревнования по сбиванию голов. На полном скаку следовало унести или хотя бы проткнуть пикой, дротиком или копьем каждую из расположенных на ристалище голов – турка, мавра и Медузы. В этом состязании верх одержал сам король.

На следующий день Людовик поразил придворных своим зверинцем, в котором удалось собрать экземпляры весьма редких животных и птиц. Вечером состоялось представление Мольера «Докучные». Эта пьеса создавалась за две недели. В эту комедию были вкраплены небольшие балеты.

12 мая состоялся розыгрыш лотереи. Среди призов значились драгоценные камни, украшения, серебряные изделия и прочие ценные предметы. Король позаботился о том, чтобы самый большой выигрыш достался королеве, но не обидел и Луизу де Лавальер. После этого снова состязались храбрые рыцари, и Гвидон победил Оливье в состязании с головами. Вечером оп инициативе Людовика смотрели комедию Мольера «Тартюф», которую король считал «весьма развлекательной», однако группа благочестивых придворных придерживалась противоположного мнения. Королю пришлось вскоре подчиниться их давлению и запретить пьесу на три года.

На шестой день в состязании с головами победу одержал король. За ним следовал Сент-Эньян. Вечером вновь смотрели Мольера – причудливую комедию-балет «Брак поневоле». В ней танцевал сам монарх.

Наконец, 14 мая король и придворные отправились в Фонтенбло, и каждый считал своим долгом сказать о празднике что-то лестное и выразить свое восхищение. Восторг вызывали план мероприятия и его великолепное претворение, небывалая щедрость, порядок и умение всем угодить.

Король же был воплощением идеала: уважительный к матери и супруге, галантный по отношению к любовнице, внимательный хозяин, герой в состязаниях, талантливый организатор и устроитель праздника и, кроме того, просто замечательный кавалер. Дворянство было увлечено занимательной игрой в рыцарей. Придворным было полезно время от времени менять облик и как следует оттачивать свои манеры.

Все последующие поколения будут считать первый двор Короля-Солнце несравненно блистательным и великолепным. Все были так молоды, изобретательны и юношески непосредственны! Конечно, разнообразие временных построек, декораций, охот и фейерверков свидетельствовало о любовных вспышках монарха, однако нельзя считать королевский двор исключительно созданным ради мимолетных развлечений.

Несмотря на обилие представлений, созданных якобы исключительно для предмета нежной страсти, праздник преследовал педагогические и политические цели. Знать, без которой не могло существовать королевство, следовало привлечь и удержать. Монарх внимательно следил за тем, чтобы жизнь при дворе не превратилась в монотонную рутину. Этому в немалой степени способствовали и правила придворного церемониала.

Первые Бурбоны следовали церемониалу, созданному Валуа. Впрочем, в подобной области нельзя было ничего создать просто и легко. Известно, что Генрих III много раз принимался за это дело прежде чем ему удалось хоть сколько-то упорядочить правила придворной жизни. Людовик XIV обнаружил кодекс Генриха III через 72 года и уяснил, что не сможет немедленно добиться точного соблюдения этих правил, даже в том случае, если его брат, известный знаток этикета будет оказывать всю возможную помощь.

В течение всей жизни король охранял сборник правил этикета и знал протокол до самых незначительных подробностей. Все сведения доходили до него лично. Людовик часто выполнял функции арбитра в различных конфликтах, возникающих из-за протокола. Между прочим, споры между знатными людьми при дворе отвлекали их от заговоров и направляли энергию и интриги в иное русло. Двор стал воплощением непрерывно длящегося спектакля, а недоверие к каждому его участнику придавало представлению шарм и остроту, а новое развлечение вызывало захватывающие, порой весьма бурные, страсти.

Предпочтение двора было на стороне балета, а не комедии: ведь король всегда считался великим знатоком этого вида искусства, а двор следовал пристрастиям своего монарха. На оплату развлечений подобного рода не скупились. Так, один из балетов обошелся королю в 88 699 ливров. Часто Людовик сам танцевал вместе с королевой. Он мог успешно соперничать с профессиональными танцорами и не раз увлекал Марию-Терезию страстью своего искрометного танца.

Традиции празднеств сохранялись вплоть до 1682 года, так как до сих пор воспоминания о «Забавах волшебного острова» продолжали будить воображение и воскрешать приятные воспоминания.

18 июля 1668 года в Версале состоялся «Большой королевский дивертисмент», который наглядно показал, - один день может успешно соперничать с феерией «Волшебного острова», продлившейся целую неделю. На это представление король потратил 150 000 ливров. Официально этот праздник был устроен в честь мира, заключенного в Аахене, по которому к Франции отошла Валлонская Фландрия.

Фелибьен вспоминал: «Король, подаривший мир, как того хотели его союзники и вся Европа, и выказавший умеренность в своих требованиях и беспримерную доброту, даже будучи на вершине своей славы, думал только о том, чтобы заняться делами своего королевства и, желая наверстать упущенное, так как при дворе не устраивались карнавалы в его отсутствие, он решил организовать праздник в парках Версаля, а если развлечение устроить в таком дивном месте, настроение поднимается еще больше от необычной и захватывающей дух красоты, которой этот великий король умеет «приправить» все свои праздники».

Новая версальская феерия праздновала одновременно сразу два события: два месяца назад была покорена Фландрия и ровно год исполнялся с того времени, как королю уступила мадам де Монтеспан. Для комедии Вигарани специально построил театр; руководил постановкой первый комнатный дворянин, герцог де Креки. Маршал де Бельфон испробовал себя в роли метрдотеля и позаботился о роскошном угощении. Кольбер наблюдал за строительными работами, а заодно руководил и оформлял фейерверки.

Замок был открыт до посетителей с полудня до шести вечера. Дам ожидали комнаты для отдыха. Подавались прохладительные напитки. В шесть часов открылись выходы в сад. Король предложил гостям совершить более чем приятную прогулку. Он демонстрировал гостям боскеты, новые бассейны и партеры. В боскете Этуаль придворных ожидало великолепное угощение.

Далее в программе значился театр. Построенный Вигарани, он одновременно мог вмещать 1500 зрителей. Показывали комедию Мольера «Жорж Данден, или Одураченный муж». Представление состояло из трех действий; в его начале, середине и конце показывались балеты и интермедии под названием «Праздники Любви и Бахуса». Музыку к балетам сочинил Люлли, а слова написал Мольер. Разумеется, этот спектакль всем без исключения понравился и всех просто очаровал.

Фелибьен вспоминал: «В танцах нет ни одного па, которое не обозначало бы именно то действие, которое танцоры должны выразить, а их жесты – это те слова, которые должны услышать зрители. В музыке все служит тому, чтобы выразить страсть и покорить слушателей. Новизной поражают чарующая гармония голосов, удивительная инструментальная симфония, удачное объединение различных хоров, приятные песенки, нежные и страстные диалоги влюбленных, раздающиеся эхом со сцены, и, наконец, восхитительное исполнение во всех частях; с первых слов пьесы чувствовалось, что музыка усиливается и, начавшись одним голосом, переходит в целый концерт, исполняемый больше, чем сотней человек, которые сразу же все на сцене соединяют игру на инструментах, голоса и движения танца в единый аккорд и ритм, который завершает пьесу и всех ввергает в невыразимое восхищение».

После представления последовал ужин, устроенный в соседнем зале, выполненном в форме восьмигранника. Его высота равнялась 50 футам, а внутреннее убранство напоминало античный храм. Сорок восемь дам удостоились чести присутствовать на ужине рядом с королем. В их число входили графини, супруги маршалов и жены судейского сословия.

Рядом располагались кабинеты-шатры, где был накрыт стол для королевы, а также прочих придворных дам и послов. Для всех без исключения, приглашенных на спектакль, в парке организовали буфеты.

После ужина начался несравненный по роскоши бал в другом восьмигранном зале. Там Орфей и Арион выступали в роли главных мифологических персонажей. Ночное празднество завершилось грандиозной иллюминацией. Тысячи огней взметнулись вверх и затмили собой звезды. 72 фонаря освещали главную аллею. Громадный бассейн превратился в море огня. Свет струился из трех бассейнов, расположенных чуть ниже в форме подковы, а также из просторных аллей, окружающих партер.

Последние ракеты написали в бархатном ночном небе вензель Его Величества. «Королевское «Л» сияло очень ярким светом», - рассказывает Фелибьен. Чтобы ни на минуту не прервать очарование необыкновенного праздника, двор в ту же ночь покинул Версаль, пребывая в убеждении, что этот праздник «превзошел в какой-то степени все, что было когда-либо создано».

Король не нуждался в том, чтобы превзойти самого себя; он устраивал все новые и новые феерии. В 1668 году празднество в Версале отмечало аннексию Фландрии, в июле 1674 года – стремительное завоевание Франш-Конте. На последнем празднике уже не присутствовал Мольер: он скончался за год до этого. В то же время Люлли находился в самом зените славы и считался признанным мастером придворных торжеств.

Праздник 4 июля 1674 года по традиции открылся прогулкой и угощением в парке. После этого гости Его Величества присутствовали на представлении «Альцесты». Музыку к этой лирической трагедии написал Люлли. После «Альцесты» приглашенные ужинали.

11 июля перед Фарфоровым Трианоном гости слушали в полном восхищении «Версальскую эклогу», музыку к которой написал опять же Люлли. Затем состоялся концерт и ужин в боскете.

19 июля двор отужинал в Зверинце, после чего гости развлекались тем, что плавали в гондолах по большому каналу. Перед гротом Фетиды состоялось представление «Мнимый больной».

28 июля угощение затмило все прочие развлечения. К ночи великий Люлли дирижировал своей оперой «Праздники Любви и Бахуса», театр для которой был выстроен специально около механизмов, управляющих водой. После этого гости пировали в мраморном дворике, обустроенном Вигарани.

18 августа, на пятый день празднества, угощение выставили на стол, диаметр которого равнялся 9 метрам. Среди изысканных кушаний возвышались 16 гигантских пирамид, составленных из сладостей и фруктов. В Оранжерее состоялось представление «Ифигении».

Ночью приглашенных поразила небывалая иллюминация на большом канале и в финале – невероятный фейерверк, который раскрылся в небе фантастическим куполом света, составленным из 5 000 взметнувшихся ввысь ракет.

Ночной праздник 31 августа задумывался так, чтобы превзойти роскошью все предыдущие. Когда сумерки сгустились, 650 статуй, специально предназначенных для освещения, залили светом берега канала, и гости заняли свои места в гондолах. Стройные лодки проплывали под чарующие звуки скрипок к дворцу Нептуна и Нимф, выстроенному Вигарани из блестящей материи и разукрашенного картона, отделанного драгоценными камнями. Версальские иллюминации 1676 года обошлись королю в 71 000 ливров.

В самом начале своего правления Людовик достаточно часто переезжал с места на место. В большинстве случаев это диктовалось эмоциями. Например, Людовик не мог оставаться в тех местах, где умер его близкий человек. Так, после смерти Мазарини он покинул Лувр и перебрался в Фонтенбло, где оставался более семи месяцев. В 1666 году от рака груди умерла Анна Австрийская, и монарх вновь уехал из Лувра в Сен-Жермен, после него в Фонтенбло и Венсенн. После кончины матери, которую он так горячо любил, Людовик совершенно охладел к Парижу. Людовик сообщал сыну: «Не имея сил после этого несчастья пребывать в том месте, где оно случилось, я покинул Париж в тот же час, и сначала я отправился в Версаль (туда, где я мог бы уединиться), а через несколько дней в Сен-Жермен».

Вслед за собой король перевозил весь двор. Правда, ехать было недалеко, и это не вызывало больших неудобств. Любимый королевский Версаль в то же время с каждым годом становился все прекраснее. Сен-Жермен и Версаль всерьез соперничали друг с другом, и никто не мог сказать, в чью пользу склонится сердце монарха. Особенно напряженными выдались 1671 и 1672 годы. В январе 1671 года Людовик еще находился в Тюильри (кстати, это был последний месяц, проведенный им в Париже). Дни карнавала с 21 по 24 января королевская чета провела в Венсенне, а с 28 по 31 января – уже в Версале.

10 февраля венценосные супруги вновь отдыхали в Версале. «Газетт» сообщала, что они предаются любимой королевской забаве – охоте. Первая половина апреля прошла в Версале, вторая – в Сен-Жермене. В середине лета королевская семья жила в Версале, а в октябре вернулась в Сен-Жермен. В честь дня покровителя всех охотников Святого Губерта король и королева посетили Версаль и находились там со 2 по 18 ноября, однако после этого Людовик вернулся в Сен-Жермен. В конце декабря двор снова расположился в Версале.

1762 год протекал аналогично. Первая половина января прошла в Сен-Жермене, вторая – в Версале. Весь февраль двор жил в Сен-Жермене, но 1 марта умерла пятилетняя дочка короля. Супруги покинули печальное место и буквально бежали в Версаль, где оставались до 8 апреля. С тех пор Сен-Жермен они только навещали время от времени, как, например, на Пасху.

Впервые Версаль всерьез заявил о себе в момент бракосочетания короля. Перед тем он являлся как бы придатком Сен-Жермена, замком Людовика XIII, предназначенным для охоты. 25 октября 1660 года Людовик привез сюда Марию-Терезию, и Версаль стал для него поистине любовью с первого взгляда. Он совершенно забыл о том, что эти болотистые места достаточно неудобны для проживания, да к тому же отличаются нездоровым климатом. К отрицательным сторонам относились также отсутствие водопровода и относительная удаленность от Парижа. Однако Версаль для короля отныне, по словам Пьера Верле «это спасительный островок его любовной жизни; здесь он находит уединение, которого нет ни в одном из больших замков; он сюда приезжает из Сен-Жермена как частное лицо в сопровождении лишь нескольких придворных, к которым он хочет проявить особое расположение, так же, как позже он будет ездить на короткое время, чтобы отдохнуть от Версаля, в Трианон или в Марли.

Первоначально Людовик украшал версальский замок, чтобы создать уют для своих свиданий. Его парки блистали великолепием, так как служили для того, чтобы поразить очередную даму сердца, а заодно, при случае, пригласить сюда и знатных сановников.

Еще до того, как Кольбер сделался суперинтендантом строительства Версальского комплекса, с 1661 по 1663 год в Версаль было вложено полтора миллиона, то есть за четыре года он стоил королевству столько же, сколько Фонтенбло в течение 17 лет. В это время Кольбер часто сердился на то, что огромная сумма использована практически бесконтрольно, исключительно для создания парков. Людовик покупал земли, увеличивал и расширял свое владение. Он сам придумывал бассейны, просторные партеры, оранжерею и боскеты.

Партер в западной части придумал Людовик совместно с Андре Ленотром. С него «открываются безграничные дали. Партер, расположенный в северной части, состоящий из зеленых насаждений, заканчивается каналом; южный, на котором посажены цветы, возвышается над площадкой-партером с апельсиновыми деревьями. Кажется, что Людовик XIV предвидит свой завтрашний Версаль». (Пьер Верле). Таким образом, в основе будущего грандиозного комплекса находились идеи и труды монарха и его главного садовника. Ленотр был поистине гением садоводческого искусства. Во времена великого века садовое искусство обрело язык символов, к тому же к ним прибавился язык чувствительности. Старые деревья стали цениться и почитаться. В садах словно ожила история – от героической военной до интимной личной. Взлетающие ввысь фонтаны существовали вместе с падающей по воле земного притяжения водой в каскадах, водопадах, ручьях и потоках. Сады обрели времена года, которых не знало существовавшее ранее «стриженое садоводство». Птицы вернулись в сады. Прогулки пришли на смену сидячему приему гостей времен Ренессанса. Садовое искусство настолько слилось с поэзией, что появились стихотворные руководства по благоустройству территорий в духе ландшафтного садоводства. Одним из таких поэтических руководств явилась поэма Жака Делиля «Сады». Вдохновленный творением великого Ленотра, Жак Делиль так описывал в поэме принципы его творчества:

 

Прелестные поля, что нам ласкают взгляд,

Раздумий требуют скорее, чем затрат.

Чтоб не нарушить чар естественной природы,

Потребны ум и вкус, а вовсе не расходы.

Ведь каждый сад – пейзаж, и он неповторим.

Он скромен иль богат – равно любуюсь им.

Художниками быть пристало садоводам!

Луга, уступами сбегающие к водам,

Оттенки зелени, все в солнечном свету,

Где тени облаков, меняясь на лету,

Скользят, одушевив ковер живой и яркий,

Обнявшихся дерев причудливые арки,

Округлые холмы и резвые ручьи –

Вот кисти с красками и вот холсты твои!

Природы матерьял в твоем распоряженье, -

Твори же из него свое произведенье!

 

На создании комплекса трудились выдающиеся мастера, возводившие для Фуке Во-ле-Виконт. Лево строил Оранжерею. Лебрен был готов к украшению королевских покоев. Ленотр никогда не оставался без дела. Без него никогда не смог бы осуществиться праздник «Забавы волшебного острова». Не будь магической прелести парка, Фелибьену и в голову не пришло бы заводить разговоры о «волшебном дворце». Если бы не этот изысканный парк, великий Бернини никогда не отозвался бы о Версале как «о таком приятном месте».

В 1664 году на строения Версаля была истрачена 781 000 ливров, в 1665 году – 586 000 ливров. За это время замок немного подчистили снаружи и добавили три кабинета. На противоположной стороне площади, находящейся перед дворцом, начали строиться дома для приближенных короля. Однако в парках в это время полным ходом идут работы. Низменные места в них осушаются, вода собирается, бассейны переносятся в другие места либо осушаются.

В 1667 году было принято решение о строительстве большого канала, а в 1668 году его уже начали рыть. Буквально каждый день скульпторы украшали дивный сад каменными и отлитыми из бронзы статуями, вазами. Садовники выращивали цветы и разнообразные зеленые насаждения.

Грот Фетиды возводился с 1665 по 1666 год. Он служит украшением боковой стены замка. Об этом прекрасном сооружении Жан де Лафонтен писал так:

«Когда солнце устает и когда оно выполнило свою миссию, Оно спускается к Фетиде и там немного отдыхает: Вот так и Людовик-Солнце отправляется отдохнуть…»

Уже в 1668 году, в день королевского дивертисмента, знатные дворяне смогли по достоинству оценить истинные размеры того, что было создано в Версале. Мало того, праздник 1668 года наглядно демонстрировал всей Европе привязанность Людовика XIV к Версалю. Ни у кого больше не вызывало сомнения страстное увлечение монарха Версалем. Один Кольбер упорствовал дольше всех и продолжал надеяться на великое будущее Лувра и Тюильри.

В 1668 году из бюджета министерства строительства на Версаль было выплачено 339 000 ливров, в 1669 году – 676 000 ливров, в 1670 году – 1 633 000 фунтов ливров, в 1671 году – 2 621 000 ливров. Только война с Голландией заставила снизить расходы.

Однако в один прекрасный момент каприз короля превратился в замысел, великий по-настоящему. Своим архитекторам он сумел внушить уважение, доходящее до благоговейности, к восточному фасаду, павильону Людовика XIII и охотничьему замку. Постепенно он увлекся различного рода расширением и увеличением. Только в западной части комплекса почти ничего не строилось. Контрасты здесь совершенно неуместны, и король желал выстроить здесь только свой замок, не простой, выполненный из кирпича, как когда-то делали Генрих IV или Людовик XIII, а настоящий дворец, отвечающий вкусам и эстетическим запросам Людовика XIV. Тем более, что великий король создает совершенно новый стиль. Его дворец должен быть выполненным из камня, отличаться благородством форм, украшаться скульптурами, колоннами, всевозможными трофеями и, наконец, находиться в совершенной гармонии с окружающим ландшафтом. Крыши дворца были искусно спрятаны, а великолепные размеры, напротив, выставлены напоказ.

Лево получил распоряжение увеличить замок в три раза, при этом дом Людовика XIII оказывался окруженным с трех сторон. Связь с этим замком осуществлялась в четырех точках, там, где располагались старые угловые павильоны. К началу лета 1669 года первый этаж громадного дворца практически близился к завершению.

Что же касается внутренних работ, то они проходили еще в течение долгих лет. Лево умер в 1670 году, успев только запланировать центральную лестницу, или лестницу послов. Лебрен продумал специально для нее роскошный декор. Он начал работы в 1671 году, а окончил только в 1680. В этот период времени во главе строительных работ в это время стоял Мансар.

Большие апартаменты Людовика расположены в направлении с востока на запад. Все в них подчиняется мифу об Аполлоне. Проект покоев был представлен в 1670 году, а заселить их стало возможным в ноябре 1673 года. Именно с этого времени во дворце появилось самое настоящее чудо – изысканная мебель, декорированная серебряными накладками. Большую спальню короля, которая по-другому именуется салоном Аполлона, обтянули роскошной золотой парчой с золотым фоном. За ней немедленно закрепилось название «парча любви».

В целом строительство шло неторопливыми темпами с завидным постоянством. Таким образом, налицо был контраст между естественными неудобствами временного пребывания и великолепием законченных апартаментов. Однако это было очень символично для истории великого короля. До того, как вступить во владение великолепными дворцами, он сам управляет стройкой. Мало того, Людовик не нуждается ни в циркуле, ни в линейке, так как любому известно, насколько верен взгляд монарха. Теория – не его стихия. Гораздо увлекательнее практика, например, как лучше всего изготовить плиты под мрамор.

Итак, король сам планирует, создает, непосредственно наблюдает за ходом строительных работ и дает верное направление мастерам и художникам. Однако нельзя утверждать, что Версаль задуман лишь для него и только для прославления его имени. Лебрен буквально отдает всего себя, чтобы большие салоны Его Величества могли не только прославлять величие правления Людовика и мощь французского королевства, но и поражать воображение иностранных послов, быть искушением для прочих королей и оправдывать свое прямое назначение – служить для приемов двора.

С 1671 года Лебрен руководил не только работами по строительству апартаментов короля, но и королевы. Марии-Терезии были предназначены покои, практически равные по размерам покоям Людовика. Окна комнат королевы обращены на юг. В территорию этих покоев включается зал охраны, которая находится под покровительством Марса, прихожую королевы под защитой Меркурия, громадную спальню, где по-разному варьируется сюжет Солнца, что ясно намекает на ночные визиты короля, а также просторный угловой кабинет, в будущем превратившийся в салон Мира.

Едва ли не большим почетом, чем королева, наследница Карла V, пользуется в Версале любовница и фаворитка короля Франсуаза-Атенаис де Рошешуар, маркиза де Монтеспан.

Эту связь король и не думал держать в секрете. Следовало просто быть слепым, чтобы не заметить связь монарха и красавицы Атенаис. Тогда как любовь Людовика к Луизе де Лавальер была самым обыкновенным адюльтером, то мадам де Монтеспан являлась личностью незаурядной, - знатного происхождения, умной, образованной, высокоинтеллектуальной, обладающей значительным светским влиянием. Эта аристократка в какой-то мере предвосхитила появление знаменитой меценатки, мадам де Помпадур. Кольбер был просто вне себя из-за чрезмерных трат Его Величества, на которые склоняла его прекрасная любовница. Мало того, привязанность короля к Атенаис была не только чувственной, но и духовной, так как мадам де Монтеспан играла заметную роль при дворе даже после того, как прекратилась ее любовная связь с королем.

В отличие от Луизы де Лавальер маркиза была замужем. В 23 года ее выдали замуж за представителя дома Пардайянов, маркиза де Монтеспана. Этот брак нельзя было назвать удачным, так как супруг прекрасной маркизы постоянно находился под угрозой ареста за многочисленные долги. Естественно, подобное легкомысленное поведение вызывало раздражение у Атенаис, и она, не долго думая, приняла ухаживания короля, тем более что он уже не был столь робок, как во времена Лавальер. Маркиз де Монтеспан сперва делал вид, что ничего особенного не происходит и не сделал ничего для того, чтобы удержать жену, хотя была возможность увезти ее, по крайней мере, в провинцию. Вдруг он опомнился и заметался, как черт с первыми криками петухов. Он решился даже сделать выговор королю в Сен-Жермене, после чего заказал панихиду по своей жене и регулярно наведывался в Париж, каждый год с 1670 по 1686. Если бы Людовик был тем деспотом, о котором так модно говорить, то уже давно бы принял меры и избавился от назойливого супруга, засадив его в тюрьму. Однако и в таком положении Людовик обнаружил максимум такта. Мало того, он оказался снисходительным настолько, что способствовал продвижению по служебной лестнице законного сына супругов Монтеспан, Луи Антуана де Пардайяна. Он начал карьеру с того, что сделался генерал-лейтенантом королевской армии, после этого генеральным директором королевских строительных работ. Наконец, он получил титулы герцога и пэра.

И уж конечно, дети, родившиеся от любимой женщины, были бесконечно дороги королю. Он их не просто любил – лелеял и обеспечивал им безоблачное будущее. Монарх с удовольствием принимал мысль о существовании у него сразу двух семей. Единственное, чего он желал, - чтобы как законная, так и незаконная линии стремились к объединению. Его отцовская любовь была безгранична, и он, подобно мифическому Юпитеру, пользовался своим королевским правом.

В 1670 году именно для мадам де Монтеспан Людовик приказал Лево выстроить по собственному королевскому плану крохотный дворец, фарфоровый Трианон в китайском стиле, то есть выполненный из фаянса. Работы были завершены в 1672 году. Между прочим, несколько позже, для нее же монарх приказал Мансару возвести в Кланьи «особнячок», а на самом деле дворец, приводивший в восторг мадам де Севинье. А ранее этого прекрасная Атенаис пользовалась самыми изысканными комнатами во дворце. Для любовных встреч со своим венценосным обожателем маркизе де Монтеспан предоставлялись лучшие дворцовые апартаменты.

Покои королевской любовницы располагались на самом верху главной лестницы. В 1685 году здесь выстроили галерею Миньяра. Все пять окон апартаментов выходят на королевский двор, и фаворитка всегда имеет прямой доступ в покои короля. С 1671 года комнаты маркизы постепенно украшались позолотой и картинами. В 1680 году мадам де Монтеспан утратила расположение короля, но, несмотря на это, все же в течение 16 лет занимала эти поистине царственные апартаменты.

Помимо этих помещений любовница занимает жилые комнаты, расположенные на первом этаже дворца. Они не менее знамениты и носят название Банные. Эти комнаты обустраивались с 1671 по 1680 год. Здесь маркиза коротала годы своего временного изгнания в 1685-1691 году. Когда-то эти комнаты были свидетелями постоянных встреч короля с любовницей. Атенаис встречала Людовика в салонах, оформленных с неслыханной роскошью. Здесь можно было увидеть росписи Лебрена, скульптуры Темпорити, Леонгра, Тюби, Жирардона, Дежардена и многих других, бронзу Каффьери, резьбу Кюччи. В общем, такие комнаты, исполненные изящества и великолепия, могли соперничать с королевскими апартаментами, что находились этажом выше.

Так называемый «дорический вестибюль» декорирован росписями, выполненными на плафоне Лемуаном. В него можно войти с южной стороны через королевский двор или с северной, через сад.

Следом за «дорическим вестибюлем» находится «ионическая комната», или зал Дианы. Ее основным украшением являются двенадцать колонн, выполненных из мрамора, статуи Палласа и Флоры, а также два ложа для отдыха.

Далее расположен восьмиугольный салон – кабинет Месяцев. Естественное освещение проникает в него с запада и с севера. Здесь искусно расставлены аллегорические статуи, исполненные по идеям Шарля Лебрена.

Слева от кабинета Месяцев находится спальня Банных апартаментов. Все в ней дышит совершенной роскошью. Альков и кровать декорированы самой изысканной парчой, которую только можно было изготовить в золотой век Короля-Солнца. На ней вытканы изображения пастухов и пастушек.

А вот, наконец, и Банный кабинет, который дал наименование апартаментам. Это самая последняя комната. Там находится огромный восьмиугольный таз, вырезанный из цельного куска мрамора из Ранса. Он обошелся королю в 15 000 франков. В 1678 году король поставил здесь объединенные в одно целое две ванны, выполненные из белого мрамора. Вода в них подавалась из скрытого резервуара.

Большое количество этих дивных сокровищ безвозвратно исчезли, хотя в наше время даже самые незначительные на первый взгляд предметы свидетельствуют о невероятном блеске подобного строения.

Этот дворец Фелибьен назвал волшебным. Вероятно, в памяти короля навсегда остались «Забавы волшебного острова» и он выступил в роли могущественного чародея, собрав художников и создав вторично чудесный дворец Алкионы, а чтобы иметь возможность постоянно им любоваться, поместил этот дворец, с любовью отделанный мрамором, позолоченными плитами для стен, имитирующими мрамор, стройными колоннами и резной бронзой, в необычно для тех времен огромном помещении.

Интересно будет упомянуть, что в век строгой морали и сам монарх, и его фаворитки не были избавлены от угрызений совести. Каждый в то время боялся церковного проклятия, и сильные мира сего – не исключение. Сен-Симон писал об Атенаис: «Она никогда не забывала о своих грехах. Она часто покидала короля, чтобы пойти помолиться Богу в своем кабинете; ничто не могло ее заставить прервать пост или пропустить постный день; она соблюдала все посты особенно строго в течение всей своей беспорядочной жизни; она подавала милостыню; относилась с уважением к порядочным людям; ничто никогда не подвергалось сомнению и неверию».

Покинув двор, гордая Атенаис поселилась в приюте Сен-Жозеф. Когда-то она ему покровительствовала и им управляла. Теперь же трудилась целыми днями для бедных и исполняя самый тяжелый труд. Чтобы умерщвлять плоть, бывшая любовница короля носила браслеты, подвязки и пояс с острыми шипами, которые постоянно ранили ее тело.

Надо сказать, что Луиза де Лавальер тоже удалилась в монастырь, приняла постриг и имя сестры Луизы от Милосердия. Таким же образом поступили и другие королевские любовницы: мадам де Людр и герцогиня де Фонтанж. После ухода в монастырь последней из них Бюсси позволил себе циничное, но остроумное высказывание: «Если такое будет продолжаться дальше, то все поймут, что самый верный способ спасти свою душу – пройти через руки короля. Я думаю, как он говорит больным, к которым прикасается: «Король к тебе прикасается, да исцелит тебя Господь», так он говорит и барышням, которых любит: «Король тебя е…, да спасет тебя Господь».

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Спутники Короля-Солнце

Говоря о спутниках Короля-Солнце мы прежде всего говорим о Версале, о людях, которые постоянно там проживают.

Настоящая слава должна быть выпестована с любовью. В течение всех пятидесяти четырех лет царствования Людовик XIV заботился об этом. Подтверждает это и подчинение сановной знати Франции в течение такого значительного отрезка времени. Да и Версаль мог бы доказывать это при необходимости каждый день с 1682 по 1715 год. В этом убеждает и вся история XVII столетия, когда стали стираться и отступать в небытие даже воспоминания о Фронде и даже тогда, когда двор превратился в самый обычный институт. Этот факт признан повсеместно и ни для кого уже не является секретом. Ведь каждый диктатор изолирован от общества, и каждый тиран глубоко одинок, н великий правитель нуждается в отраженном свете исходящих от него лучей.

Если рассматривать правительственную структуру Людовика XIV, то, хотя он и считается абсолютным монархом, на самом деле лишь находится во главе коллегиальной структуры; причем чем влиятельнее министр, тем больше его авторитет способствует славе монарха, государства и самой системы правления. При дворе происходит аналогичная ситуация. Людовик позаимствовал у династии Валуа все самое лучшее, что существовало в их традициях. Двор по сути отблеск или отголосок, который так необходим для великого правителя. Прежде всего, двор отличается безупречной организацией, а потому по воле своего господина является подобием ореола, который служит королю и престижу Франции.

В этом деле незаменимую роль играет прежде всего королева. И не следует искать в таких словах скрытой иронии: ведь овдовев, Людовик никогда так и не дал стране новую королеву. Принцессу Марию-Терезию современники явно недооценивали. Мадам Лафайетт писала о ней: Мария-Терезия «была в молодости хорошо сложена… и ее можно было даже назвать красивой, хотя приятной она не была… Мы видим, как ее поглощает сильная страсть к королю и как она предана королеве-матери, своей свекрови… Она испытывает жестокие муки из-за своей чрезмерной ревности к королю».

В 1666 году Анна Австрийская умерла, при этом Мария-Терезия потеряла столь необходимую ей поддержку, однако сумела сберечь прежнее терпение, нежность и набожность на испанский манер. Она навсегда сохранила испанский выговор, а некоторые слова она всегда говорила только по-испански: «полотенце», «Святая Дева», «лошади». По натуре она была застенчива и простодушно, до самозабвения любила мужа несмотря а то, что тот непрерывно ей изменял. Главное, она вовсе не была глупа, просто обладала добродетелью, несравненным хладнокровием и умом, чтобы иметь достаточно силы и улыбаться в то время, когда любая другая женщина на ее месте плакала бы: ведь в течение двадцати двух лет ей откровенно предпочитали блестящих красавиц, да еще и обязывали находиться рядом с ними. И все время улыбаться…

Елизавета-Шарлотта Пфальцская, супруга Месье, считала ее смешной и иронически называла «доброй королевой». Что же касается короля, то он очень ценил ее милое поведение, «всегда ночью возвращался к ней и любил проявлять по отношению к ней много нежности» (маркиза де Севинье). Этой замечательной женщине не хватало известной доли пикантности, чтобы удержать своего царственного супруга и умения искусно вести беседу, что, как известно, является немалым подспорьем в счастливой супружеской жизни. В итоге же королева была хорошей женой, благочестивой женщиной и, кроме того, необычайно деликатной. Как признавался сам Людовик, он не причинила ему за всю жизнь ни малейшего огорчения, если не считать ее собственную смерть 30 июля 1683 года.

Другой неизменный спутник короля – Людовик Французский, наследник. Его называли Монсеньором. Он – самый популярный член семьи. Все подданные короля его просто обожают, и в особенности – парижане. Благодаря ему отсутствие Людовика XIV не воспринималось так болезненно. Монсеньор больше всего на свете любил спектакли и находил в Париже то, чего ему недоставало в Версале. Когда он заболевал, рыночные торговки сбегались, чтобы его навестить. Когда он находился в действующей армии, как было в 1688 году, то все к нему относились с трогательной заботой и вниманием. Младшие офицеры и солдаты клялись его именем.

Наследник в полной мере обладал всеми качествами своего отца. Во всяком случае, он так же мало читал и, несмотря на это, был так же умен. Подобно своему отцу он любил находиться в обществе умных людей; ведь известно, что Людовик XIV мог простить многое, но только не глупость. У него характер сильный и независимый. Он коллекционировал картины, антикварные вещи, монеты и медали. Собрания произведений искусств отца и сына могли успешно соперничать. Людовик украшал свои владения в Версале и в Марли. То же самое делал Монсеньор в Медонском дворце, который получил в наследство от Лувуа. И отец, и сын были заядлыми охотниками, не чурались застолья, любили верховую езду и были прирожденными военными.

Но были и несомненные различия. Король следил за каждым своим жестом: ему казалось, что Монсеньор сознательно сжигает свою жизнь только из-за того, что не царствует. Наследник был чересчур нетерпелив и несдержан. Из-за неумения сдерживаться переизбыток энергии переливался через край. Нельзя было назвать наследника в полном смысле слова чревоугодником, однако он, без сомнения, любил крепко выпить и хорошо поесть. Медицинский факультет волновался всерьез по поводу вероятности апоплексического удара у наследника из-за его чрезмерного аппетита.

И все же физические возможности Монсеньора казались поистине неисчерпаемыми. Так, его любимой забавой была ночная охота на волков, причем практически каждый день. Он первый в игре с шарами, он побеждает на скачках с кольцами и на знаменитых Версальских скачках 1682 года. Он постоянно искал для себя рискованные ситуации.

На войне Монсеньор – не просто фигурант. Он шел впереди французских войск в 1688 и в 1689 годах. Дошло до того, что сам король запретил ему излишне геройствовать.

Самое любопытное, что наследник довел до полного совпадения не только пристрастия, но и вкусы, которые сближали его с отцом. Подобно своему отцу, Монсеньор вступил в брак с бесцветной, некрасивой и набожной принцессой Марией-Кристиной-Викторией, дочерью Баварского курфюрста. Она скончалась в 1690 году. Как и Людовик, наследник заключил морганатический тайный брак. Его избранницей стала мадемуазель де Шуан. В Медоне она принимала такие же почести, какие Людовик XIV оказывал в Версале мадам де Ментенон. Она, подобно королевской любовнице, обладала определенной культурой, мола занять приятным разговором и знала множество любовных уловок. В Медоне Монсеньор и его жена приниали изысканное общество, одно из самых престижных во Франции. Даже состарившийся король любил бывать в их обществе. Случалось, что он проводил в Медоне два дня подряд. Кроме того, Медон и Версаль были совсем рядом друг от друга. Монсеньор при этих встречах умел проявить тонкость чувств, выказать подобающее сыновнее внимание. Он прекрасно мог объединить долг наследника с желанием личной независимости.

Наследник ничуть не похож на человека озлобленного, способного на заговор, мизантропа. С 1688 года он принимал участие в заседаниях королевского совета министров. Когда наступило время кровопролитной войны за испанское наследство наследник очень часто был символом верности для партии Филиппа V, причем даже тогда, когда бывал в единственном числе. Многие сожалели, что такой одаренный и такой любимый всеми человек, как Монсеньор, безвременно ушел из жизни и не смог в 1715 году занять опустевший престол. Вероятно, он стал бы лучшим из всех возможных королей.

Другими известными жителями Версаля являлись принцы третьего поколения. Несмотря на то, что их деды и прадеды были очень значительными личностями, они не стали бесцветными на их фоне. Речь идет о герцоге Бургундском, втором Дофине, его брате, герцоге Анжуйском, будущем короле Испании. В их характере соединились религиозность и решительный характер Бурбонов. С первым испытывал большие трудности их общий воспитатель Фенелон. Второй стал для Франции и своих испанских подданных воплощением физического мужества и волевого упорства. При поддержке молодой жены, Марии-Луизы-Габриэль Савойской, духовника-иезуита, отца Добентона и чудной любовницы, принцессы Дезюрсен, герцог Анжуйский сумел проявить лучшие черты своих предков и продемонстрировать во время войны за наследство мощную волю и предельную ясность ума. Даже во время поражения он не утратил надежды. Изгнанный из Мадрида, он очень скоро туда вернулся. Когда же была непосредственная угроза потерять Испанию, он всерьез готовился к продолжению войны за нее в Америке. В 1709 и в 1710 году, когда решалась судьба Европы и всей Испании, герцог Анжуйский казался всем едва ли не сильнее, чем его великий предок.

Филиппа Орлеанского, брата короля, чаще всего называют Месье. Он чем-то похож на героев расиновских трагедий. Конечно, король не подавляет его, но, во всяком случае, без сомнения, затмевает. Если бы ему довелось родиться на сто лет раньше, он вызывал бы всеобщее восхищение. Он очень похож на представителей рода Валуа. Вторая жена Месье говорит: «похож на Генриха III во всех отношениях». С этим королем Месье сближает культурный уровень, чуткость, утонченность, благородная мужественность и слегка показная набожность. Подобно Генриху III Валуа Месье был буквально помешан на рангах и этикете. Принцесса Дезюрсен написала в 1693 году: «Он превзойдет любого церемонимейстера в том, что называется формальными правилами».

Некоторые считают, что двойственность и нерешительность натуры Месье унаследовал также от Генриха III. Он никак не мог решиться, кого выбрать объектом своей любви: шевалье Лотарингского, его интимного друга или своих супруг. Как видно, этот человек далек от святости, но любит в нее поиграть: он собирает коллекцию четок и никогда не пропускает ни одной проповеди в пасхальный и рождественский посты.

В 1678 году, в день Вербного воскресенья, в церкви Сен-Сюльпис проповедник Бурдалу начал речь со вступления, предназначенного специально для Филиппа Орлеанского. Прежде всего он вспомнил, что тот «в такой же литургийный день одержал победу в битве при Мон-Касселе (Ваше Высочество, присоединившее год назад пальмовые ветви большой и славной победы к пальме Христовой, покрыли себя неувядаемой славой). За год до этого писатели не пожалели красноречия для неприкрытой угодливой лести. Аббат Тальман-старший, к примеру, придумал такое окончание для своего сонета:

Тот, кто видел вас более гордым, чем бог сражений,

В день, когда вы повергали врагов без угрызений,

Никогда не видел более милостивого победителя на следующий день.

Тот, кто был еще ловчее, поспешил объединить Людовика XIV с успехами его брата. Так, Бенсерад писал: «И пусть тебе (Людовику) воздастся хвала за все то, что он (Филипп Орлеанский) сделал». Людовик, без сомнения, был уязвлен. Он сумел сохранить признательность к младшему брату, но в немалой степени испытыва и ревность к его военным успехам. Таким образом, Месье не удалось стать ни Александром Македонским, ни Цезарем. Ему пришлось удовольствоваться победами, разделенными с герцогом Люксембургским, в войне с Голландией.

Как и Монсеньор, Месье очень любил Париж. Там он как будто заменял короля. В городе его резиденцией был Пале-Рояль, за городом – Сен-Клу. Конечно, его не любили так, как наследника, однако «знали», хотя и не чтили. Несмотря на это, за ним прочно закрепилась репутация благодетеля. Вторая жена Месье, принцесса Пфальцская, или Лизелотта, постоянно жаловалась на него, гневалась, бывало, что кричала, но всякий раз прощала и находила уважительные причины для оправдания его поступков. Ее можно понять: любому непросто жить с извращенцем. В 1672 году она считает – это «лучший человек в мире». С течением времени такой светлый образ померк и справедливо деградировал. Хотя до конца жизни Лизелотта считала: Месье следует больше жалеть, чем ненавидеть.

Невестки короля были разными по характеру, но обе обладали такими человеческими качествами, которых явно недоставало Месье. Первая Мадам, Генриетта Английская, была двоюродной сестрой Филиппа, внучкой Генриха IV. Она отличалась такой изысканной прелестью, что сам Людовик XIV чуть было не вовлек ее в любовную авантюру. Ее тонкий ум вызывал восхищение у мадам де Лафайетт, а уж она-то знала в этом толк как никто другой! Способности Генритетты послужили причиной того, что ее выбрали для секретной миссии в Англии.

Вторая Мадам, принцесса Пфальцская, всерьез считала себя некрасивой. Да, ее поистине чудовищные объемы не сумел скрыть даже такой искушенный придворный живописец как Риго. Она, как и первая Мадам, влюблена в своего деверя. К тому же их объединяет общность интересов. Ей нравятся долгие прогулки, верховая езда и псовая охота. В ноябре 1709 года она со всей серьезностью уверяла, что загнала более тысячи оленей и 26 раз падала с лошади во время охоты. Она настолько любила Людовика XIV, что возненавидела мадам де Ментенон. В своих письмах она именовала соперницу не иначе как «гадиной», в своем ослеплении забывая, что маркиза в отместку легко могла бы назвать ее «толстухой» или какой-нибудь «жирной гусыней».

Король узнал об этом и справедливо возмутился. Это была совершенно непозволительная вольность в переписке с немецкой родней (спасибо, что ему раскрыл на такое безобразие глаза управляющий полицейским ведомством Ларейни). Кроме того, монарх узнал: не только его пассию подвергли нападкам. Мадам в письмах к тевтонской родственнице расписывала Францию как весьма фривольную страну, а Версаль – как скопище всевозможных пороков. Принцесса рассказывала о своих пристрастиях: она просто жить не может без квашеной капусты и супа с пивом, ей нравится театр, она проживает в версальских апартаментах и всегда готова совершать пешие прогулки или отправиться на свою любимую псовую охоту. Даже после своего обязательного, хотя и чересчур стремительного обращения в католичество, она испытывает приступы благоговения, когда слышит лютеранские псалмы или хоровое пение. Что же до всего остального, то она питает неистребимое отвращение. Монсеньора она попросту презирает, герцога дю Мена ненавидит и именует либо «хромым», либо «бастардом». Главное – ее ревность вызывает абсолютно все, что касается короля. Особым нападкам подвергается набожность окружающих ее людей, сам католицизм, святые отцы, а также богослужение, особенно, если оно затягивается больше чем на пятнадцать минут. Она восклицает: «Я не могу слушать большую мессу!» Она ругает практически все: Париж, Марли, войну, французскую кухню, страсть к картам, печалится о немецких нравах и царящем там свободомыслии. Разумеется, нельзя всерьез относиться к письмам Мадам. Как исторический документ, они ни на что не годятся. Версальский двор в них предстает то прибежищем святош, то утратившим всякое понятие о нравственности.

Когда говорится «спутники Короля-Солнце», то никакого уничижительного значения в этих словах нет и быть не может. Это не значит, что члены королевской семьи потеряли свою независимость. Их никто не принуждал прятаться в своих шатрах. Если уж и напрашивается сравнение великого Конде с героем Ахиллом, то уж ни в какое сравнение не идет его роскошный замок Шантийи с походным шатром из «Илиады». Никто не заставляет этих людей вращаться вокруг Людовика XIV. И уж конечно, никто из них не приносит в жертву собственную индивидуальность. Никто не обязан, если это против воли, устанавливать связи или подергать себя остракизму. Как-то герцог Вандомский на время оказался в опале. Его двоюродные братья, Монсеньор и герцог дю Мен, как ранее им восхищались, так и продолжали восхищаться. Их общение не прервалось, только, может быть, место встреч изменилось. Но какая разница, где общаться, - не в Версале, так в Ане. Пример дружбы этих трех достойных мужчин, которых о праву можно считать первыми людьми при дворе и практически столпами общества и государства, наглядно доказывает – при королевском дворе царит атмосфера, максимально способствующая галантному общению. Именно это ценит и приветствует Король-Солнце.

Речь шла о светилах. А ведь помимо них существовали бесчисленные астероиды. Это принцы крови, в присутствии которых начинаешь сожалеть о Конде. Это иностранные принцы, герцоги и пэры, герцоги по грамоте, сотрапезники первого и второго сословия, постоянные придворные и заезжие дворяне, которые впоследствии приложат немало усилий к тому, чтобы как можно лучше живописать двор. Они приходят и уходят, смотрят и слушают, они стараются обратить внимание на себя. Не всем из них по душе свод правил этикета, да он и не обязан быть каждому по душе, как бы этого ни хотелось. Однако во Франции в тот момент, когда споры о рангах занимают все мысли администрации судов и трибуналов, плательщиков ренты и военных комиссаров, городских советников и членов бюро парижского муниципалитета, ремесленных мастеров и подмастерьев, руководителей братств и компаньонажей, артиллерийскую прислугу и рабочих Монетного двора, собратьев религиозных общин Розер и Сен-Сакреман, можно быть на сто процентов уверенным, что даже в том случае, если бы Людовик не поставил своей целью навести порядок при дворе, то спутники короля постарались бы и сами придумали такие правила этикета, которые смогли бы удовлетворить их самолюбие, а быть может и славе Версаля.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Королевский двор в Версале

Что такое королевский двор? Воспользуемся определением Фюретьера: «Двор – место, где живет король… Это слово имеет также значение: король и его совет… Еще оно означает: офицеры и свита короля… Под «двором» подразумевается и образ жизни при дворе».

Наступил день, когда король решил окончательно расстаться с Парижем. 20 апреля 1682 года он покинул Сен-Жермен и до начала мая пробыл у своего брата, ссылаясь на большое количество неотложных дел. 1 мая весь двор прибыл в Париж. Кассини предложил Людовику посетить Обсерваторию, а Лувуа – приют Инвалидов. Тогда еще никто не мог предположить, что это было прощание Его Величества с Парижем.

Через несколько дней венценосная чета, а также брат короля, Монсеньор, с супругой окончательно поселились в Версале. Замок там пока только строился. Не были закончены ни Галерея зеркал, ни большие боковые пристройки Мансара, и пока нельзя было предположить, что Версаль станет постоянным жилищем монарха. Сам Людовик уже принял окончательное решение, но не говорил его вслух открыто: он в принципе не отличался чрезмерной разговорчивостью, а секреты и вовсе не спешил разглашать. Во-первых, он не желает говорить на эту тему, настолько неприятную для Кольбера. Во-вторых, он успел достаточно изучить своих придворных и уверен, что объявление о решительном изменении образа их жизни не будет воспринято с энтузиазмом.

В то же время Людовик жил мечтой о том, чтобы поселиться в этом дивном месте. Он буквально бредил Версалем. Здесь он устраивал незабываемые увеселения, и здесь его посетила любовь. Долгих двенадцать лет король невыносимо терзался от скуки в Тюильри. Мадам Севинье как-то писала из Парижа: «Двор находится здесь, а королю здесь скучно до такой степени, что каждую неделю он уезжает в Версаль на три-четыре дня».

Параллельно со строительством в Версале, работы по королевскому заказу велись в Сен-Жермене и Лувре, однако монарх никогда не считал эти памятники своим личным творением. И уж, конечно, никак нельзя назвать случайностью тот факт, что Версаль являлся королевской резиденцией в 1674, 1675 и в 1677 году.

Теперь же осуществление мечты Людовика о создании более закрытого и вместе с тем более роскошного двора уже совсем близко. Сейчас парк создается гораздо быстрее, чем дворец, однако какими бы привлекательными ни были парковые боскеты и какими бы блестящими ни выглядели украшения, каждый день создаваемые Мансаром, монарха больше всего беспокоит успешное претворение политических планов. Можно с полным правом утверждать, что Андре Ленотр заставил природу склониться перед его гениальным искусством. Подобным же образом Людовик сумел поставить версальское искусство на службу осуществления своей идеи – создания двора, истинного творения короля.

Очень скоро послы иностранных государств доложили своим правителям, что именно Версаль играет во Франции первостепенную роль. Как правители стран, знатные принцы, вельможи, так и художники стремились совершить путешествие в столицу великой Франции, чтобы воочию увидеть творение Короля-Солнце. Многие в Европе желали сделать нечто напоминающее Версаль хотя бы отдаленно, а из этого легко сделать вывод, что это выдающееся сооружение было выполнено с истинным блеском.

Конечно, Версаль создавался во имя прославления государства, и его собственная слава не знала границ. Все в его архитектурном облике способствовало этой цели: пышность и великолепие убранства, величественные размеры сооружения, символика греческого бога солнца Аполлона, несомненное величие хозяина этого места, блестящее окружение, достойное его, а также несравненная организация праздников и торжеств.

В 1682 году в Версале родится герцог Бургундский, в следующем году – его брат Филипп. В 1710 году здесь родится Людовик 15. Версальские стены станут последним, что увидят в своей жизни супруга Дофина и герцогиня Бургундская.

Великолепные торжества отметят рождение герцога Бургундского и его брата Филиппа, бракосочетание герцога Бурбонского и мадемуазель де Нант в августе 1685 года, союз принца Конти и Марии-Терезии Бурбонской в 1688 году, бракосочетание будущего регента и мадемуазель де Блуа в 1692 году, рождение герцога Бретонского в 1704 году. Но особенно в памяти современников и потомков навсегда сохранились роскошные празднества, проводимые в честь приема иностранных послов.

Послам султана Марокко явно не повезло. Они прибыли во Францию раньше других, в январе 1682 года, за пять месяцев до окончательного переезда двора в новую резиденцию. С собой иностранные гости прихватили львов, страусов и прирученную тигрицу. С этими дарами они прибыли в Сен-Жермен и, естественно, не увидели той величественной пышности, которая подобает резиденции великого монарха. Однако прошло совсем немного времени, и эта пышность заявила о себе в полный голос.

В мае 1685 года Людовик 14 принял в Версале генуэзского дожа. Пятнадцатого числа дож появился в Галерее зеркал. Он был в одеянии из красного бархата и в красной шапочке. Четыре сенатора сопровождали его, облаченные в черные бархатные одежды. Через три дня его провели по всем апартаментам дворца. Как истинный дипломат, первый человек Генуи тактично напомнил о бомбардировке французском флотом под командованием Дюкена своего родного города и одновременно сумел выразить максимальное восхищение от увиденного. Он произнес: «Год назад мы были в аду, а сегодня выходим из рая».

После апартаментов дож посетил зверинец, канал и Трианон. Двадцать третьего мая он присутствовал на церемониале утреннего туалета французского монарха, затем осмотрел конюшни, сады и фонтаны. В девять часов вечера дож направился в апартаменты и вместе со всем двором танцевал до полуночи.

Впоследствии Данжо написал: «Я никогда не видел более великолепного бала». Наконец, двадцать шестого числа состоялась последняя аудиенция. Людовик 14 подарил дожу ларец с портретами искусной работы, а также лучшими во Франции гобеленовыми тканями. Каждый из четырех сенаторов получил портрет короля, изукрашенный бриллиантами и гобеленовые обои, но, как замечает современник: «не такие красивые, как дожу».

Через год в большой галерее состоялся знаменитый прием послов из Сиама, в 1699 году – послов Марокко; позже аудиенции удостоился посол Персии.

Гость из Персии был принят 19 февраля 1715 года. Ради него престарелый король облекся в одежды золотисто-черного цвета, расшитые бриллиантами. Стоимость драгоценного декора равнялась 12,5 миллионам ливров. Вес столь драгоценного одеяния был необычайно велик, и королю пришлось сменить одеяние до обеда.

По торжественному случаю приема посла Зеркальная галерея была украшена скамьями в четыре ряда, наподобие амфитеатра. Их расставили по всей длине галереи. На скамьях расположились дамы, всего более четырехсот, ослепительные, прекрасные, поражающие воображение изысканными туалетами.

Король взошел на свой трон. Справа от него расположился наследник, за которым присматривала герцогиня де Вантадур, слева – герцог Орлеанский. По обеим сторонам находились принцы крови согласно их рангу. Вся галерея была заполнена богато одетыми придворными и бесчисленным количеством иностранных гостей. Их пригласили войти в зал незадолго до начала аудиенции. У подножия королевского трона расположился Антуан Куапель. С карандашом в руке он приготовился запечатлеть в рисунках этот исторический момент. Клоду де Бозе из Академии надписей было велено внимательно следить за тем, чтобы описание церемонии произошло правильно и с учетом всех подробностей.

Благодаря дожу, послам из России и многих отдаленных стран подобные придворные, королевские и политические торжества сохранились в истории на века.

Но эти демонстрации существуют не только для двора; они устраиваются самим двором. Каждый играет свою, четко определенную церемониалом, роль: дофин, принцы крови, офицеры, наиболее высокопоставленные сановники королевского двора. Комнатный дворянин и капитан личной охраны монарха также имеют свои обязанности. Ведущие партии принадлежат церемонимейстеру Франции, главному прево королевской резиденции и лицам, представляющим послов.

Места каждого из участников церемонии определяются придворным этикетом. В свою очередь, этикет в течение времени претерпел определенные изменения. В результате более чем столетнего изменения он отточился и теперь мог измениться лишь по велению короля.

Можно без сомнения утверждать, что традиции оказываются сильнее перемен. Неукоснительное соблюдение этикета вовсе не случайно. Он вырабатывается исключительно для того, чтобы представлять события в наилучшем виде, сделать двор упорядоченным, поистине классическим и совершенным, подчиняющимся определенной логике.

Когда современники описывают торжества в Версале, то чаще всего определяют их как «балет». Можно сказать, что понятия «двор» и «придворный балет» стали синонимами. Однако всем известно, что классически поставленный балет сам по себе уже предполагает определенную иерархию и жесткую дисциплину. Если принять это положение, то не имеет смысла и утверждение, будто двор Людовика 14 был чрезмерно иерархизирован, а дворянство превратилось в почти «одомашненный» институт и стало послушным инструментом Короля-Солнце.

Хотя видимость была именно такова. Если обратиться к своду правил, определяющих церемониал этикета 1682 года, то он представляет собой солидный и обширный труд. Изучение этикета увлекает самым серьезным образом брата короля, Месье, и герцога Сен-Симона. Церемониал определяется рангом и способствует различению по рангам. Первым в придворной иерархии находится, разумеется, сам монарх. За ним следует наследник, после – брат, Месье, законный наследник Людовика 13, затем – законные внуки, а за ними – принцы крови.

Во всех категориях можно было бы достаточно просто разобраться, если бы в каждой категории предусматривался только один ранг, однако и положение внутри каждой группы регулируется особым протоколом. Людовику 14 часто приходится выступать в роли арбитра и выносить распоряжения, не терпящие возражений каждый раз, когда этого требует политическая необходимость или же когда он устает от бесконечных диспутов заинтересованных сторон.

Как раз именно таким образом он поступил 4 марта 1710 года, когда установил ранговые различия для принцесс. Он считает этот вопрос настолько важным, что на следующий день собирает совет министров, чтобы принять соответствующее постановление. Собрание вынесло решение, что с этого дня ко всем дочерям королевского дома по прямой линии будет употребляться обращение «Мадам». Что же касается ранга, то они будут выше всех других принцесс королевской крови, даже не будучи замужем. После этого дочери герцогини Бургундской будут рангом выше. То же самое касается вдовствующей Мадам, принцессы Пфальцской, принцессы, на которой впоследствии женится герцог де Берри. По побочной линии королевской семьи замужние принцессы будут рангом выше, чем незамужние.

Подобная система наблюдается и в отношении других принцесс крови: мадам герцогиня и незамужние принцессы крови будут рангом выше Мадемуазель, племянницы Людовика 14, поскольку она – незамужняя принцесса крови.

Автором подобных аналитических выкладок является маркиз де Торси. Он делает такое заключение: «В намерение короля входило установить мир в королевском доме путем такого регламентирования».

Разумеется, немного людей найдется в наше время, чтобы в полной мере понять подобный текст после первого же прочтения. Даже историки и специалисты, всю жизнь посвятившие изучению великого века вынуждены обращаться к генеалогическим схемам, буквально ломать голову и выписывать все, что там находят до мельчайших подробностей. Да, с грусть можно признать, что современный человек лишился того интуитивного чутья, которое помогало нашим предкам постигнуть иерархические и ранговые построения.

4 марта 1710 года монарх определил титулы многих принцев. Луи Франсуа дю Буше отмечал: «Было предложено, чтобы герцог Шартрский назывался «Месье Принц» (как некогда глава дома Конде), но это оказалось неверным; тогда доведено до сведения всех, что он сохранит свое имя, то есть герцог Шартрский, но будет пользоваться привилегиями первого принца крови. В отношении герцога Энгиенского было сообщено, что из уважения к памяти его отца, принца, он примет титул («Месье Герцог») лишь после похорон своего отца».

Принцы крови стоят ступенькой выше внебрачно рожденных узаконенных детей. Ранговое положение бастардов является постоянной головной болью их отца, особенно с 1694 по 1715 год, что вызывает пересуды, домыслы, а, кроме того, служит источником раздражения вездесущего герцога Сен-Симона. Неопределенность, связанная с их будущим положением, стремительно возрастающие оказываемые им милости – главные темы для размышлений относительно власти короля в области рангов и привилегий.

После принцев наиболее значимое место при дворе занимают герцоги. Среди них первыми по рангу являются пэры, причем некоторые из них – иностранные принцы, предметом гордости которых служит то, что в их семье когда-то были правители, обладавшие верховной властью; таким образом, подобные пэры считают себя рангом выше, чем пэры обыкновенные. Далее следуют наследственные герцоги, не являющиеся пэрами. Эти герцоги находятся ступенью выше герцогов «по королевской грамоте» (это пожалованная грамота, которую не зарегистрировал парламент).

Король позаботился о том, чтобы поставить в особое положение рыцарей Святого Духа. По рангу они идут после ранга герцогов, но перед рангом обычных дворян. Существует и своеобразная прослойка, особый социальный ранг. Обычные придворные логично считают, что дворяне, живущие во дворце и в прилегающих к нему зданиях (а имеют они эту привилегию , потому что делят трапезу с королем за одним столом и, наконец, просто потому, что король сам их выбрал) представляют собой избранное светское общество.

Однако снижение по рангу достаточно обманчиво и не может в полной мере отражать истинного положения вещей. Ни положения по рангу, ни правил этикета недостаточно, чтобы оправдать ряд придворных привилегий, к примеру, место каждого на такой невероятно престижной церемонии, как утренний выход короля. Не последнюю роль играют благосклонность и доверие. Во всяком случае, они исправляют ранговые различия.

Подобные поправки к этикету привносят в группу разномастного дворянства или же в группу второго сословия иллюзию иерархии: только герцогини могут «получить табурет», то есть привилегию сидеть в присутствии королевы и жены наследника. Однако, они не определяют все. Некоторые важные придворные обязанности создают предпосылки для параллельной иерархии. То есть, например, министру больше завидуют, чем обычному герцогу, а прево королевского двора может пользоваться влиянием, равнозначным влиянию принца. Подобным же образом, историограф, чтец или комнатный дворянин имеют прямой доступ к королю.

Современники правильно понимали эту реальность, тогда как Сен-Симон старается всеми силами скрыть правду: ему так хочется внушить представление, что этикет в то время играл основополагающую роль. Во всяком случае, все, кто любил сравнение двора Людовика 14 с подобием механизма определенно знали, что никакие часы короля и никакие астрономические устройства не могут иметь более сложного механизма, чем дворцовое устройство Версаля.

Устраивая свою резиденцию в Версале, Людовик 14 начал с того, что в 1682 году просто вселился в первые построенные помещения. В это время только подошло к концу строительство южного крыла замка, предпоследней часовни, конюшен, произведены последние работы в Марли и начато строительство служебных помещений.

Что касается придворного устройства, то и оно не обошлось без новшеств. Монарх захотел расширить двор и сделать его более блестящим. Король вынашивал эту идею более тридцати лет и хотел создать условия, препятствующие возникновению новой Фронды. И двор Лувра, и Тюильри, и Сен-Жермена, были подчинены таким принципам. Во всяком случае, как только высшее дворянство стремилось вести более блестящий образ жизни, как немедленно попадало под наблюдение, едва начав вращаться на орбите вокруг Короля-Солнце.

За более чем двадцатилетний период король сумел убедить представителей аристократии, что ее призванием является не иллюзорная независимость, а военная служба на благо государства и военная слава. А раз уж служение связано с понятием военной службы и военной чести, то придворный считается солдатом уже в течение двадцати лет. Если же этот дворянин, кроме всего прочего, ведает королевским гардеробом или является комнатным дворянином, то он просто-напросто делает это по совмещению, то есть стремится удвоить свое желание служить.

Первых кампаний во время правления Людовика 14, и особенно его войны с Голландией, хватило, чтобы кровью скрепить негласный договор между монархом и дворянами, его приближенными. Войны последнего периода его правления велись в то время, когда Версаль уже играл главную роль. Это обстоятельство лишь усиливало у французского придворного стремление служить государству.

Многие бывшие фрондеры погибли в бою: герцог де Бофор – в 1669 году, де Тюренн – в 1675 году. Многие скончались от преждевременно подорванного на службе здоровья, как, например, маршал Люксембургский, который получил прозвище «обойщик Нотр-Дамский», потому что в одной из битв он захватил огромное количество вражеских знамен, которыми были обвешаны наподобие ковров стены в соборе Нотр-Дам.

В это время, как никогда ранее, платили налог кровью. Военной службе отдавался явный приоритет, а Версаль предоставлял королю реальную возможность контролировать качество службы. Таким образом, можно получить представление о реальном значении королевского двора. Конечно, в зимний период двор может быть слишком озабочен выигрышами в карты маркиза де Данжо, последней любовной интрижкой или какой-нибудь дуэлью, но с приходом весны вновь возвращаются военные опасности. Все подвиги, ранения и смерти получают отсрочку до лета.

Мадам Элизавета-Шарлотта Пфальцская так описывала версальский двор после битвы при Мальплаке: «В Версале теперь видны только коляски, повязки и костыли». Высокородное дворянство таким образом в полной мере оправдывает значительную часть своих привилегий. Оно идет служить, много лет проводит на войне, постоянно рискует и без колебаний платит налог своей кровью (не так оно поступает в отношении десятины). Часто бывает так, что двор превращается в прихожую перед смертью. Правда, не все видят эту реальность. Такие, как Сен-Симон и де Монтерлан видят в версальских постройках один лишь декор.

Балы и маскарады, устроенные для двора, уже не такие многочисленные и не настолько веселые как до 1682 года, игра в карты и любовные развлечения, игра в шары, охота и конные состязания – все это предназначено для отдыха и вознаграждения воина. Если даже в Версале начинает казаться, что слово «воин» плохо сочетается с лентами, украшающими одеяния маркизов, оно в полной мере обретает свое реальное значение в армии.

Армиями командуют высокородные личности: принцы крови как Конде, потомки узаконенных детей монархов, как Вандом, иностранные принцы, как Тюренн. Когда же генералами-победителями являются подданные, менее значительные по происхождению, например, если их имена Буффлеры или Виллары, то король жалует им титулы герцогов или пэров. Нет причины переживать из-за того, что Конде, Конти или Вандомы не представлены в советах монарха и что, начиная с 1661 года дворяне мантии стоят во главе правительства.

Дух Версаля царствует как при дворе, так и в государстве. Монарх возвел каждую группу в ранг, достойный ее компетенции. Высокородному дворянству лучше на своем месте. Оно служит государству, когда призвано на военную службу, а не используется в политической области. Министры из судейской среды делают достаточно для короля и для публики. Они по заслугам занимают при дворе первое место. Ведь именно в Версале заканчиваются важнейшие преобразования в 1682 году, когда маркиз де Лувуа приобретает большее влияние, чем Жан Батист Кольбер, в момент, когда самые высокородные, например, гордый Конде, подчинились, наконец, воле короля и дисциплине, ставшей необходимой для обновленной Франции. И не имеет никакого значения, что принц де Конде почти все время проживает в своем замке в Шантийи, а герцоги де Роган, де Бриссак и де Вантадур предпочитают не ездить в Версаль. По крайней мере ни у одного из этих господ не появится мысль начать новую Фронду. Например, если обратиться к последнему письму Конде, то там можно видеть лишь вариации на тему службы и размышления о верности монарху. Так стоит ли обращать внимание на то, что в период полного затишья на фронтах некоторые высокородные монсеньоры плохо играют роль сотрапезников короля? Все эти мелкие интриги, без которых знати трудно себя представить, абсолютно ничего не изменяют. Не стоит обращать внимание и на то, что в 1709 году были раскрыты сразу три заговора. Все это – лишь небольшое недоразумение, если принять во внимание шторм 1648 года.

Таким образом, Версаль – это символ окончательной победы Людовика над Фрондой. Причем, этот реванш он взял не из простого самолюбия, а из политической и государственной необходимости. От этого реванша выигрыш прежде всего должно получить государство.

Разумеется, при дворе находились не только дворяне, главным предназначением которых была служба в армии. Там присутствовали и старики, известное количество детей и множество дам. Никто не может даже предположить, включая короля и других заинтересованных в этом лиц, где начинается придворное дворянство и где кончается список просто «дворян при дворе» и, наконец, сколько же дворян в каждой из этих категорий. Эту великую тайну не смог разгадать также ни один историк вплоть до нашего времени.

Это придворное дворянство испытывает невыразимые муки по вине Людовика от того, что вынуждены строго соблюдать все нюансы дворцового этикета, от своеобразного «одомашнивания» и от того, что их практически с корнем оторвали из родных насиженных мест.

В 1690 году свет увидел словарь Фюретьера, но там нет ни единого слова об этикете. Если же вспомнить придворный церемониал, то его позаимствовали у Генриха III; он оставался абсолютно неизменным и очень строгим. Когда переезд в Версаль окончательно состоялся, то этот церемониал только слегка подкорректировали в соответствии с изменившимися с тех пор нуждами французского королевского двора. Сам монарх был горячим его приверженцем. Этот старинный церемониал полностью соответствовал его стремлению к дисциплине и порядку. Однако он в то же время не был далек от эстетических и политических требований, да к тому же служил неплохим занятием для придворных. И оказывается весьма кстати, что Месье – признанный жрец этикета. Ведь гораздо для всех удобнее, когда Месье улаживает споры о рангах, а не плетет интриги за спиной короля. То же само можно сказать о герцогах и различных сотрапезниках высшего, среднего и низшего рангов; они также целиком отдаются спорам о рангах, а не плетут интриги. Если обратиться к «Дневнику» Данжо и «Мемуарам» Сурша, то можно встретить только слухи о некоторых из подобных ссор; они не идут ни в какое сравнение с теми, что впоследствии произойдут при Людовике XV и которые Люин уже записывал самым тщательным образом.

Однако следует признать, - Версальский церемониал уступает в пышности церемониалам многих иностранных дворов. Так, например, в Австрии, Испании и Англии перед королем принято вставать на колени, либо, приблизившись к королю, почтительно склониться перед ним, отступив назад. Что же касается Людовика XIV, то перед ним чаще всего опускаются в реверансах, но не встают на колени.

Такой термин как «одомашнивание» появился не при Людовике XIV, а в более поздние времена. Это слово стало излюбленным при Луи-Филиппе, причем произносить слово было модно с уничижительным оттенком. Надо сказать, что и сам великий король, и его домашний круг, и его постоянные сотрапезники были бы несказанно удивлены, если бы узнали об этом. В это время на необычайно высоком уровне находилась идея служения и честь служения. Эта идея не только не унижала достоинство людей великого века а, наоборот, воодушевляла. Они считали за высшее счастье принадлежать к дому короля. В это время статус домочадца великого короля не унижало достоинство дворянина. Если же на службу поступал разночинец, то двор предоставлял ему множество привилегий и, таким образом, создавался как бы промежуточный статус между дворянами и простолюдинами. Кроме того, функция присутствия за трапезой короля была отнюдь не единственной, поскольку к ней присоединялись и другие виды службы. Можно было в одно и то же время быть маршалом Франции, губернатором провинции и капитаном гвардии телохранителей короля, либо генерал-лейтенантом, послом и первым комнатным дворянином. Конечно, эта система не была лишена недостатков, но главным из них было отнюдь не безделье, как утверждал герцог де Сен-Симон, между прочим, – первый бездельник при дворе, а скорее совместительство сотрапезничества с остальными обязанностями.

Наконец, осталось понятие «вырывания с корнем» дворян, в котором виноват был король Франции. Но ведь зачастую случалось, что кто-то так приживался при дворе, что сам, по собственной инициативе, спешил порвать семейные узы. Граф де Тессе в 1710 году навестить свои земли, после чего писал к герцогине Бургундской: «Прошло, мадам, уже тридцать два года с тех пор, как я не был в замке, здесь ничего не осталось, ни окон, ни стекол, ни дверей, кроме одной башенки, в которой есть спальня, где температура не поднимается выше пяти градусов».

Если же обратиться к словарю Фюретьера, то ясно, что он предпочитает употреблять понятие «вырывание с корнем» в его натуралистичном, сельскохозяйственном значении. Для него глагол «вырывать» употребим в нравственном значении и в хорошем значении этого слова. Понятие «вырывать с корнем» в нравственном смысле и в переносном значении скорее всего означает «искоренить источник злоупотребления». Вывод же из всего вышесказанного следует один: «прикрепить к двору высокородное дворянство» - значит «искоренить его естественную наклонность к бунту».

В данном случае имеется в виду не все дворянство. Оно в XVII столетии насчитывало 12 000 фамилий, в которые было включено около 200 000 человек. Речь идет только о высокородных дворянах королевства. Известно, что в конце правления великого короля Версаль, включая все разнообразные подсобные помещения, в числе которых все обычные строения, конюшня, здание суперинтендантства и другие, могли принимать одновременно 10 000 человек, половину которых составляли разночинцы. Отсюда вывод – при дворе находилось не более 5000 дворян.

Существовала система «проживания в течение трех месяцев». Она означала, что данное лицо живет при дворе два раза в году по три месяца. В это время, естественно, 5000 придворных дворян увлекали за собой во дворец как минимум еще столько же человек. Это составляет 10 000 человек из второго сословия, то есть от общего числа 200 000 дворян 10 000 придворных составляют такую пропорцию: один придворный на 20 дворян. Поэтому если принять за основу тот факт, что король удерживает при дворе 10 000 дворян, хотя такие данные, без сомнения, завышены, то это значит, что монарх «вырывает с корнем», если уж согласиться с мнением Сен-Симона, что «вырывание с корнем» - зло, лишь пять процентов всех французских дворян.

Если уж вы утвердились в желании войти в придворную игру, то у вас пропадет всякое основание жаловаться. Здесь круг обязанностей переплетается с расписанием различного рода увеселений и удовольствий. Если уж обязанности службы не удерживают дворянина вдали от двора, то король желает, чтобы тот оставался подле Его Величества неотлучно. Поскольку человек находится при короле днем и ночью, то у него больше шансов получить хорошую должность или благодарность, или приглашение в Трианон и Марли, или, наконец, добиться просто любезного слова, которое, вне всякого сомнения, способно выделить из общей массы любого и дать надежду добиться чего-то большего. В последнем случае король может назвать дворянина по имени: «Добрый день, месье такой-то…» Это знак того, что король узнает его и отличает от других. Если уж такое событие произошло, то никто не станет жаловаться на то, что приходится чересчур долго ждать. Если же, не дай бог, на вопрос о ком-то король произнесет: «Я его не вижу», то это может не только всерьез повредить его амбициям, но и загубить всю карьеру.

Есть множество предлогов предстать перед взором короля. Можно использовать то время, когда он отправляется на мессу или возвращается оттуда, трапезу короля в присутствии приглашенных придворных, вход в апартаменты монарха. Однако наиболее надежный способ – присутствовать у короля с самого утра. Присутствие на церемонии утреннего туалета Людовика предусматривает прохождение через самые разнообразные стадии, прежде чем быть туда допущенным.

В первые минуты утреннего церемониала туалета короля имеют право присутствовать лишь те, кого специально приглашают, те, кто имеет право входить, те, кто являются людьми, вхожими в спальню короля, а также некоторые избранные. Такой милости удостаиваются лишь те, кто выполняет определенные обязанности, например, сановные вельможи, главный камергер, главный хранитель гардероба, или те, кому это положено по праву рождения. В последнем случае имеются в виду законнорожденные дети. К концу церемониала утреннего туалета короля к нему могут войти те, кому позволено присутствовать на утреннем приеме: принц Конде, герцог де Вильруа, первый шталмейстер Беренган, чтецы короля и воспитатели наследника.

Таким образом, можно заметить, что в этой церемонии соединяются высокородные, заслуженные или люди, пользующиеся благосклонностью. За ними следуют другие принцы и другие вельможи, капитан гвардии и первый мажордом. Вход следующих посетителей называется «свободным входом». Туда допускаются придворные, которых даже вызывают, часто отдавая им предпочтение перед другими, в зависимости от того, как их ценят при дворе, и впускают их прежде, нежели других присутствующих. Если подсчитать, то получается, что только в церемонии утреннего туалета пользуются монаршей милостью целых пять категорий. Хотя точнее будет сказать, что таких категорий не пять, а шесть, потому что члены королевской фамилии, в том числе дети и внуки французских королей могут входить в спальню со стороны внутренних покоев и таким образом быть избавленными от фильтрования прихожей. Эта категория может по своему желанию заходить к Людовику до начала церемониала большого утреннего приема.

Большинство помещений, где вынуждены располагаться придворные – маленькие и неудобные. Мало кто из них может похвастаться тем, что сумел организовать просторную кухню и уж, тем более, способностью устраивать приемы. Но само собой разумеется, что король и без того уже оказывает большую честь тем, что принимает человека под крышей своего дома, а потому выказывать недовольство просто неприлично.

Монарх позаботился о том, чтобы его двор отличался строгостью, сдержанностью и набожностью. С прибытием юной герцогини Бургундской придворная жизнь значительно оживляется, и король как будто вновь вспомнив молодые годы посвящает развлечениям большую часть времени. На Крещение устраивается ужин, карнавал, балы, концерты значительно разнообразят жизнь Версаля. В это время вне дворца происходит охота, игра в шары, прогулки по каналу пешком или в санях, что развлекает дворян. Внутри дворца, в самих апартаментах, ведутся беседы, играют в бильярд, два или три раза в неделю дворян занимают танцами.

До конца своего царствования Людовик отдал в полное распоряжение своего двора версальский парк, его аллеи, рощи, канал, оранжерею и зверинец, а когда потребуется, охотничьи экипажи, кареты или сани. Он для всех открывает свои огромные апартаменты, никогда даже не думая, что только он имеет исключительное право на свою музыку. Внутренняя церковь обходится королю в год в 100 000 экю. В 1702 году кроме инструменталистов там работает 94 певчих. В капелле короля принимает участие множество певцов, симфонистов, танцоров, композиторов, либреттистов и прочих музыкальных дел мастеров. В конюшне работают 43 инструменталиста; среди них преобладают трубачи и гобоисты. В военном доме в основном встречаются трубачи, барабанщики, флейтисты и литаврщики из гвардии телохранителей, из большой жандармерии, из мушкетеров и из сотни швейцарцев. Все эти службы в полном смысле слова можно назвать общественными. Все эти фанфары и симфонии создают непередаваемый звуковой аккомпанемент двора.

Кроме всего прочего, описывая версальские удовольствия, нельзя не упомянуть о еще одном, которое принято считать порочным. Речь идет об игре. Некоторые утверждают, что Людовик сознательно способствовал данному пороку, чтобы еще более усилить зависимость высокородных дворян. Как знать, может быть, в апартаментах короля идет большая игра только потому, что Его Величество делает из этого политику? Ведь монарх очень просто может оказать помощь неудачливому разорившемуся игроку в виде денежного подарка. Но уж если рассуждать таким образом, то весь двор очень скоро может предстать в виде большого игорного дома.

На самом же деле все гораздо проще. Известно, что Король-Солнце специальным эдиктом запретил дуэли. Этот эдикт предусматривал за такое правонарушение очень суровое наказание. Он не поощряет и супружескую неверность. Он распорядился, чтобы количество даже самых мелких представлений было сведено до минимума. Соответственно, остается не так уж много способов привлечь знать ко двору, да еще и удержать, предоставив в достаточном количестве развлечения, чтобы продолжать держать ее вдали от заговоров и интриг. Знати просто необходимо позволить и даже самому предложить не очень аморальное развлечение, которое не только не надоест, но может даже захватить.

В 1675 году весь Версаль был повально увлечен карточной игрой, которую называли «ока». Во всяком случае, за утро на игорном столе можно было распрощаться с 5000 пистолей.

1678 год отмечен тем, что в моде уже другая игра под названием «бассет». Здесь уже игрокам представилась возможность проиграть в течение вечера 100 000 пистолей. По зрелом размышлении король решил такое развлечение запретить.

С 1681 по 1689 год весь двор был охвачен неудержимым стремлением попасть в Страсбург, так как король занимался организацией столов, за которыми получали неизъяснимое наслаждение игроки в «реверси».

С 1693 года в подражание Парижу двор всерьез увлекается игрой в «ландскнехт».

Для этих игр существует нечто общее. Это – простота. Буквально все в них зависит от чистого везения. Но сорвать отличный выигрыш можно только в том случае, если ставки достаточно высоки. Эти игры захватили не только двор; играло все королевство. То Париж следовал за двором, то двор перенимал парижскую моду, а провинция такую моду усваивала и продолжала. Не стоит осуждать этих людей. Неужели никто из вас не играл ни в рулетку, ни в покер, ни в шары, ни в баккара, ни в «тридцать одно», ни, наконец, на скачках? Но уж если вы далеки от всего этого, то уж клеймить позором следует все общество, а не один версальский двор и уж конечно не короля, который о мере сил пытается придворных дисциплинировать, стараясь не прибегать к избыточному давлению.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Стоимость бесценного творения великого короля

Когда речь заходит о тратах денежных средств, израсходованных на версальских стройках, принято верить расхожей формулировке школьных учебников: «Людовик XIV тратил не считая деньги своих подданных для удовлетворения своей гордости; его двор и дворцы, которые он построил, особенно Версальский дворец, стоили огромных сумм, к которым еще нужно присовокупить суммы, потраченные на войны».

Данная цитата представляется достаточно спорной. Принять можно только последнее предложение, оно правдиво. На самом деле война, а значит, армия, флот и стратегические укрепления защищают королевство, но значительно истощают государственный бюджет. Так, в 1683 году военные траты составили почти 57 процентов от общего числа всех расходов. Однако кто настолько самонадеян, что сможет утверждать, будто эти расходы были не нужны и являлись политической ошибкой? Обратимся к другим расходам этого года. В 1683 году скончался Кольбер. В это время на строительные работы, в которых король был заинтересован, а заодно на министерство культуры и изобразительных искусств приходилось всего-навсего около 7 процентов от всех государственных трат, иными словами – 7 222 000 франков. Если же говорить о Версале, то он не получил даже половины этой суммы. Замок, парк, а также служебные дворцовые пристройки стоили королю в 1683 году 1 855 000 ливров. Даже в том случае, если мы решим прибавить к этому еще 846 000 франков, что были истрачены на машинное оборудование в Марли, то в результате получим сумму в 2 701 000 франков. В это время версальское строительство находится в самом разгаре. Оно составляет чуть более 2 процентов от совокупных национальных трат, то есть третью часть годового бюджета, который отпускается на строительство военных укреплений.

Версаль можно назвать в полном значении этого слова стройкой мирного времени. Ведь строительные работы начинали оживляться и наиболее крупные финансовые вложения происходили как раз в то время, когда заключался мир.

Вспомним, что в южной части Галереи зеркал находится салон мира. Он являет собой символ, которым никак нельзя пренебречь. Сравним некоторые цифры. Во время Деволюционной войны Версаль обошелся государств за два года в 536 000 франков. Едва наступил мир, как сразу же возросли и расходы. В 1671 году Версаль стоил 676 000 франков. За пять военных лет, с 1673 по 1677 год включительно, сумма, потраченная на версальские стройки, составила 4 066 000 ливров. Едва произошло заключение Нимвегенского мира, как монарх уже не видел резона экономить. В 1679 году версальские траты поднимаются до 4 886 000 франков, а в 1680 году достигают 5 641 000 франков. С началом Десятилетней войны остановились главные стройки. В отчетах строительного министерства можно увидеть отчет о суммах, потраченных на Версаль (без учета подвода воды): в 1685 году – 6 104 000, в 1686 году – 2 520 000, в 1687 году – 2 935 000. Подготовка к войне идет полным ходом, а потому затраты резко снижаются в 1688 году: 1 976 000 ливров. А далее, целых девять лет, с 1689 по 1697 год включительно Версаль стоил Франции только 2 145 000 ливров.

Исходя из этих неоспоримых исторических фактов, можно сделать абсолютно беспристрастный вывод: эти суммы при всем желании никак нельзя назвать астрономическими. В период с 1661 по 1715 год Версаль вместе с парком и служебными помещениями стоил всего лишь 68 000 000 франков. Можно даже приплюсовать 4 612 000 франков – стоимость машинного оборудования в Марли – и пусть даже работы, что проводились на реке Эр, и акведук Ментенон, который так и остался недостроенным, теша глаз потомков живописными руинами в стиле Пиранези и до сей поры угнетая французов, вспоминающих, во сколько человеческих жизней вылилась такая стройка, то в результате получим 8 984 000 франков. Однако часто повторяющаяся сумма в 82 миллиона при всем желании никак не набирается. Конечно, сумма немалая, однако она чуть больше годового бюджетного дефицита 1715 года, что составил 77 миллионов франков.

Но если еще раз как следует задуматься, то эти траты представятся просто ничтожными, когда видишь, какой степени политического и художественного расцвета достиг двор во времена великого короля и далее, в течение всего века Просвещения. Лучше нельзя сказать, чем Пьер Верле: «Все согласятся, что Людовик XIV, подарив нам Версаль, обогатил Францию… Траты Великого короля подарили миру замок, которым нельзя не восхищаться».

Тем более, никогда не следует забывать, что для Людовика нужды народа и государства всегда были превыше всего. Так, во время Десятилетней войны, чтобы побудить двор и Париж придерживаться официально проводимой политики экономии, 14 декабря 1689 года монарх издал специальный указ «О регламентации ювелирных работ и производства посуды из золота и серебра». Он распорядился, чтобы все серебро обеспеченных французов было отдано на Монетный двор.

Людовик сам подал пример своим подданным. 3 декабря все придворные узнали, что монарх «заставил переплавить все свое прекрасное столовое серебро и, несмотря на дорогостоящую ювелирную работу, даже филигранные вещи».

Наверное, никогда не было в мире ничего более удивительного, чем серебряная версальская мебель. Ее безжалостно отправили на переплавку. Эти работы начались 12 декабря 1689 года и продолжались до 19 мая 1690 года. Пять месяцев монарх наблюдал, как постепенно таяли дивные произведения искусства, отлитые из драгоценных металлов – секретеры, стулья, столы, круглые столики на одной ножке, кресла, сундуки, табуреты, длинные узкие скамьи со спинками, две альковные стойки с перилами, вес которых составлял 57 489 унций, каминные решетки, зеркальные оправы, торшеры, жирандоли, бра, подсвечники, нефы, тазы, вазы, урны, стройные кувшины-амфоры, кувшины из серебра или золота, флаконы, чаши весов, подносы, солонки, горшки для цветов, курильницы, ящики для апельсиновых деревьев, носилки, ведра, клетки, чернильницы, перчаточницы, колбы, плевательницы и, разумеется, барельефы и статуэтки, а также 668 комплектов серебряной филиграни, которую снимали с сундуков, ларей, коробок, ваз, подсвечников, стульев и секретеров…

А ведь всего семь лет прошло с тех пор, как король окончательно поселился в Версале. И вот уже из Галереи зеркал и королевских апартаментов носильщики с ничего не выражающими лицами еженедельно выносили мебель, как будто из какого-нибудь последнего буржуазного дома, в котором за долги описали имущество. И это не вызывало удивления, поскольку Десятилетняя война была тотальной и уже самим фактом своего существования отменяла все привилегии. Таким образом, в 1690 году главной привилегией короля Франции было присутствие – всегда – даже в тылу, в Версале, на передовой линии фронта.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

«Этот дом он любил необычайно страстно…»

Есть замечательное высказывание Пьера Верле: «Людовик XIV присоединил к Франции разные провинции. Он выигрывал сражения и подписывал договоры, прочно укоренил свою семью в Испании. Благодаря умению управлять, своему труду, прозорливости он способствовал тому, что королевство стало одним из первых в Европе. Но все это уже ушло. Версаль же остался».

К настоящему времени немало усилий было потрачено на то, чтобы частично переделать внутреннее оформление. Безусловно, парк просто роскошен, но, тем не менее он – лишь часть творений великого Ленотра. Сколько бы усилий ни прилагали к тому, чтобы достойным образом отреставрировать дворец, в наши дни он является не более чем символом.

Последующие поколения немало «потрудились». Людовик XV отдал распоряжение разрушить Лестницу послов. Луи-Филипп все сохранил, однако по-своему захотел все модернизировать и в результате только изуродовал. Однако нельзя сказать, что только эти люди стали виновниками деградации. Сказалось разрушительное воздействие времени, постоянная нехватка денежных средств, а главное – неспособность воспринять истинное величие и воспринять его по достоинству. Последнее обстоятельство и явилось, пожалуй, главным, что с течением столетий привело к упадку такого выдающегося произведения искусства как Версаль. Но даже если бы вдруг предположить, что в Версальском дворце как по мановению волшебной палочки вдруг появились бы все его коллекции, вся его мебель, позолота, то все равно ему никогда не хватало бы самого главного – жизни. Той жизни великого века, в которой были правительство, обширная переписка, гвардия охраны, дивная музыка, поварята… И основное – дворцу никогда не хватало бы постоянного оживления в художественных мастерских, которые во времена Короля-Солнце ни на миг не прекращали свою работу.

С одним из высказываний герцога Сен-Симона никак нельзя не согласиться: «Во всем он (Людовик XIV) любил блеск, великолепие, изобилие. Из этого пристрастия он сделал политическое правило и полностью его привил своему двору».

Итак, вспомним то время, когда король и его двор впервые прибыли в Версаль. Это случилось 6 мая 1682 года. Тогда прекрасный замок еще был до отказа заполнен каменщиками. Затем придворные во главе с монархом прибыли сюда после пребывания в Шамборе, а затем в Фонтенбло 16 ноября. Им пришлось расселяться непосредственно посреди стройки. Естественно, король сохранял присущий ему во всех ситуациях флегматичный вид; он выработал его годами в процессе самовоспитания, однако даже невооруженным глазом легко заметить признаки явного нетерпения. Неожиданно в монархе проявился прирожденный архитектор (он действительно был таковым), захваченный до редела своим великим проектом. В пользу этого предположения свидетельствует даже эта странная аскетичная жизнь, на которую король обрек как самого себя, так и свое окружение. Это тоже признак созидательного темперамента. Людовик, кажется, ничем не удовлетворен и никогда не позволяет себе отдохнуть. Наконец, его ничто не в состоянии смирить. Он каждый день стремится к новым достижениям, к усовершенствованию и всегда может найти свой путь посреди кажущегося хаоса; это достаточно хорошо свидетельствует о широте его мышления.

В 1684 году большую галерею еще не успели очистить от строительных лесов. В то же время Мансар представил свой проект еще в 1678 году, а Лебрен начал росписи в конце следующего года. В 1684 году министерство финансов выделило 34 000 франков только на жилье для рабочих. На другой год маркиз де Данжо склонялся ко мнению, что строительство замка, его подсобных помещений и, разумеется, парка, потребует никак не менее 36 000 рабочих.

И вот настал момент, когда двор, наконец, обосновался в Версале окончательно, чтобы полностью быть в распоряжении своего короля. Теперь фасад нового замка и Галереи зеркал завершен, а Ардуэн-Мансар придает окончательный лоск обоим крыльям ансамбля со стороны города. Закончена и площадь перед дворцом. С одной стороны ее огибают малая и большая конюшни. Служебные помещения о красоте и благородству не уступают дворцам. В крыле на южной стороне уже можно жить. Крыло, выходящее на северную сторону приобретет свой окончательный облик только в 1675-1689 году. Лестница послов во дворце вся сияет свежестью только что исполненной отделки, но минует еще два года прежде чем посетителей будут готовы принять большая галерея, салон Мира, салон Войны. За пределами замка Мансар приступает к строительству служебных помещений, которое будет проходить с 1682 по 1684 год. У него зреет идея создания комплекса суперинтенданства, над которыми работы продлятся с 1683 по 1690 год.

Вся политика в этот период направлена на то, чтобы как можно лучше поддержать нововведения. Во-первых, следует увеличить число проживающих в Версале. Для этого Мансар создает два больших крыла. Соответственно увеличивается и значение служебных помещений, а потому строятся помещения, предназначенные для конюшен, кухонь и водонапорных башен. Кроме того, в жизни королевской семьи произошли изменения.

Монсеньор сменил место проживания. До женитьбы в 1680 году наследник занимал комнаты на первом этаже центрального корпуса замка. Они располагались непосредственно под апартаментами королевы и были по счету третьим его жилищем. В 1683 году умерла Мария-Терезия, и Монсеньор поселился здесь окончательно. Его жена занимала апартаменты королевы с 1684 года. Сам дофин занимал помещение на первом этаже, теперь уже по счету пятое. Это жилище справедливо считается современниками одним из чудес Версаля.

8 января 1689 года Яков II, монарх в изгнании, делает свой первый визит к Людовику XIV. Король оставил гостя наверху, на лестнице Королевы, и это не случайно: Яков II – признанный знаток в области искусства и смог бы с удовольствием поговорить о картинах, хрустале и фарфоре, которые здесь собраны и размещены в идеальной гармонии Монсеньором. Жилище наследника Франции, версальское чудо, размещается на южной стороне, симметрично Банным апартаментам, что находятся на северной стороне. Здесь есть гостиная, зал охраны, передняя гостиная, где обои и мебель выдержаны в голубых тонах, а также спальня, в которой также преобладают голубые тона. Окна спальни смотрят в сад. По распоряжению Людовика XIV в спальню Монсеньора перенесли для украшения полотно Никола Пуссена «Триумф Флоры». Наследнику эта картина не нравится. Сначала, чтобы не обидеть отца отказом, он оставляет ее у себя, но затем при первой же возможности, в 1700 году, избавляется от нее.

Сразу за спальней расположен салон, роскошная угловая комната. Три окна салона выходят на южную террасу, а еще три – на площадку, лестница с которой спускается вниз, непосредственно к водному партеру. По-другому этот салон именуют Большим кабинетом. Наследник устраивает там приемы с января 1685 года, хотя даже в 1686 году в Большом кабинете все еще стоят леса, которые нужны Миньяру для работы над потолочной росписью «Аполлон и Добродетели». В сюжете росписи в качестве героя присутствует сам Монсеньор.

Если продолжить осмотр далее, то с восточной стороны располагается золоченый кабинет, декором которого занимается Куччи. Здесь находятся самые изысканные вещи из личных коллекций наследника и кабинет с зеркалами. В последнем до 1686 года ведет работы Буль над маркетри и бронзой, столиками с выгнутыми ножками, креслами и подставками для бюстов и канделябров. Здесь также повсюду царит голубой цвет. Шведский архитектор Тессин, посетив Версаль, не мог сдержать восторга перед апартаментами наследника: «Здесь все приписывают гению Монсеньора».

Но не один наследник любит менять жилища время от времени. Монарх тоже легок на подъем. С 1684 по 1701 год его спальня располагается уже не в центре мраморного двора, а в южной части замка, рядом с передними гостиными. Только в 1701 году король принял решение перебраться в свой прежний салон, который стал восточным и центральным салоном дворца и спальней, в которой ему предстоит умереть.

Эта спальня расположена в удобном месте, между лестницей Послов и лестницей Королевы, на одинаковом расстоянии от передней гостиной, где каждое утро в торжественной обстановке проходит церемония торжественной трапезы короля в присутствии тех людей, которых монарх лично пожелал лицезреть и беседовать с ними в то время, пока идет обед или ужин, и бильярдной комнаты. Спальня имеет непосредственный выход в кабинет совета, то есть место заседаний правительственных секций. Этот прежний салон являет собой символ мощной власти, а также всплеск оправданной гордости: ведь в Испании взошел на трон Филипп V, и таким образом вполне можно было не только поднять авторитет королевской власти, но и наглядно доказать приоритет государственности.

Известно, что в королевской резиденции Эскориале, что расположена недалеко от Мадрида, существует внутренняя церковь, Дом Господний. В эпоху Просвещения, во всей Европе, в подражание французскому Версалю, королевские резиденции предусматривают для церкви самое лучшее место. Что же касается Людовика XIV, то он поступает по-другому несмотря на то, что всем отлично известна его набожность (Вольтер писал: «Король верит, как угольщик»).

В Версале первые дворцовые церкви нельзя увидеть снаружи. Последняя церковь возводилась по проекту Мансара, под руководством Робера де Котта. По великолепию и роскоши этот храм превосходил королевскую спальню, но уступал ей первое место по рангу. В 1689 году началось строительство большой внутренней церкви. Освятили ее в 1710 году, а окончательно завершили в 1712 году. Там уже нельзя было услышать искусных проповедей Боссюэ или Бурдалу: они умерли чересчур рано.

Со времени обоснования двора в Версале и до смерти великого короля прошло тридцать лет. Все это время почти ни на миг не останавливалось строительство, оборудование и украшение резиденции. Ничто не стоит на месте, вкус короля с течением времени претерпевает изменения, единственное, в чем никто не сможет его упрекнуть – это в ограниченности и косности. Дивное творение неизменно претерпевает определенные изменения в плане как общего замысла, так и стиля.

В 1690 году умер Лебрен. В 1691 году скончался Лувуа, и в суперинтенданстве произошла его замена. С этого времени пышность апартаментов, созданных Лебреном в итальянском духе, меняется склонностью к большей интимности. В тот период работы, которые отличает большой размах, выполняют Жан I Берен, Андре-Шарль Буль, Лассюранс и особенно Пьер Лепотр.

Коснулись изменения также и парка, то есть того места, которое Людовик XIV любил больше всего. На протяжении всей своей жизни король был его архитектором, садовником, распорядителем кредитов и управляющим.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Как осматривать парки Версаля

Прежде чем начать осматривать парки по королевскому плану, хотелось бы обратиться к поэме Жака Делиля «Сады», так как она пронизана искренним восторгом перед красотами садов и парков Версаля: ведь перед этим шедевром даже время теряет свою силу.

«К шедеврам мировым мы наш полет направим,

В торжественный Версаль, в сияющий Марли,

Что при Людовике свой облик обрели.

Здесь все поистине прекрасно, все помпезно.

Строенье, как дворец Армиды, грандиозно,

Как у Альцины, сад чарует красотой.

Так отдыхающий от подвигов герой,

Еще не усмирив кипящей в нем отваги,

Не может не творить чудес при каждом шаге:

Он гордо шествует, лишь с божеством сравним,

А горы и леса склоняются пред ним.

Здесь вырос строй дубов – прекраснейших созданий –

Вокруг двенадцати великолепных зданий,

Здесь реки подняты, воздвигнуты мосты,

Плотины сделаны, чтоб воды с высоты

Свергались пенистым, грохочущим каскадом

И, успокоившись, текли с лугами рядом,

Или взлетали вверх упругою струей,

Под солнцем распустив алмазный купол свой.

В тенистых рощицах, где побродить так славно,

Мы видим мраморных Сильвана или Фавна,

Диана, Аполлон – все обитают там;

Беседка каждая – миниатюрный храм.

Да, не жалели их величества усилий

И весь Олимп к себе на праздник пригласили.

Ленотр величием природу победил,

Но долго видеть блеск глазам не хватит сил.

Я аплодирую оратору, который

Искусно строит речь: сравнения, повторы,

Ход мыслей и язык великолепны в ней,

Но с другом искренним беседа мне милей.

И бронза, и хрусталь, и мрамор безупречны,

Но наслаждения искусством быстротечны,

А луг, иль дерево, иль тихий водоем –

На них мы весь наш век глядеть не устаем.

Природы никогда не будет слишком много:

Всегда прекрасная, она – творенье Бога».

 

В период с 1690 по 1699 год, в то время, когда версальский ландшафт в окончательном виде достиг пика своего великолепия, Людовик XIV составил справочник под названием «Как показывать парки-сады Версаля». Этот королевский справочник-путеводитель содержит двадцать пять параграфов; язык отличается простотой и лаконичностью. Сам король предлагает посетителям своего любимого творения прекрасно продуманный маршрут, а заодно демонстрирует полную удовлетворенность создателя и простое удовольствие человека, который пользуется предлагаемым маршрутом. Теперь благодаря этому путеводителю можно узнать, как осматривали парк гости Людовика XIV: английский король, Баварский курфюрст, супруги министров. Лучше узнавая маршрут можно лучше узнать психологию людей великого века.

Как известно, Его Величество любит свежее дуновение ветра, деревья и цветы. Он сумел дать воплощение своей любви в художественной форме. Во время многолетнего сотрудничества с Ленотром король сумел развить свой вкус архитектора. Ни в самом его путеводителе, ни в устройстве самого парка нет ничего такого, что могло бы свидетельствовать об импровизации, либо о бесцельной прогулке, либо на мечтательные фантазии. Ни сам Его Величество, ни его гости и думать не могли о том, чтобы предаться созерцательному наблюдению природы. Нет, им следовало подчиниться своеобразному требнику – справочнику-путеводителю. Этот гид требовал прогулки в строго определенном порядке, как того хотел см король, или как предположительно шла бы процессия либо двигался целый кортеж. Каждый жест и каждый шаг участников просмотра должен был вписываться в предусмотренный, вполне определенный момент. Каждый шаг был не только предвиден, но и рассчитан и измерен, подобно тому, как он измерен в отлично отработанном балетном танце.

«Выходя из дворца через вестибюль мраморного двора, проходят на террасу; надо остановится вверху, чтобы рассмотреть планировку партеров, водных бассейнов и фонтанов». Таким образом уже с самого начала осмотра уже появляются все эти бассейны и фонтаны, которые как бы вдыхают жизнь в версальский парк. Все машинное оборудование Марли работает на то, чтобы напитать их водой и контролировать регулярную ее подачу. Выше уже говорилось о том, как много денег стоило Людовику такое оборудование. А сколько было пролито пота, сколько затрачено сил, сколько вынесено страданий при постройке канала на реке Эр!

«Затем надо идти прямо поднимаясь, чтобы посмотреть «Латону», ящериц, площадки со статуями, королевскую аллею, «Аполлона», канал и затем остановиться, обернуться, чтобы увидеть партер и замок». И в настоящие дни можно увидеть бассейны Аполлона и Латоны и, конечно же, большой канал. Правда, современный вид последнего не может дать полного представления о его былом великолепии. Значит, все же лучше всего пользоваться книгами короля, а не современными путеводителями для туристов. Для этого нужно совсем немного: отказаться от всякого романтизма и при помощи воображения постараться представить себе исчезнувшую роскошь бассейнов и боскетов.

Далее Людовик предлагает своим гостям повернуть налево. Они должны задержаться перед боскетом «Кабинет», насладиться зрелищем фонтанов с вырезанными из бронзы животными, которые золотят лучи утреннего солнца. Потом следует еще одна остановка перед «Детьми сфинксов», творением Жака Сарразена, после чего гости обратятся к партеру на южной стороне; «после этого пройдут прямо наверх, к оранжерее апельсинового сада, откуда им откроется вид на посыпанный мелким гравием партер с высаженными в деревянных больших ящиках апельсиновыми деревьями и «озеро швейцарцев».

Название последнего водного бассейна напоминает о неизменной верности королю его швейцарской гвардии. Но этого мало: гвардейцы в экстремальных условиях вырыли пруд, где порой по настроению Его Величество может время от времени поудить рыбу. Теперь современный турист, осматривающий Версаль, обычно поднимается, минуя две бронзовые скульптуры, представляющие собой удачную стилизацию под старину, - «Аполлона» и «Антиноя», после чего обязательно остановится на выступе, с которого можно увидеть «Бахуса» и «Сатурна». Затем лучше всего спуститься вниз и погулять в саду с апельсиновыми деревьями, осмотреть фонтан и аллеи, которые образуют апельсиновые деревья. Как заботливо ухаживал за ними Лакентини, знаменитый придворный садовод, заменивший покойного Ленотра!

Осмотр продолжается. Его следующий этап – лабиринт. Двадцать лет прошло с того дня, как его строительство завершилось, но королю даже о прошествии столь долгого времени он еще не успел надоесть. Тот, кто является прирожденным путешественником, наверняка знает, что при каждом, хоть мало-мальски уважающем себя дворце, существует свой лабиринт. Возможно, так оно и есть, но в Версале находится самый знаменитый из них. Здесь можно побывать в бесконечных, узких, переплетающихся аллеях, а также увидеть тридцать девять скульптурных групп, выполненных из покрашенного свинца. Эти группы описал в стихах Бенсерад; у него встречаются и «Эзоп», выполненный скульптором Легро, и «Амур» работы Тюби.

Подавляющее большинство этих групп включает в себя скульптуры животных из античных басенных сюжетов. Изящные бассейны кажутся причудливо слепленными из ракушек. Там есть и курица с выводком цыплят, и хищный коршун, приготовившийся напасть на воркующих голубок. Все они усыпаны брызгами и обдают друг друга водой. Шарль Перро говорит по этому поводу: «Таким образом можно себе представить, что они как бы произносят те слова, которые им приписывает басня».

Выход из лабиринта находится там, где возвышается скульптура «Бахуса». При выходе следует осмотреть боскет «Бальный зал». Этот боскет – один из самых красивейших. Это настоящий салон на свежем воздухе, который оправдывает свое название: он предназначен для танцев, музыки и пиршеств на свежем воздухе. Последуем рекомендациям Короля-Солнце и произведем осмотр под другим углом, «с нижней части места, где стоит скульптура Латоны». Запомните: на этом месте следует непременно сделать остановку. Так хочет король. Остановка имеет принципиальный характер, так как позволяет посмотреть на Версаль взглядом хозяина. С одной стороны вы видите лестницы, вазы, «Ящерицы», бассейн Латоны и версальский замок. На другой стороне вы сможет полюбоваться королевской аллеей, бассейном Аполлона, большим каналом, изысканно подстриженными кустарниками боскетов, «Флорой» и «Сатурном». По правую руку находится «Церера», по левую – «Бахус».

После того, как вы насладились великолепным зрелищем, надо отыскать взглядом боскет «Жирандоль», который охватывает кольцом круглый бассейн, обвести глазами «Сатурн» с одной стороны и направиться к бассейнам, находящимся неподалеку – «Зеркалу» и «Королевскому острову»

Далее следуем за Его Величеством по дороге, которая прокладывает границу между двумя водоемами. Здесь вам представится возможность увидеть каскады воды, что вытекают из одного из «блюдец» – близнецов бассейна «Зеркало» – и вливаются в другое, а также фонтаны, окаймляющие дорогу. «В низу спуска надо остановиться и осмотреть подстриженные кустарники, раковины, бассейны и портики».

А теперь гостей ждет самое настоящее чудо – боскет «Зал античных вещей», или «Водная галерея». Его Величество не слишком им удовлетворен, кажется старомодным, исполненным в духе барокко и чересчур итальянским. «Зал античных вещей» имеет продолговатую форму; вокруг него выкопаны четыре бассейна, поставлены 24 мраморные статуи, которые стоят в обрамлении десятков деревьев, что произрастают в ящиках. Королевский справочник упоминает этот боскет лишь вскользь. Монарх всегда жил в ногу со временем и чутко реагировал на его пульс и малейшее изменение. В 1704 году по велению короля этот боскет безжалостно уничтожили.

Напротив находится еще один чудный боскет – «Колоннада». Он совершенно новый и прекрасно отвечает новым требованиям времени. Это создание Мансара появилось в 1685 году. «Входим в боскет «Колоннада», доходим до центра, обходим его вокруг, рассматриваем колонны, перекладины, барельефы и бассейны». Выходящий из боскета посетитель может насладиться скульптурной группой Доменико Гвиди «Слава короля», после чего проследовать по королевской аллее. «Новая остановка предполагается у бассейна Аполлона, чтобы рассмотреть статуи, вазы, обрамляющие королевскую аллею, «Латону» и замок; отсюда можно увидеть также канал».

Гости короля, разумеется, должны получить максимальное удовольствие от осмотра шедевра, поэтому Его Величество предлагает сделать много остановок, чтобы, как трогательно он замечает «рассмотреть» (не «полюбоваться», как думает он на самом деле) с самых разных сторон все те же красоты: замок, статуи, бассейны, фонтаны, боскеты, партеры. На самом деле лишь он один, да еще гениальный старый Ленотр могут по-настоящему глубоко прочувствовать интимное, сокровенное в этом произведении искусства. Как сказал Сен-Симон, эти два человека принимали участие в «этом высшем удовольствии преобразования природы». Они испытывали величайшее наслаждение от того

«… как весь пейзаж окрестный

Возвышенный искусств гармонией чудесной,

Неузнаваемый приобретает вид

И восхищает взгляд, и душу веселит,

А зданья стройные своей архитектурой

Увенчивают то, что создано натурой»

(Жак Делиль. «Сады»)

В безлюдной когда-то местности, где были только песчаный пригорок, болота, лесная поросль, там, где нельзя было увидеть ни могучих деревьев, ни нежного журчания воды, было создано истинное чудо. Это произошло только благодаря всепоглощающей идее великого короля, детально разработанному им самим плану, железной дисциплине, которую ему удалось установить, а также непреклонной воле. Это чудо создавалось в результате долгих лет поиска и огромного труда. Оно стало реальностью, так как его создание мудро проводилось в жизнь, было отмечено как изысканным вкусом, так и упорством. Рауль Жирарде верно сказал, что Версаль появился благодаря «победе воли, твердости духа».

Продолжая осмотр, гости идут в старый боскет «Купола», где сам Мансар оформил два мраморных павильона. В настоящее время он называется фонтаном «Бани Аполлона». Следует обязательно обойти этот боскет кругом, «чтобы смотреть статуи, кабинеты и барельефы», а главное – монументальную скульптурную группу «Аполлон с прислуживающими ему нимфами». Во времена Людовика XIV, когда король создавал свой справочник, эта группа еще только получала свое воплощение; над ней работали Жирардон, Марси и Реньоден. По дороге к этому произведению искусства посетители получают огромное удовольствие от еще одного создания Марси – фонтана «Энцелада», а также других, не таких крупных фонтанчиков.

Следующий боскет под шутливым названием «Зал совета» существовал до 1706 года. В плане он был двенадцатиугольный; на его территории вырыто восемь бассейнов, а в центре располагается пригорок, где радует глаз нежной зеленью газонная травка.

От «Зала совета» проследуем прямо к «Флоре», а от «Флоры» к «Водной горе». В старомодном духе создавался находящийся в центре боскета фонтан «Звезда».

Следующая достопримечательность – произведение Ленотра, знаменитый боскет «Водный театр». Его окаймляет перистиль, своеобразие и роскошь которого не может никого оставить равнодушным, - она удивляет и восхищает. Между столбами арки вздымается ввысь такой же высоты фонтан воды, который кажется словно еще одним столбиком-подпоркой.

Отсюда Его Величество приглашает всех к боскету «Болото». В 1704 году этот боскет был уничтожен, но до того времени этот причудливый шедевр, созданный по фантазии маркизы де Монтеспан, всегда развлекал и радовал гостей. Бассейн в центре имел прямоугольную форму. Посреди него возвышалось дерево, выполненное из бронзы и с листьями из жести. Бассейн окаймляло украшение из искусственных розовых кустов. Из всей этой поддельной растительности вверх непрерывно взлетали брызги воды. По поводу этой странной хитроумной достопримечательности король пишет: «Надо обойти этот бассейн со всех сторон».

А осмотр парка продолжается. «Надо через верхнюю площадку войти в боскет «Три фонтана», посмотреть на бассейны «Дракон» и «Нептун», наконец, полюбоваться боскетом «Триумфальная арка», различными фонтанами, фонтанчиками, гладью воды и чанами, в которых она налита, статуями и разными водными эффектами».

«Водная аллея», или «Детская аллея» была завершена в 1688 году. По ней посетители попадают к фонтану «Купание нимф», который создавался по плану Клода Перро. В роли декора бассейна выступают барельефы Леонгра, Легро и Жирардона. Затем гости приближаются к «Пирамиде». Здесь следует ненадолго сделать остановку. Затем вновь поднимаемся к замку по ступенькам мраморной лестницы северного партера, туда, где находится «Стыдливая Венера» Куазевокса, созданная в 1686 году, и весьма интересная статуя, отлитая из чугуна - «Точильщик», сделанный на античный сюжет. Принято предполагать, что статуя изображает некоего Миликуса, точащего кинжал. Этим оружием Сцевинус намеревается заколоть тирана Нерона. Практически все посетители – люди образованные и знакомы с сочинениями Тацита, а потому знают, что это предание заимствовано из трудов древнего историка. Однако это не мешает пребывать в непоколебимом убеждении, что никакому сокрушителю тиранов не место во времена великого века, да и не имеет ни малейшего смысла покушаться на Короля-Солнце, достойного своего великого имени.

И вот, наконец, перед нами самая вершина лестницы северного партера. Здесь посетитель обязательно обернется, «чтобы взглянуть издали на этот партер, на статуи, вазы, короны, «Пирамиду» и скульптурную группу «Нептун». И вот посетитель выходит из парка тем же путем, каким туда вошел.

Вот он – идеальный осмотр садов Людовика XIV. Королевский справочник-путеводитель замечательно оправдывает свое название. Как уже говорилось, он содержит 25 параграфов. Конечно, не имеет смысла перечислять все великое множество фонтанов и разноцветных искрящихся фонтанчиков, мраморных статуй и выполненных из позолоченной бронзы, рокайлей и барельефов, огромных фарфоровых ваз и ящиков с рассаженными там апельсиновыми деревьями. Когда думаешь обо всем этом великолепии, то перед глазами встает чудный парк, такой сверкающий, шумящий и цветистый, настолько широко открытый для публики, особенно в дни доступа в апартаменты, что понимаешь – нужна была гвардия или какая-либо иная служба порядка, чтобы защищать Его Величество от толпы народа.

Кроме этого маршрута, существует еще и расширенный, предполагающий еще и плавание по каналу. Здесь уже присутствуют несколько иные нюансы, потому что великолепие и удобство большого канала, как, впрочем, замка и парка, олицетворяют собой морское превосходство Франции. Таким образом, флотилия канала – это как бы миниатюрный символ грозного флота Людовика, которым командует де Турвиль.

Снасти флотилии большого канала четко вырисовываются на горизонте, в самом конце королевской аллеи. Сразу с террасы парка ее могут видеть дипломаты и заезжие принцы. Флотилия находится в полном распоряжении придворных и словно предлагает отправиться в далекое путешествие, не просто на осмотр Трианона, а в далекое, бурное и загадочное море, быть может, даже в направлении Западной Индии.

А как еще королю найти более доходчивый и верный способ показать двору, светскому обществу Парижа, всем французам и иностранцам свой неизменный интерес к морскому делу? Для этого нужен символ, и им служат маленькие корабли большого канала. В противном случае пришлось бы лично посещать, к примеру, Тулон или Брест, а Его Величество успел побывать лишь в Дюнкерке.

Королю очень нравится наблюдать, как совершает маневры версальская флотилия. Точно так же ему нравилось налаживать ее строительство и следить за его ходом. Флотилия канала по замыслу не менее гениальна, чем все остальные версальские достопримечательности; она наилучшим образом приспособлена для навигации по небольшому водоему.

Чаще всего миниатюрные модели короля используются в том случае, когда возникает желание, будучи на борту таких корабликов, совершить небольшое приятное путешествие по парку, послушать концерт или насладиться зрелищем великолепной иллюминации. Однако несмотря на свои размеры – это самые настоящие суда. Мастер, изготавливавший их, знал морское дело досконально. Абсолютно точно соблюдены и формы, и габариты, силуэты и такелажные снасти боевых кораблей, которые они изображают. Иногда, в виде исключения, Его Величество дозволяет плавать рядом с этими судами изысканным венецианским гондолам, которыми управляют лодочники из местечка Сен-Марк. Сопровождает королевскую флотилию и целая колония лебедей. Начиная с 1673 года, этих дивных птиц специально завозили из Дании. К 1681 году на канале проживали 195 лебедей.

В составе флотилии большого канала существует несколько яхт английского образца, несколько баркасов, одна фелюга неаполитанского типа. Особый интерес и любопытство вызывают три миниатюрных военных корабля. Это самый настоящий боевой отряд, который появился здесь в 1685 году.

Первый в этом отряде – «Дюнкеркуаз», большая барка. Ее собирали плотники, прибывшие из фламандского порта. Второй – «Реаль» – точная копия настоящей галеры «Реаль», которую именовали также «Гранд галер». Этот корабль являлся предметом гордости Марсельской эскадры. Настоящую галеру оформлял Пюже, а ее маленькую сестру создавали скульпторы Тюби и Каффьери. Все части такелажа, тенты, декоративная обивка и флаги так и сияют на солнце, переливаются всеми оттенками золота, серебра и небесной лазури.

Что касается третьего корабля – «Гран Вессо», то он явился творением не простого мастера. Чтобы появился этот шедевр, пришлось обратиться за помощью к маркизу де Ланжерону, инспектору морского строительства с просьбой сделать чертеж корабля и до конца проследить за его строительством. Эта модель корабля была чисто голландской, а потому для ее строительства из Амстердама доставили подходящую древесину. Работали над судном двадцать два плотника из Нормандии и из Прованса. Несмотря на свое славное название «Гран Вессо» – это не «Руаяль Луи» и не «Солей Руаяль». Это только маленький фрегат, на котором установлено 13 пушек, специально отлитых из бронзы в мастерской семейства Келлер.

С того времени, как во французском флоте появились сразу две эскадры – галеры на востоке и большие суда на западе, начиная с 1686 года Его Величество на своем большом канале выбирает попеременно для плавания то галеру «Реаль», на которую он, к римеру, поднялся 25 января 1686 года, то свой любимый корабль «Гран Вессо» (на нем он совершает плавание 14 июня 1686 года). Так продолжается до того самого дня, когда придворный врач Фагон из опасений возникновения у Людовика ревматизма, запретил Его Величеству совершать такие невинные плавания по каналу.

Современному туристу, конечно, очень трудно представить, какое оживление и какая пестрота красок царили когда-то давно на этом канале с его многочисленными причалами. Венецианские гондольеры красовались в одеждах из тафты, дамасских тканей и парчи, отливающей красноватыми оттенками, с золотыми или серебряными нашивками, в чулках из красного шелка. Правда, и матросы представали в одеяниях, не уступающими им элегантностью. Над их рубашками трудились лучшие версальские белошвейки. Все эти люди проживали неподалеку от большого канала, в деревушке Петит-Вениз. В переводе на русский язык ее название звучит как «Маленькая Венеция». Этот район строился специально для королевских гондольеров и моряков.

Постоянный персонал большого канала насчитывает 50 человек. Эти цифры не учитывают ни семей, ни солдат галиотов, которые прибывали каждый год в качестве временных гребцов. Расходы на содержание версальской флотилии оплачивал не морской флот, а суперинендантство. В 1687 году оно платило за труд капитана, боцмана, галерного смотрителя и его помощника, четырех плотников, двух конопатчиков, каптенармуса, двадцати шести матросов и четырнадцати гондольеров.

Все же король не собирался проявлять абсолютное доверие к назначениям своих лекарей, и до конца царствования, невзирая на постоянные ревматические боли, поднимался на корабли своей любимой флотилии, которые бороздили большой канал. Его Величество очень любил совершать прогулки по воде или слушать дивные концерты у его берегов.

Персонал флотилии почти все время оставался неизменным и с течением времени не был сокращен. Конечно, это флотское подразделение мыслилось как некий символ, а следовательно, этот символ в миниатюре следовало поддерживать. Точно таким же образом поддерживался и настоящий французский флот, флот Турвиля и Шаторено, Пуэнтиса и Дюкасса, Кассара и Дюге-Труэна от Барфлера (1692) до Велес-Малаги (1704), от Велес-Малаги до времен Регентства.

Однако бремя Версаля становится все тяжелее, оно увеличивается в прямой пропорции с его все возрастающей мощью. С тех пор, как над миниатюрным флотом был поднят флаг величия и славы французского государства, как монарх, так и его слуги постоянно заботились о том, чтобы он развевался каждую минуту. В подражание Версалю, на флоте отважные капитаны отдавали приказ прибить гвоздями к мачте флаг корабля.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Очарование внутренних покоев короля.

Очень жаль, что Его Величество не оставил такого же подробного справочника-путеводителя по внутренним покоям своего дворца, подобно тому, что он написал для гостей, осматривающих парки и сады. Этот дворец, однако, настолько велик и обширен, что сначала придется остановиться на осмотре самых больших апартаментов. Расположение комнат, равно как и их оформление, менялось настолько часто, что мы остановимся, к примеру, в 1701 году, на периоде, с которого начались все изменения.

Итак, начнем с самого начала. Прежде всего поднимаемся по большой лестнице, или Лестнице послов. Ее строительство завершилось ко времени заключения Нимвегенского мира в 1678 году. Она как бы являла собой триумф короля и его мастеров и художников. Эскиз лестницы выполнил Лево. Под руководством художника Дорбе проходила основная часть работ. Среди тех, кто вкладывал свой талант в создание этого произведения искусства можно назвать имена Лебрена, Ван дер Мелена, Жака Габриэля, Ангье, Марси, Жирардона, Леонгра, Дежардена, Тюби, Каффьери, Куазевокса. А кроме них был еще не один десяток художников!

Поднявшись по большой лестнице Версальского дворца, посетитель может повернуть на восток. Там он увидит мраморную комнату, или салон Венеры. В нем все кругом выполнено из мрамора: колонны, отделка. Исключение составляют лишь бронзовые капители.

Большие апартаменты короля вполне оправдывают свое величественное название. Они идеально подходят для приемов. Далее можно увидеть салон «Изобилие». Он находится по соседству с «кабинетом медалей» монарха, и его окна выходят в город.

Если с большой лестницы пойти в противоположную сторону, то непосредственно попадешь в салон Дианы – бильярдную. Подобно соседнему залу, этот также первоначально был целиком выложен мрамором. Там находился превосходный бюст Людовика XIV, выполненный самим великим Бернини. Декор салона Дианы, его мраморные и бронзовые украшения по красоте могли успешно соперничать с украшениями салона Венеры.

Если следовать иерархии античной мифологии, то за Дианой должен идти Марс. Однако в Версале салон Марса пользуется известностью как бальный салон. Предназначение каждой комнаты в больших апартаментах в дни официальных приемов, которые устраивает Его Величество, влечет за собой перемену установившихся названий залов, и в результате они получают довольно милые наименования.

Сразу за салоном Марса расположен салон Меркурия, спальня, потом салон Аполлона, или тронный зал. Эту величественную анфиладу Людовик считает чересчур большой, холодной и многолюдной; ему не нравится здесь жить. Окна анфилады выходят в сады версальского парка.

На другой стороне центральной части Версальского замка симметрично расположены другие апартаменты. Там находится зал охраны, передняя гостиная, большой кабинет и спальня. В 1701 году они принадлежат герцогине Бургундской, которой достались по наследству после королевы и супруги Монсеньора.

Эти две анфилады с западной стороны соединяются ансамблем, где находится знаменитая Галерея зеркал и два угловых салона (со стороны принцесс – салон Мира, со стороны короля – салон Войны).

Большая галерея – гордость Его Величества и всей Франции, хотя нельзя назвать ее первой в своем роде. Король-Солнце уже создал в Лувре галерею Аполлона, а в Кланьи – галерею мадам де Монтеспан. Последняя отличается такими внушительными размерами, что просто затмевает две предыдущие. Ее длина – сорок туазов, то есть 73 метра, ширина – 36 футов (10,40 метра). Превосходит галерея мадам де Монтеспан остальные галереи также своей роскошью и символикой.

Но все же даже в конце царствования Короля-Солнце, даже лишившись своих великолепных серебряных украшений, пожертвованных в годы национальных несчастий (1689 год), Версальская галерея продолжала восхищать своей красотой и французов, и иностранцев, и, конечно же, самого Людовика XIV. Каждый человек в государстве если и не осознавал, то хотя бы догадывался, что эта галерея выполняет особую миссию – прославление монарха и нации.

Росписи на потолке принадлежат кисти Лебрена или выполнены под его личным руководством. В них уже не преобладают античные сюжеты. Росписи повествуют о славных или благотворных деяниях Его Величества в первые восемнадцать лет его самостоятельного правления, то есть с 1661 года до Нимвегенского мира. Они рассказывают о наведении порядка в королевстве, о военных действиях, о дипломатических успехах, о знаменательных свершениях и актах правосудия, о милостях короля. Не случайно на центральной части росписей можно увидеть короля, «который управляет лично».

Как решил государственный совет, история Короля-Солнце заменила собой мифы о Геркулесе и Аполлоне. Как того пожелал Кольбер, французский порядок взял верх над античным, или итальянским.

Во внутреннем убранстве Версальского замка не случайно во множестве встречаются зеркала. Такое широкое использование зеркал в повседневной жизни свидетельствует о блестящих успехах индустрии Франции, которая, наконец, смогла составить достойную конкуренцию Мурано. Известно, что в Версале только за 1682 год было истрачено 37 982 ливра на зеркала. Мансар сделал истинным шедевром эту выставку достижений индустриального хозяйства Франции. Он сделал напротив каждого оконного проема, который выходит на дали Версальского парка, второе окно, которое обладало отражательными свойствами зеркал. В результате этого получается, что галерея одной стороной выходит окнами в сад, и другой также открыта саду, только через своеобразную зеркальную аллегорию. Сначала взгляд человека устремляется на небо и на холмистые дали, после чего падает на пруд, который покрывает легкая дымка тумана, спускается к невозмутимо спокойной и чистой водной глади, а затем, отражаясь от водной поверхности, вновь стремится ввысь, в бесконечные дали, которые уже больше совершенно не напоминают реальные. Этот невероятный шедевр, воссоздающий иллюзию стиля барокко, это совершенное во всех отношениях произведение Его Величество и Ардуэн-Мансар решили создать на самом видном месте во дворце, который являет собой лучшее произведение классического стиля.

Если взойти на Лестницу королевы со стороны королевского двора, то попадешь в зал королевской охраны. Его окна выходят на мраморный двор. Из этого зала можно пройти в большой трапезный зал, или, как иначе его называют «Зал, где король ест». Там существует помост для музыкантов, которые играют во время ужина Его Величества. Отсюда придворные входили в салон «Бычий глаз». Его создали в 1701 году путем соединения прежней гостиной и старой спальни короля. Впрочем, в это время над знаменитым «Бычьим глазом» работа все еще продолжается. Салон способен вызвать восторг аттиком, изгибающийся карниз которого был украшен по приказу короля фризом с гипсовым барельефом, на котором изображены детские игры. Подобно прочим созданиям Людовика XIV, Мансара и Робера де Котт, - Зверинцу и Трианону – «Бычий глаз» является как бы прелюдией к тому XVIII столетию, которое прославилось в веках благодаря своей элегантности, яркости красок, игре почти детского воображения и гармоничной природе садов и парков.

Во дворце не принято стучать. Швейцар чуть-чуть скребет пальцем в дверь, и придворного вводят в спальню Его Величества. Альков короля соприкасается с Галереей зеркал. По природе экономный Людовик решил сохранить часть прежнего убранства. Он только обратился с просьбой к Роберу де Котт и скульпторам несколько освежить помещение и сделать его более светлым, «сочетая гармонично белое с золотом, на котором преобладали бы амуры, трельяжи и цветы». Его Величество лично проследил за мельчайшими деталями – замками, оконными задвижками, балюстрадой для своего ложа. Например, 28 февраля 1702 года он велел «сделать ролики, чтобы прикрепить занавески к аттику над тремя окнами спальни… и просверлить арочные перемычки окон, чтобы протянуть там веревки, что позволяло бы спускать занавески, поднимать их снизу вверх, и все хорошо приспособить». Состарившийся король не только не утратил своей вечной одержимости вникать в самые незначительные детали, но даже наоборот, старался еще глубже узнать каждое дело. Если короли хотят строить на века, они никогда не должны пренебрегать мелочами. Это была политика Людовика XIV.

С того момента, когда утром Его Величество открывал глаза, и до самого его отхода ко сну королевская спальня являлась душой и сердцем двора. Она всегда была открытой для большого количества людей и, пожалуй, даже чересчур доступной. Выдвигая в качестве предлога желание засвидетельствовать свое почтение монарху, создателю Версаля, придворные буквально наводняли комнату и превращали ее таким образом в публичное место. Из-за этого пришлось защищать от людей королевское ложе балюстрадой, а заодно выставить охрану.

Как и комнатные дворяне, гвардейцы курсировали перед этой оградой или же просто сидели, а за балюстрадой находилось то единственное место, которое принадлежало Его Величеству безраздельно. Каждый достаточно умный и проницательный человек сразу понял бы, что обустройство королевской спальни олицетворяет всю французскую монархию, а она не может быть ни чрезмерно величава, ни чересчур простодушна. Она непременно должна быть респектабельной и человечной. Практически каждая деталь здесь несет символическую нагрузку. Так, балдахин в этой замечательной спальне означает, что само государство охраняет отдых своего шестьдесят четвертого короля.

В спальне короля находится выход в кабинет совета. Здесь проходят заседания правительственного совета. В этой просторной комнате развешаны зеркала; ее украшают драгоценные камни, три картины Пуссена, скульптуры Каффьери. Кабинет совета служит королю также для проведения аудиенций. Здесь никто не остается равнодушным и не сможет сдержать искреннее восхищение перед белоснежным алебастровым полом, прекрасным клавесином с изысканной художественной росписью. Для встреч, которые отличает менее официальный характер, король предпочитает соседнюю комнату, носящую название кабинета париков.

С годами Его Величество все больше желает общаться в узком кругу. Для такого общения вне стен Версальского замка предназначены Трианон и Марли. Кроме того, Людовик просит в самом замке оборудовать и украсить некоторые внутренние апартаменты. Здесь начались строительные работы в 1684 году, а подошли к концу в 1701 году. Когда-то король предпочитал прежние апартаменты маркизы де Монтеспан, а теперь, опережая Людовика XV, обладал комнатами, где мог чувствовать себя не до такой степени скованным дворцовым этикетом и церемониалом.

С запада на восток располагаются комнаты, окна которых выходят на мраморный и королевский двор: Кабинет собак, Салон с маленькой лестницей, Кабинет раковин, Кабинет картин и, в самом конце, Маленькая галерея.

С двух сторон Маленькой галереи расположены два салона. Эта галерея – одна из шедевров престарелого Миньяра, его запоздалая победа над Шарлем Лебреном. Галерея Лебрена – большая, там царствуют толпы придворных. Галерея Миньяра – маленькая. Она существует для короля и его семьи, а также немногих высокопоставленных посетителей, к которым относятся, например, принц Датский или Кёльнский курфюрст.

Украшения Маленькой галереи с течением времени остаются неизменными. Потолок декорирован росписью. Ребенок, изображенный в живописи, представляет герцога Бургундского и, в то же время, символизирует Французское государство. Рядом с ребенком можно видеть Минерву и Аполлона. Он окружен богами и аллегориями Добродетели, Времени и Любви. Здесь недаром представлены все атрибуты искусств. Маленькая галерея была задумана и воплощена как зримый образ королевского величия эпохи Людовика XIV. В то время истинное восхищение вызывало королевское меценатство, а также его надежность и постоянство, - а ведь это главное во все времена!

В маленькой галерее находятся самые лучшие картины Его Величества. Никола Байи в 1709 и в 1710 годах составил список королевских картин. В то время этот список составляли 1 478 единиц шедевров мирового искусства. Старый король очень хотел любоваться как можно большим количеством этих редких полотен. Пришлось устроить целую систему постоянной смены экспозиции. Какое-то время Людовик мог наслаждаться даже «Джокондой».

После 1701 года принцип экономии стал в Версале главенствующим. В конце царствования великого короля наиболее значительные траты приходились на новую внутреннюю церковь. Весь процесс строительства и внутренней отделки здания шел необычайно долго и растянулся на целых двадцать лет, однако на склоне лет король смог преподнести в дар Богу одну из самых удивительных придворных церквей. Сначала Мансар задумывал мраморную облицовку, которая соответствовала бы общему стилю больших королевских апартаментов. Однако Его Величество и Робер де Котт предпочли использовать здесь камень, привезенный из Иль-де-Франса. Таким образом они не стали повторять уже хорошо знакомый декор и вместо этого создали совершенно новый стиль, стиль нового, восемнадцатого столетия. Но все же несмотря на это здесь присутствовал и дух Средневековья, как будто в воображении архитекторов все время стояла церковь Сент-Шапель. В необычном сочетании бедного белого камня и роскоши скульптуры зарождались имена века Просвещения: Пьера Ленотра, отца и сына Кусту, Робера Лелоррена.

Подобно всем храмам того времени, внутренняя королевская церковь представляла катехизис в картинках. Весь свод прославлял Господа нашего, Иисуса Христа. Картина сотворения мира занимала центральную часть, Воскресение Христово изображалось над алтарем. Голубь Святого Духа парил над креслом Его Величества. Как символ монархии, фигуры Карла Великого и Людовика Святого склонялись в молитве. Кресло короля находится на возвышении напротив алтаря. Приделы служат для того, чтобы принять членов королевской семьи. Каждый день Людовик XIV приходит сюда, потому что не в его правилах пропускать мессу. И ежедневно его ансамбль исполняет мотет. Каждое утро король находится в церкви на своем месте, он молится, и не только в праздничные дни, когда все вокруг напоминает сплошной восхитительный спектакль, но и в любой другой момент своей жизни, даже самый тяжелый. Повседневным богослужением он никогда не пренебрегает.

Еще одно замечательное место в Версальском дворце – библиотека. Конечно, ни для кого не секрет, что Его Величество предпочитает слушать, как читают тексты выдающиеся умы королевства, а не самому в промежутке между аудиенциями листать книги, однако это нисколько не означает интеллектуальной ограниченности монарха. В течение всей жизни Людовик обладал необычайной любознательностью. В те времена в шестьдесят лет человек считался глубоким стариком. В то же время король не уставал узнавать все новые факты и явления. Например, 23 сентября 1699 года король с удовольствием наблюдал через прокопченное стеклышко солнечное затмение. Через несколько дней он попросил знаменитого Кассини из Обсерватории принести ему план затмения, на котором было бы видно, каким оно было разным в разных точках земного шара, где наблюдалось. Это ли не наглядное свидетельство о живости королевского ума, его склонности к научным познаниям и графическим изображениям.

Конечно, больше всего король любил рисунки и эстампы, монеты и медали, архитектурные проекты и четкую планировку парков и садов. Людовик, большой любитель искусства предпочитает чтению книг личные беседы.

Несмотря на это, монарх никогда не презирал чтение книг. Достаточно лишь того факта, что парижская библиотека короля положила начало Национальной библиотеке. По правилам того времени «надо было сдать два экземпляра напечатанной книги в библиотеку короля».

Версаль изобиловал предметами искусства, и король не мог долго обходиться там без собственного читального кабинета. Двадцать лет регулярно выходили в свет издания, где содержалось подробное описание дворца и наперебой восхвалялись бесценные античные скульптуры, бронзовые изделия, коллекции медалей и монет, вазы, камни с рельефными изображениями и восточные драгоценности; вот только ни слова они не содержали о книгах. Конечно, король вряд ли хранил у себя сотни поэм, хвалебных речей и клятв. Прими Висконти утверждает, что чтецы преподносили королю сокращенные варианты таких текстов: монарх предпочитал «читать книги по истории и вообще хорошие книги». На полках королевского кабинета находилось всего несколько ценных манускриптов. Кроме них там лежало несколько сотен томов по нумизматике.

В 1701 году положение изменилось. Мансар вспоминал: «Его Величество приказал сделать внутри квадратного кабинета, соединяющегося с овальным салоном, находящемся в конце маленькой галереи, книжные шкафы, высота которых равна высоте письменного стола, с застекленными полками, благодаря чему можно любоваться редкими книгами Его Величества, и приладить на верхней горизонтальной планке шкафов трехстворчатые полочки, на которых будут выставлены золотые, серебряные и филигранные ювелирные изделия». Таким образом, не стоит судить о книгах короля по их количеству. В Версале представлены самые редкие книги, которые сами по себе являются произведениями искусства.

Монарх предпочитает иметь не любые книги, а только «большого формата, пышно оформленные, богато иллюстрированные, снабженные миниатюрами в ярких красках». Лучше если бумага, на которой напечатана книга не обычная, а веленевая; текст отпечатан не в обычной типографии, а представляет собой каллиграфическое письмо с золотом. Придворные и послы стараются при первой возможности преподнести в подарок манускрипт подобного рода.

В 1684 году по королевскому заказу была выполнена роскошная обложка для «Часослова» Анны Бретонской. Эта рукопись, украшенная изысканными изображениями цветов, чрезвычайно нравится Его Величеству: он очень любит цветы. Он хранит и старается дополнить веленевые манускрипты Гастона Орлеанского, в котором представлен обширный труд художников-натуралистов. В 1700 году король передает 10 000 франков Жану Жуберу на его «400 рисунков редких растений, птиц и животных, написанных в миниатюре на веленевой бумаге и предназначенных для библиотеки Его Величества. В 1705 году, делая заказ на 800 миниатюр, Людовик эту сумму удваивает.

В этом пристрастии Людовик не одинок. Так же поступали Мазарини, Фуке и Кольбер, однако Людовик XIV создал из такого пристрастия национальный стиль. В то время как король выражал таким образом свою любовь к природе, то Кольбер демонстрировал пристрастие к научным публикациям. Эти два направления оживили иллюстрированную книгу и позволили издательскому делу во Франции практически полностью обновиться.

Король испытывал высокое эстетическое наслаждение от созерцания книг и приглашал гостей полюбоваться их роскошными переплетами. Среди жемчужин королевской библиотеки «Эмблемы для ковровых мануфактур короля, в которых представлены четыре стихии: вода, земля, огонь, воздух и четыре времени года» – манускрипт в великолепной обложке, декорированной позолоченным серебром; «История Людовика Великого, отраженная во взаимоотношениях, которые существуют между его поступкам и свойствами и достоинствами цветов и растений» – книга, чешуйчатый золотой переплет которой выполнил Андре Шарль Буль. В это же время Кольбер пропагандировал Кабинет короля тем, что способствовал увеличению числа эстампов художественных, исторических, географических, ботанических, зоологических. Это несомненно способствовало прославлению художественного расцвета Франции времен великого века.

Итак, скромный книжный кабинет в Версале превращается в Кабинет короля, созданный для того, чтобы наглядно демонстрировать достижения Франции: ведь теперь книгами смогут пользоваться публичные и частные библиотеки, французы-любители чтения и иностранцы благородного происхождения. Несмотря на свою прижимистость, Кольбер позволил истратить только в 1679 году 116 975 франков на гравюрные работы для этого кабинета. Хотя, наверняка, и сам король обращается к историографам или другим специалистам, чтобы правильно выбрать какие-нибудь нехудожественные произведения или книги, не предназначенные для широкого круга читателей.

В королевской библиотеке хранятся «Основы политики» Томаса Гоббса, «Превосходный монарх» Ж. Де Бодуэна, «Портрет политического правителя» Мадайяна и даже «Королевская десятина» Вобана, которая когда-то так Его Величество рассердила. У монарха есть трактаты по истории, краткие курсы истории, - ведь эта наука так увлекает Людовика с самого детства; трактаты и краткие крсы по теологии, труды, посвященные ученым спорам. Итак, несмотря на нежелание читать книги, король всегда хотел получать новую информацию и никогда не испытывал отвращения к учебе.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Распорядок дня великого монарха

Жизнь королей не блистает разнообразием; она всегда размеренна и даже монотонна. Если не принимать во вынимание нескольких путешествий, охоту осенью в Шамборе и Фонтенбло, а также военные заботы, продлившиеся до 1693 года, то можно сказать, что жизнь Короля-Солнце протекала без особых перемен. Каждая неделя, каждый день и даже каждый час расписаны подобно нотной тетради. Для летописца настолько утомительны повторы, что Данжо в своем «Дневнике» в конце 1684 года подводит итоги: «все занятия короля в течение этого года». Из этого исторического документа можно заключить, что Людовик совершенно не знал, что такое личная жизнь. Вся его жизнь, все его время отданы подданным и государственным делам. Его Величество принял на себя такую огромную работу, которая просто держит его в тисках. Возможно, он просто ориентируется на своего великого прадеда, короля Испании Филиппа II.

Людовик поздно встает, но ложится спать тоже очень поздно. Придворный церемониал соблюдается только в утренние и вечерние часы: в первые минуты пробуждения, вставания и во время утреннего приема; во время вечернего приема перед отходом ко сну и непосредственно перед тем, как окончательно отойти ко сну и скрыться за пологом алькова.

Каждый день короля будят в половине девятого. После этого Его Величество присутствует на заседании одной из секций своего совета. Это заседание длится с половины десятого утра до половины первого. По воскресеньям король возглавляет заседания государственного совета, или совета министров, который иногда еще называется верхним советом. Этот совет – наиболее важный, так как именно здесь обсуждаются и принимаются самые серьезные и ответственные решения. По распоряжению монарха должен высказываться каждый государственный министр: Мишель Летелье, маркиз де Лувуа, Лепетелье, которые объединяются в клан Летелье, и маркиз де Круасси, который в единственном – собственном – лице представляет клан Кольбера. Решения выносятся в соответствии с мнением большинства.

Один раз в две недели, в понедельник, снова проходит заседание совета министров. Во второй понедельник из этих двух недель созывается совет депеш. Здесь подробно разбирается переписка между правительством и интендантами; на основании полученных сведений делаются обобщения. Этот совет также проходит под председательством короля. Заседают в нем такие сиятельные лица как наследник, Месье, канцлер Летелье, глава совета финансов, маршал Вильруа, министры, государственные секретари, которые не являются министрами: маркиз де Сенеле и маркиз де Шатонеф, а также генеральный контролер Лепетелье.

По вторникам проходят заседания королевские советы финансов, которые проще называют королевскими советами. Они достались в наследство от суперинтенданта Фуке. Король возглавляет эти советы, на которых теоретически должен присутствовать канцлер, а практически – Монсеньор, маршал Вильруа, генеральный контролер и два советника из королевского совета финансов. В качестве контролера выступает Клод Лепетелье. Двое остальных – весьма выдающиеся исторические личности – дядя покойного Кольбера, Анри Пюссор, он знаменитый законодатель, и друг покойного Тюренна, Луи Бушра, через некоторое время он станет канцлером Франции.

По средам и четвергам вновь заседает совет министров. По утрам в субботу созывается второй совет финансов. В пятницу утро каждый раз проходит по-разному. Чаще всего в это время собирается совет совести. Он не является официальной секцией королевского совета. Здесь наименование «совет» звучит как пережиток, доставшийся в наследство от времен Ришелье и Мазарини. Однако это не менее важная из всех форм работы короля.

На совете совести Людовик обычно беседует о главных проблемах и делах церкви. Чаще всего речь заходит о бенефициях, и собеседниками выступают два самых влиятельных церковных деятеля – его высокопреосвященство, парижский архиепископ Франсуа де Арле де Шанвалон, и духовник, отец де Лашез. Первым беседы с королем удостаивается архиепископ. С ним обсуждается главным образом проект, который все более принимает очертания и превращается в конце концов в отмену Нантского эдикта. Затем наступает очередь духовника. С ним разговор длится очень долго; он посвящен главным образом бенефициям.

Еще нескоро, когда король переберется в Марли, он будет иметь в собственном распоряжении одно или два утра, которые можно будет посвятить таким любимым Его Величеством прогулкам, а может быть даже и охоте.

Как правило, при обычном расписании, Людовик удаляется из кабинета совета около двенадцати тридцати. Он распоряжается «предупредить супругу Монсеньора, что готов идти в церковь, и весь королевский дом шел вместе с ним к мессе, которая сопровождалась превосходной музыкой». С 1683 года Мишель-Ришар Делаланд работал помощником капельмейстера короля. После службы Людовик XIV наносил визит маркизе де Монтеспан. После этого он направлялся обедать в переднюю гостиную супруги Монсеньора. За столом Его Величеству прислуживали дворяне. Сотрапезниками короля обычно являлись Монсеньор, супруга Монсеньора, Месье с супругой, Мадемуазель и мадам де Гиз. Иногда за этим столом могли присутствовать принцессы крови. По окончании обеда король шел навестить на короткое время свою невестку, а только потом ехал подышать свежим воздухом, после столь долгих часов, проведенных в душном помещении.

Его Величество всю жизнь чрезвычайно любил природу и предпочитал как можно больше времени проводить на открытом воздухе. Он просто нуждался в длительных прогулках по своим паркам, которые часто совершал в сопровождении своих дам и принцесс. Он мог также поехать на охоту. Людовик редко охотился с ружьем, больше любил псовую охоту на ланей или оленей верхом на лошади. Но с течением времени это случалось все реже, так как со здоровьем у Его Величества не ладилось, поэтому случалось, что он выезжал не на лошади, а в мягкой коляске, когда вдруг разыгрывался очередной приступ подагры.

Монарху были очень необходимы подобные послеобеденные выходы. Однако на самом деле они были только коротким антрактом. Вторая часть послеполуденного времени короля снова отводилась правительственным заседаниям.

Два раза в неделю Его Величество работал с госсекретарем флота, с маркизом де Сенелье, который одновременно являлся представителем духовенства, Парижа и королевского дома. В разговорах центральное место занимали проблемы флота, который к этому времени достиг зенита своего могущества под покровительством семьи Кольберов, которых король всегда поддерживал.

Три-четыре раза в неделю, по вечерам, король работал с министром Лувуа. Главной темой разговоров являлись военные дела, в частности, управление фортами и фортификация, а также проблемы суперинтндантства Франции по строительству. Несколько короче и не с такой регулярностью происходят встречи с министром иностранных дел Круасси и генеральным контролером.

Главной особенностью французского двора было неотъемлемое присутствие в его жизни советов. Беседы с глазу на глаз монарха с каким-нибудь министром или первым начальником отдела нельзя считать нововведением. Однако несомненной заслугой Людовика XIV явилось то, что он сумел превратить в институт этот обычай и при этом остался хозяином положения. Любая форма работы с королем, как и всякая другая привилегия, воспринималась как милость. Она предоставлялась в порядке чисто индивидуальном, а значит, могла быть в любой момент отмененной.

Институт апартаментов, который созывался трижды в неделю, придавал времяпровождению при дворе исключительно приятный характер. Создание института апартаментов наглядно продемонстрировало, с каким талантом и виртуозностью монарх использовал даже развлечения в интересах политики и поддержания собственной славы.

В то время слово «апартаменты», которое употреблялось в значении «королевский прием» являлось неологизмом. Оно появилось незадолго до 1674 года, в первый год пребывания королевского двора в Версале, когда Сен-Жермен все чаще пустовал. Фюретьер рассказывает: «В эти последние годы говорили, что был день апартаментов короля, имея в виду различные праздники, на которых король несколько дней подряд угощал двор в своих роскошно меблированных, ярко освещенных апартаментах, где играла музыка, устраивались балы, легкие ужины, игры и другие замечательные развлечения».

После того, как Людовик XIV обустроился в Версале окончательно, то устраивал приемы по вторникам, четвергам и субботам. В такие дни двери салонов Его Величества отворялись в семь часов вечера. Король просто обожал бильярд и, бывало, часто проводил время за игорным столом до девяти часов вечера. Его постоянными партнерами были друзья – герцог Вандомский, обер-шталмейстер Луи Лотарингский, граф д’Арманьяк, герцог де Грамон, а также советник парламента Мишель Шамийяр, признанный лучший игрок королевства.

После окончания игры на бильярде король навещал маркизу де Ментенон и оставался в ее обществе до ужина. Затем начинался бал. В этом Людовик XIV был похож на своего прадеда Филиппа II: безусловно, он отдавал приоритет делам государства, но не превращал двор в подобие ханжеского сообщества, решительно отвергающего всякое веселье. Причем все представления отличались небывалым размахом. Театралы пользовались возможностью посмотреть великолепно поставленные спектакли, маскарады блистали искрометным весельем. Как часто бывает, что многие простые и полезные изобретения кажутся привычным делом. Так и версальские приемы сегодня никого больше не удивляют. Впрочем, современнику очень трудно даже вообразить, насколько на таких приемах все было удивительно и поистине восхитительно организовано. Описания приемов можно найти в «Истории царствования в мемуарах» В честь этих приемов в 1683 году отчеканили медаль с датой на ней и надписью «Приветливость и щедрость короля. Дворец короля открыт для развлечений подданных».

«Малая академия» составила свой комментарий, призванный подчеркнуть исключительность нововведения: «Король, чтобы увеличить число развлечений двора, пожелал держать свои апартаменты открытыми в некоторые дни недели. Существуют большие залы для танцев, для игр, для музыки. Есть и другие залы, где можно пить, сколько твоей душе угодно, прохладительные напитки, но особенно здесь поражает – само присутствие Великого короля и доброго хозяина».

В Версальском дворце можно увидеть множество росписей, сюжеты которых имеют мифологический и символический характер. Художественная академия и ее гравер позаботились о том, чтобы было изображено высокое покровительство. Так, одна муза занимается музыкальными концертами, Помона хлопочет о напитках, а игры возглавляет сам Меркурий. Во дворце король со всем радушием хозяина принимает близких людей, однако не следует усматривать в этом одно лишь развлечение. Конечно, партия с маркизом Данжо составляет истинное удовольствие, но королевский долг и забота о государственных интересах - прежде всего.

Для Его Величества королевское представительство – всегда служба. Когда в 1686 году у короля открылся свищ, Людовик, несмотря на это, продолжал поддерживать введенный им самим обычай, хотя в это время присутствие на развлечениях могло сравниться с самым настоящим героизмом. Как-то раз, когда Его Величество дольше, чем обычно терпел пытки от своих хирургов, супруга Монсеньора не выдержала и, плача, умоляла отменить прием в апартаментах в этот вечер. Она говорила, что будет не в силах танцевать, так как ее мысли постоянно будут заняты здоровьем Его Величества. Несмотря на это король ответил со всей твердостью: «Мадам, я хочу, чтобы этот прием состоялся, и чтобы вы на этом приеме танцевали. Мы ведь не частные лица, мы полностью принадлежим обществу. Идите и делайте все, что надо, и будьте обходительны». Людовик даже попросил наблюдать за своей невесткой в течение всего вечера супругу маршала де Рошфора.

Случались дни, когда не было приема в апартаментах. В такое время Его Величество проводил самое начало вечера, от восьми до десяти часов у мадам де Ментенон. После этого он оставлял в одиночестве свою тайную супругу и отравлялся на ужин к супруге Монсеньора. Затем Людовик навещал мадам де Монтеспан. Возможно, это выглядело несколько жестоко – ухаживание сразу за несколькими фаворитками, но королю казалось, что в этой тактике содержится некая гарантия соблюдения тайны. Ровно в полночь король входил в свои апартаменты, и начиналась церемония отхода ко сну. Маркиз де Данжо писал: «Совершение туалета перед сном длилось от полуночи до половины первого, самое позднее оно заканчивалось в час ночи».

Людовик начинал и заканчивал свой день молитвой. Также он никогда не пропускал мессу в час дня. Пожалуй, он даже чересчур подчеркивал свои религиозные обязанности. Подобно монастырской жизни, в расписании дня Людовика гармонично сочетались духовность, физический и интеллектуальный труд. Причем интеллектуальным трудом чаще всего были отмечены государственные заботы.

Надо заметить, что неверно было бы считать, будто политическая область ограничивается заседаниями совета, работой «в команде», министерскими или дипломатическими встречами. Даже скрупулезное соблюдение придворного церемониала, как, к примеру, утренний подъем, посещение церкви, трапеза Его Величества в присутствии приглашенных, отход ко сну, - все для Людовика было слитым с заботами о стране и государственными обязанностями. Именно по этой причине монарх устраивал три раза в неделю приемы. Главное – везде требовалось наблюдать за знатью, всячески ее поощрять, если надо, не забывать выказывать благодарность, беседовать с ней время от времени, поддерживать ее рвение к службе и, конечно, не забывать создавать своеобразное соревнование. Каждый день король был вынужден снова и снова завоевывать верность, поднимать двор на престижный уровень и дарить свои милости тем, кто проявил усердие на службе и верность хозяину.

Участие дам при версальском дворе, несколько чопорном и старающемся проповедовать строгую мораль, придавал ему галантную окраску. Ведь если предоставить мужчин самим себе, то они скоро эту черту потеряют. Дамы часто сопровождают Его Величество во время прогулок. Только дамы удостоились списка лиц, вхожих в Марли. Позже они составили салон мадам де Ментенон, когда милость, которую проявлял монарх по отношению к ней, стала еще более явной. С 1683 года в Версальском дворце больше нет королевы, и король уверен в целесообразности того, что он всячески поддерживает такое тройное женское главенство. Этими тремя персонажами являются супруга Монсеньора, мадам де Ментенон и маркиза де Монтеспан.

Впрочем, только мадам де Ментенон занимает в Версале особое положение. Она – некоронованная королева Версаля. В 1683 году Франсуаза еще достаточно молода. В то время ей 48 лет, тогда как королю 45. Она считается одной из самых привлекательных женщин королевства. Подобно своей подруге, знаменитой куртизанке Нинон де Ланкло, ее прелесть, кажется не подвержена разрушительному влиянию времени. В 1702 году никто не смог бы уже узнать Луизу де Лавальер, которой исполнилось 57 лет. Атенаис де Монтеспан 60 лет, ее лицо красное и покрыто сетью морщин. Маркиза де Ментенон старше своих соперниц: ей 66 лет, но выглядит она как тридцатилетняя. Она следует моде и предпочитает голубые платья. Эта честолюбивая и волевая женщина отвлекает внимание короля от молоденьких фавориток, однако не все на свете можно свести к одному Эросу.

Для короля гораздо важнее живое духовное общение. Потому так долго пользовалась королевскими милостями мадам де Монтеспан. Потому совсем нет соперниц у мадам де Ментенон. С остроумной Атенаис можно было посмеяться, поговорить о комедиях Мольера, обсудить трагедии Жана Расина. В покоях мадам де Ментенон можно слушать, обсуждать проблемы, спрашивать, беседовать. Мадам де Севинье говорила, что их беседы «были так длинны, что могли довести всех до галлюцинации: они длились от шести до десяти часов». И еще: «Она открыла ему новую страну, неведомую ему, страну дружбы и непринужденной беседы, не омрачавшейся никакими препирательствами; и всем этим он кажется очарованным». Они говорят о строительстве (именно для мадам Ментенон король приказал выстроить большой Трианон), спектаклях, религии, о самых разных персонах.

В таких условиях необходимо было найти соответствующее помещение и установить приличное расписание. Сложности в этом не было никакой. Как только двор обосновался в Версале, королева скромно уступила свое место. С 1684 года истинной королевой великолепного большого дворца выступила мадам де Ментенон. Король разместил ее на королевском этаже, где находились его новые апартаменты, так удачно расположенные: в самом центре мраморного двора, выходящие на королевский двор, непосредственно к Лестнице королевы. Из малой приемной король мог пройти через зал охраны и сразу же попасть в покои своей «тайной королевы».

Для этого надо пройти только две небольшие приемные, обитые красной дамасской тканью. Вообще-то маркиза предпочитает голубой цвет, но в этом случае все решает Людовик. Комната мадам де Ментенон расположена в самом конце анфилады комнат короля. Она выходит на угол королевского двора. Покои маркизы превратились в самый настоящий мозговой центр королевства. Возле ложа маркизы находится рабочий стол короля, да к тому же «королевский стул-туалет с дыркой»! Здесь же практически каждый день проходят совещания Людовика с одним или двумя главами министерств в присутствии женщины, которая каких-то двенадцать лет назад была только вдовой представителя сословия «судейских крючков» и гувернанткой королевских бастардов.

Комната мадам де Ментенон обита красной и зеленой с золотом дамасской тканью. Кровать находится в алькове, надежно скрытая тканью. Чтобы было удобнее работать с министрами, в эту комнату поставили множество столов и небольшое бюро. Казалось бы - ничего необычного. Вот только все в этом помещении оборудовано таким образом, чтобы маркиза могла слышать все, о чем идет речь на советах, в то же время создавая видимость полной непричастности к ним. Она скрыта от глаз министров шторами, которые к тому же надежно защищают ее от сквозняков (мадам де Ментенон всегда мерзнет). Некоронованная королева во время совещаний сидит в большой нише. В нише, или алькове, находится кровать для отдыха с множеством подушек. Ложе скрыто от посторонних глаз красной и зеленой с золотом дамасской тканью, которую украшает рельефный рисунок ваз с цветами.

Волей-неволей министрам приходилось смиряться, приспосабливаться к обстановке комнаты и молчаливому присутствию маркизы. Не всем это было по душе. Так, маркиз де Торси, в ведении которого находилось министерство иностранных дел, решительно отказывался работать в комнате мадам де Ментенон. Конечно, неудобства были достаточно ощутимы: ведь каждый министр должен был взвешивать свои слова, помня о том, что маркиза слушает его из своей ниши. Обычно дама занимается вышиванием, и страшно представить – в любой момент она может на мгновение отвлечься и потерять нить разговора. А в этом случае какая-нибудь фраза, вырванная из общего контекста, запросто может подорвать авторитет того или иного министра, которому принадлежало высказывание.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Конец прекрасной эпохи

Кто знает, когда началось предвестие конца этой прекрасной эпохи? Быть может тогда, когда король решился покинуть свой любимый Версаль? Как когда-то, когда Людовик сбежал от парижской толпы в версальское убежище, так потом он решился покинуть свое творение, убежав в Марли. Если бы Версаль продолжал оставаться тем же уединенным замком, каким был в 1664 году, не был бы нужен и Марли. Людовик неустанно строил и украшал свой дворец, делал большие пристройки – крылья дворца, обустраивал площадь перед дворцом. Казалось, что перед его глазами постоянно находится видение «Волшебного острова», и он готов забыть о неудобствах своего жилища, увеличенного до явно гипертрофированных размеров. Его Величество так хотел, чтобы как можно больше людей приняли участие в его версальском счастье. Он не мог поступить иначе и, сам того не осознавая, навредил собственному счастью. Наконец, он решился сбежать и из Версаля, укрыться от толпы в Марли, который, впрочем, создавался по тем же меркам, что и Версаль.

После того, как символ государства и символ простого человеческого счастья Короля-Солнце, Версаль, был оставлен, монарха начала преследовать череда неудач и несчастий.

Меньше, чем за один год, с 14 апреля 1711 года по 8 марта 1712 года умерли сын старого короля, Монсеньор; его обожаемая невестка, герцогиня Бургундская, принцесса Савойская; его внук, герцог Бургундский, второй наследник; через несколько дней – старший из правнуков, герцог Бретонский, третий наследник. В 1714 году смерть унесла внука короля, герцога Беррийского, а годом раньше – герцога Алансонского, сына герцога Беррийского. Так королевский французский дом потерял почти всех наследников. Бедный старый король пережил так много, а придворных, по словам Шатобриана, «удивляло, что глаза королей могут быть наполнены слезами!»

Почему-то принято считать, что преждевременный уход из жизни молодых людей должен втайне утешать стариков. Однако Людовик XIV по натуре всегда был человеком очень чувствительным; что же касается подобной череды трауров, то и для обычной семьи – это чересчур тяжкое испытание, а для королевского дома – страшная драма. Как будто по воле злого рока должна была исчезнуть династия Капетингов, которая отождествлялась с Францией на протяжении 725 лет. Король не имеет права слишком долго оплакивать свое горе, – его обвинят в том, что он забыл о несчастьях своего королевства. Если же он станет исполнять свои обязанности, сохраняя хладнокровие и стараясь не смешивать семейные дела с государственными, то скажут, что он слишком бесчувственный и бесчеловечный.

Наследники трона исчезали по линии первородства, как будто сама судьба желала придерживаться основного закона наследования. Монсеньор, любимец всего народа, умер первым. Он внезапно почувствовал слабость на охоте, вернулся домой и лег в постель. Врачи поставили диагноз: оспа, и не ошиблись. Сам король ухаживал за сыном, не боясь заразиться, пока врачи пытались спасти Монсеньора, однако вечером 14 апреля 1711 года он скончался. Король покинул резиденцию сына и направился в Марли. Недалеко от Версаля он повстречал карету герцогини Бургундской. Король остановился, чтобы сообщить ей печальную новость и тут же отъехал. В Марли он смог лечь в постель только через три часа после того, как приехал. Старик так страдал, что долго не мог избавиться от сильнейших приступов удушья.

Принято распускать злые сплетни по поводу тайного захоронения Монсеньора в Сен-Дени. Однако, во-первых, король хотел уберечь подданных от инфекции, а во-вторых, скрыть от окружающих свои слезы. Мадам де Метенон говорила о смерти пасынка сухо и с нелюбовью (хотя кого она в своей жизни любила?), придворные поспешили осаждать со своей вечной услужливостью нового наследника, а горе Людовика было неизлечимым.

Кажется, библейская история Иова повторялась. На короля посыпались несчастья, одно за другим. За Монсеньором последовали герцогиня и герцог Бургундские. Герцогиня умерла 12 февраля 1712 года. Ей не было еще и двадцати шести лет. Людовик так любил с ней общаться. Современники говорили о ней: «… она заставила всех любить ее, восхищаться ею…»

Не прошло и недели, как 18 февраля умер герцог Бургундский, второй наследник. В своем новом качестве он пробыл десять месяцев. Людовик прекрасно знал его недостатки, основным из которых было сочетание набожности и гордости. Благодаря воспитанию Фенелона, он не мог мыслить как монарх: «Он больше всего занят бесплодным умствованием, которое ни к чему не приводит». Но после смерти Монсеньора герцог Бургундский словно возмужал, поставленый лицом к лицу с огромными обязанностями. Придворные «с радостью смотрели на наследника, который работал целые дни с генеральным контролером Демаре и государственным секретарем Вуазеном, чтобы как можно глубже вникнуть в дела». Людовик все больше убеждался, что через несколько лет такого интенсивного обучения новый наследник станет достойным преемником на троне, но судьба разрушила и эти планы.

Народ оплакивал смерть Монсеньора. Когда же не стало и герцога Бургундского, то несчастья королевского двора тронули и представителей просвещенного общества. Маркиза де Ламбер писала: «Чего только не ждали от будущего короля, которого воспитали в благородном духе и научили, как ограничивать справедливо власть», маршал де Тессе: «Рука Господа опустилась на нас, похищая у Франции короля, добродетель которого подавала такие большие надежды».

Старый король потерял своего горячо любимого внука, он виде, как чуть ли не ежедневно уменьшался список наследников по прямой линии. 8 марта умер третий дофин, герцог Бретонский. Ему было всего пять лет, и наследником он пробыл 19 дней. Мадам Елизавета-Шарлотта писала: «Вчера меня заставила плакать маленькая собачка дофина. Бедное животное взошло на возвышение в домовой церкви Версаля и начало искать своего хозяина в том месте, где он, молясь, в последний раз становился на колени». «В святая святых (в королевском кабинете) много говорили о прошлых делах, но ни слова не сказали о настоящих – ни о войне, ни о мире. Больше не говорят ни о трех наследниках, ни о герцогине из страха напомнить о них королю. Как только он начинает об этом говорить, я перевожу разговор на другую тему и делаю так, как будто я не расслышала».

Однако король постоянно думает об этих потерях и видит в них перст судьбы. Он говорит: «Господь меня наказывает, я это заслужил, но оставим наше горе оплакивать нашим домочадцам и посмотрим, что можно сделать, чтобы предупредить беды государства».

На этом испытания не окончились. 16 апреля 1713 года в Версале умер младенец герцог Алансонский. Ему исолнилось только три недели. 14 мая 1714 года скончался Карл Французский, герцог Беррийский, младший брат герцога Бургундского.

Теперь все будущее королевской династии держалось на последнем единственном потомке чистых королевских кровей, Людовике, герцоге Анжуйском, будущем Людовике XV. Он родился 15 февраля 1710 года.

И вот, наконец, подошел черед самого Людовика XIV. Король говорил мадам де Ментенон: «Я всегда слышал, что трудно смириться со смертью; я же, дойдя до этого момента, которого человек так страшится, не нахожу, что так уж трудно принять это решение».

Еще в 1706 году король спал при раскрытых настежь окнах. В 70 лет ему не были страшны ни жара, ни холод. Все восхищались крепостью здоровья Его Величества. Правда, его лицо избороздили морщины, но он прекрасно выглядел.

Старое дерево казалось всем неискоренимым, и в государстве этому только радовались. Даже те, кто считал, что его правление несколько затянулось, понимали, что в случае смерти Людовика тяжкий груз правления лег бы на плечи малолетнего Людовика XV. Но старый король в своей жизни так много воевал, работал, ездил верхом, что его здоровье было значительно подорвано.

И вот летом 1715 года жизнь текла как и прежде при королевском дворе, переехавшем в Марли. 9 августа король вернулся с охоты несколько усталым. На следующий день он отправился в Версаль. Марли он больше уже никогда не увидит. В Версале, как обычно, он провел совещание с канцлером Вуазеном у маркизы де Ментенон. Почувствовав внезапное недомогание, он с трудом дошел из кабинета до своей молельной скамейки. В воскресенье прошло заседание совета министров. После этого король совершил прогулку до Трианона. Больше он никогда не увидит Трианон.

В понедельник, 12-го, Людовик почувствовал сильные боли в ноге. Врачи поставили диагноз: радикулит. Многие врачи могли бы в этом случае ошибиться, но самая страшная ошибка состояла в том, что в продолжение двух недель они так и не изменили своего мнения. Часть дня король работал с графом де Поншартреном и, невзирая на усиливающееся недомогание, отправился к маркизе на концерт камерной музыки. В десять часов состоялся церемониал королевской трапезы в присутствии большого количества придворных. Этот церемониал всегда был своего рода спектаклем: ел один король, а остальные только присутствовали. Эта церемония имела в жизни двора большое значение, так как позволяла подданным иметь простой и легкий доступ к королю. Лег спать Его Величество в 12 часов ночи. Маркиз Данжо, который присутствовал на церемонии отхода ко сну, пришел в ужас: «Он показался мне мертвым, когда я увидел его раздетым. Никогда еще человек мощного телосложения не превращался за такой короткий промежуток времени в ходячий скелет, казалось, плоть его быстро таяла».

13 августа Людовик испытывал такие сильные боли, что попросил отнести его в церковь на кресле. После службы он принял в тронном зале персидского посла. В течение всего приема король простоял на ногах и очень утомился. Из соображений высокой политики он совершил истинное геройство. Людовик так устал, что хотел пойти подремать, но настал час заседания совета финансов, и пришлось на нем председательствовать. Затем, как обычно, состоялся ужин. После него король поработал с Вуазеном, а потом распорядился, чтобы его отнесли к мадам де Ментенон на концерт камерной музыки.

14 августа нога так разболелась, что король не мог больше передвигаться самостоятельно; всюду его носили в кресле. Несмотря на это, он участвовал в заседании совета министров, играл с дамами у маркизы, с большим удовольствием послушал серьезную музыку. Ночь была очень беспокойная. Людовику удалось уснуть лишь перед самым рассветом.

15 августа король смог проснуться только в 10 часов утра. Он не смог посетить церковь и слушал мессу, лежа в кровати. После этого он говорил о делах с Вуазеном, Демаре и Поншартреном. Все чувствовали, что монарх страдает, но старается не показывать этого. Вечером вновь был концерт камерной музыки у мадам де Ментенон. Людовик повидал придворных во время ужина в своей комнате, затем иностранных принцев в своем кабинете и лег спать в десять вечера.

В пятницу, 16 августа, день сократился подобно шагреневой коже. Король утром встал позже, а удалился раньше, стараясь в промежутке решить как можно больше государственных дел. Людовик прослушал мессу, пообедал, не поднимаясь с кровати, потом принял в своем кабинете посланника Вольфенбютеля. Вечером он принял участие в игре с дамами у мадам де Ментенон и послушал серьезную музыку.

На следующий день Людовик слушал мессу и провел заседание совета финансов. После обеда он переехал в кресле на колесиках к мадам де Ментенон, где некоторое время работал с канцлером.

Старый король очень хотел продолжать работать и очень хотел выздороветь. В воскресенье Людовик работал с Лепетелье. Конец дня был похож на все предыдущие: прием у маркизы де Ментенон, концерт, ужин, беседа с принцессами. Было объявлено, что прием послов будет проходить по вторникам, смотр жандармских войск – по средам.

На следующий день король по-прежнему мучался, но продолжал работать, а вечером с удовольствием прослушал скрипичный концерт. В это время диагноз оставался все тем же: радикулит. Кажется, врачи пребывали в полной растерянности. В среду пришлось отложить смотр жандармских войск, так как больной пролежал в постели целый день. Несмотря на это, Людовик нашел в себе силы провести заседание совета министров и поработать с Вуазеном. Произошло только одно изменение: скрипачи пришли в спальню короля в сопровождении дам и мадам де Ментенон.

К 24 августа Людовик понял, что больше не встанет никогда. Он почувствовал приближение смерти и сам вынес себе приговор, не дожидаясь заключения врача. Конечно, он боролся изо всех сил, потому что знал: каждый отсроченный день, каждый день, отвоеванный у болезни – это день, выигранный для малолетнего наследника.

24 августа после ужина Людовику стало так плохо, что он отпустил придворных, позвал отца Летелье и исповедался ему. Нога короля покрылась черными прожилками, и это было очень похоже на гангрену. Врачи не придумали ничего более остроумного, как сказать, что «весьма смущены». Его Величество, заявили они, «страдал ознобом с Троицы», и теперь болезнь осложнилась из-за того, что больной пренебрегал лечением.

25 августа король потерял сознание, у него начались судороги. Очнувшись, Людовик потребовал предсмертного причастия. Как свидетельствует Данжо: «Посчитав с этого момента, что ему осталось жить всего лишь несколько часов, он стал действовать и все приводить в порядок, как человек, который должен сейчас умереть, и делал это с беспримерной твердостью, присутствием духа и благородством». Через потайную лестницу Версальского замка к монарху проникли кардинал де Роган, главный капеллан двора, еще два других капеллана и кюре Версаля Юшон. В спальне собрались высокопоставленные лица и принцы; принцессы ожидали в кабинете совета, чтобы присутствовать при последнем причастии короля.

Когда ушли духовники, Его Величество стал перечитывать завещание и делать пометки на полях. Маркиза де Ментенон тихонько сидела в углу. Ее присутствие король терпел до самого последнего часа, изо всех сил скрывая раздражение. Пытаясь не обращать внимания ни на нее, ни на любопытных придворных, которые то и дело тайком пробирались в спальню, Людовик вызывал по очереди тех, кому собирался дать предсмертные указания. Каждый подходил к умирающему, выслушивал его, а потом, весь в слезах, удалялся в соседний кабинет. Разговор с маршалом Вильруа продолжался семь минут, с генеральным контролером – сто двадцать секунд, с герцогом Орлеанским более четверти часа. Данжо пишет: «… Его Величество король всегда так нежно любил свою семью, он плакал от умиления, давая последние наставления всем этим принцам, а те все пересказывали придворным, находящимся в кабинете и застывшим в глубокой скорби».

26 августа толпа народа стояла около спальни Его Величества; было заполнено все пространство между большими апартаментами и Галереей зеркал. «Около десяти часов медики перевязали ногу короля и сделали несколько надрезов до самой кости; и когда увидели, что гангрена уже достигла такой глубины, то не осталось сомнения, вопреки всем надеждам на лучший исход, что она идет изнутри и что никакие лекарства не смогут спасти больного». Маркиза де Ментенон присутствовала при этих пытках. Сначала король ласково попросил ее удалиться. Она сделала вид, что ушла, но на самом деле осталась. Тогда король сказал, что «раз никакие лекарства не смогут ему помочь, он просит ему позволить хотя бы умереть спокойно».

К Его Величеству подвели малолетнего наследника престола. Будущему Людовику XV в то время было чуть больше пяти лет. Король его поцеловал и произнес: «Мой дорогой малыш, вы станете великим королем, но счастье ваше будет зависеть от того, как вы будете повиноваться воле Господа и как вы будете стараться облегчить жизнь ваших подданных. Для этого нужно, чтобы вы избегали как могли войну: войны – это разорение народов. Не следуйте моим плохим примерам; я часто начинал войны слишком легкомысленно и продолжал их вести из тщеславия. Не подражайте мне и будьте миролюбивым королем, и пусть облегчение участи ваших подданных будет вашей главной заботой».

После этого король подозвал служащих двора и прислугу. Слабым, но твердым голосом он сказал им: «Господа, я доволен вашей службой; вы служили мне верно и с большим желанием мне угодить. Я очень сожалею, что недостаточно, как мне думается, вознаградил вас за это, но обстоятельства последнего времени мне не позволили это сделать. Мне жаль расставаться с вами. Служите моему наследнику с таким же рвением, с каким вы служили мне; это пятилетний ребенок, который может встретить немало препятствий, ибо мне пришлось преодолеть их множество, как мне помнится, в мои молодые годы. Я ухожу, но государство будет жить всегда; будьте верны ему, и пусть ваш пример будет примером для остальных моих подданных. Будьте едины и живите в согласии, в этом залог единства и силы государства; и следуйте приказам, которые будет вам отдавать мой племянник. Он будет управлять королевством; надеюсь, что он будет это делать хорошо. Надеюсь также, что вы будете выполнять свой долг и будете иногда вспоминать обо мне». Такой была лучшая из всех прощальных речей великого короля, которую он произнес перед слугами, привратниками, постельничими, оруженосцами.

Осталось только проститься с дамами. Данжо удивлялся «как король мог выдержать плач и такие стенания».

Все это время король знал, что за дверями его спальни разгораются страсти и амбиции, но произносил слова любви, призывал к миру и спокойствию. Данжо записал: «Последние моменты жизни этого великого монарха показывают христианскую стойкость и героизм, с которыми он встретил приближение смерти. Он сохранил полную ясность ума и твердость характера до самого последнего момента жизни и, говоря с нежностью и добротой со всеми, с кем пожелал говорить, сумел сохранить свой авторитет и величие до последнего вздоха. Ручаюсь, что самые страстные проповедники не смогли бы красноречивее и трогательнее сказать то, что он сказал…, найти более достойные выражения, которые наиболее ярко выявили бы те черты, которые свойственны были ему как настоящему христианину, настоящему герою, королю-герою».

27 августа король вызвал Жерома де Поншартрена и сказал ему: «Как только я умру, вы тотчас пошлете королевскую грамоту с приказом отнести мое сердце в церковь иезуитов и поместить его там таким же образом, как и сердце моего покойного отца. И я не хочу, чтобы на это было истрачено денег больше, чем тогда». Данжо говорил, что приказ отдавался таким спокойным тоном, будто Людовик распоряжался построить какой-нибудь новый фонтан в Версале.

На следующее утро король, проснувшись, увидел у своей постели плачущих слуг. Он обратился к ним: «Почему вы плачете? Вы думали, что я бессмертен? Я так о себе никогда не думал, и вы должны были давно уже быть готовы меня потерять, учитывая мой возраст». Гангрена значительно продвинулась, и король, «хотя и находился в полусознательном состоянии, заявил, что он улетучивается».

К 31 августа проблески сознания у короля наступали все реже и реже. В половине одиннадцатого вечера в королевской спальне прочитали молитвы на исход души. Моление произвело удивительный эффект. Данжо говорит: «Голоса священников, читающих молитвы, привели в действие механическое сознание короля, который во время чтения этих молитв стал произносить громче, чем они, «Богородица Дева, радуйся» и «Символ веры», и это несколько раз подряд, но явно бессознательно, благодаря привычке, которую имел король их произносить».

Король скончался утром 1 сентября. Данжо сказал: «Он отдал Богу душу без малейшего усилия, как свеча, которая погасает».

В реестре могил версальского прихода Божией Матери свидетельство о смерти монарха появилось с шестинедельным опозданием. Никто и не подумал выделить Королю-Солнце отдельную страницу. Реестр наглядно показал равенство всех перед лицом смерти. Людовик XIV находится в окружении своих слуг: прачки из королевского дома, дочери повара первого шталмейстера, сына форейтора принца де Рогана…

Вскоре во Франции все чаще стала произноситься фраза: «Ах, если бы король знал!» Она оправдалась полностью. Людовик Великий оказался незаменимым. Его преемники, Людовик XV и Людовик XVI оказались простыми хранителями безжизненного музея, где никогда не смогли ни отреставрировать обветшавшие картины, ни поменять местами художественные экспонаты, ни обогатить коллекцию удачными приобретениями. Все это в полной мере касается и так любимого Королем-Солнце Версаля. Недаром Жак Делиль с болью писал о временах упадка величайшего архитектурного шедевра – символа мощной французской государственности:

Версаль! О как мне жаль твоих прямых аллей!

Ленотра детище и славных королей,

Тебя настиг топор и гибнешь ты безвинно.

Могучих тополей кудрявые вершины,

Что гордо высились, вздымаясь головой

До облаков, теперь с опавшею листвой

Лежат вдоль тех дорог, где ветви их веками

Давали тень, сплетясь зелеными руками.

Они порублены, прекрасные леса.

В них музыка плыла, звенели голоса,

В них пышные балы и празднества блистали

И перед королем все Музы там предстали.

Где тот приют, куда, склоняя гордый стан,

Вздыхать и горевать скрывалась Монтеспан?

А та укромная тенистая аллея,

Где Лавальер, дрожа, смущаясь и робея,

Своей любви открыть отважилась секрет,

Не зная, что дано услышать ей в ответ?

Все вянет, рушится, ветшает; даже птицы,

Своей обителью привыкшие гордиться,

Покинули Версаль; их песни не звучат –

Молчит, как вымерший, весь опустевший сад;

И боги, что резцом изваяны умело,

Смутились, увидав свое нагое тело,

Которое всегда средь зелени густой

Скрывалось, не кичась прекрасной наготой.

Венера, Аполлон о временах расцвета

Грустят. На их вопрос безмолвный – нет ответа.

Деревья новые! Растите поскорей!

Укройте пустоту густой листвой своей!

А вы, о старые деревья вековые,

Утешьтесь: видите вы бури не впервые

И знаете, что жизнь людская коротка.

Ушли Корнель, Тюренн, а саду жить – века!

 

За прошедшие века можно по достоинству оценить величие этого монарха, Людовика XIV. Все обвинительные акты против короля не выдерживают проверки временем. Не останавливаясь на некоторых из них, остановимся только на том, что относится к версальской стройке. Да, многие проекты выполнялись чересчур поспешно, стройки порой проходили импровизированно. Местность, где находился Версаль, всегда отличалась неблагоприятным климатом. До проведения дренажа такой климат был причиной болезней, многочисленных ранений и даже случаев с летальным исходом. Но разве мы имеем право отрицательно оценивать исходя из этого целый художественный ансамбль строек? Кто в таком случае решится сказать «да»? Безусловно, очень жаль, что знаменитый поворот вод реки Эр, Ментенонский виадук, проект которого отличался грандиозностью, а практическая реализация сомнительностью, стоил небывалой суммы денег и многих человеческих жизней. Можно об этом сожалеть, но никак нельзя недооценивать. Вольтер сказал абсолютно верно: «О великом человеке судят по его великим делам, а не по его ошибкам». В то время, когда шли работы по строительству этого несчастного канала, что унес много человеческих жизней, случались битвы, в которых погибало гораздо больше народа. В то же время ни один договор, пусть даже Нимвегенский, не дал так много для славы Франции, как Версальский ансамбль, его дворец, город, парк, пристройки, архитектура, украшения. Не зря отдавали свои жизни те же швейцарцы, которых использовали на работах по рытью водоема, названного впоследствии их именем. Также и солдаты, что погибли на строительстве канала реки Эр, отдали свои жизни не напрасно. То же самое мы никак не можем сказать о бесчисленных человеческих жертвах во время современных войн.

Стройки Людовика XIV, из которых самая выдающаяся – Версаль, не говоря уже о всевозможных маленьких провинциальных и иностранных Версалях, построенных в подражание этому великому творению, и стройки, которые поощрял король, демонстрировали достижения индустрии государства, которая занимала в те времена второе место после индустрии национальной обороны. В настоящее время это трудно понять, а тогда острая необходимость строительной индустрии всем бросалась в глаза, как вельможам, так и простому народу. Таким образом, строительные работы имели прежде всего первостепенное политическое значение. Версаль по праву можно назвать постоянно действующей всемирной выставкой достижений французского классического вкуса.

Не стоит осуждать короля, если в его активе находится государство, централизованное, сильное, блестяще цивилизованное. Не стоит включать в пассив Ментенонский акведук, если в активе – Версаль. Что же касается любовниц короля, то в его великом правлении они занимают очень скромное место. А потому согласимся со словами отца Деларю:

«Он не всегда безупречен, ведь и на солнце есть пятна,

Но солнце – всегда солнце».

 

Этим правителем восхищались даже те люди, которые не разделяли его убеждений. Лейбниц, немец и протестант, назвал Людовика XIV «одним из самых великих королей, которые когда-либо были на свете». Для потомков имя Короля-Солнце навсегда останется неразрывно слитым с Версалем и каждый раз, глядя на дворец, на сады и парки, на фонтаны и боскеты Версаля, мы будем видеть образ мудрого и великого правителя, и каждый раз будем испытывать такую странную любовь и благодарность, такие чувства, которые могут быть описаны лишь в стихах и которые удачнее всех выразил Иосиф Бродский:

Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца

Неспособны отдернуть себя, слыша крик: «Осторожней!»

Освещенная вещь обрастает чертами лица.

Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.

 

******************

Краткий обзор Версальского комплекса

Вероятно, создавая грандиозный дворцовый ансамбль, Король-Солнце думал: «Версаль затмевает все замечательные дворцы реальной жизни и легенд, и в этот сказочный дом вы приглашены, народы Земли, любопытные и ученые».

Версаль, простой каменный замок, затем гигантский дворец, в котором Людовик XIV решил воплотить свой идеал сильного государя, он объединил в себе полтора века эволюции французского искусства. Потомки великого короля постепенно меняли интерьер замка. В небольших кабинетах и Трианоне обнаруживают себя поистине чудесные творения.

Этот величественный комплекс строился в период с 1666 по 1680 г. Сейчас ни одна фотография не может показать истинное очарование и величие этого архитектурного памятника. Дворцовый фасад обращен в парк двумя рядами окон по 123 в каждом. Парк с его аллеями аккуратно подстриженных и ухоженных деревьев, статуями и декоративными урнами простирается на несколько миль.

Версальский ансамбль – в высшей степени характерное и яркое произведение французского классицизма XVII века.

История Версальского дворца и парка тесно связана с развитием французской государственности. Строительство Версаля было задумано и осуществлено во второй половине XVII века, когда идея государственности достигла высшей точки своего развития.

Последние годы царствования Людовика XIV – годы государственного кризиса и начала упадка великого государства. Это стало также началом кризиса Версаля.

Конечно, ничего удивительного нет в том, что на первых порах строительство версальского ансамбля знать встретила с нескрываемым недовольством. В этом строительстве нашли свое выражение идеи прогрессивной централизованной власти, покончившей с раздробленностью государств и объединившей Францию.

Социальная перестройка Франции была непосредственно связана с ее хозяйственным развитием. Эти хозяйственные успехи Франции как передовой страны XVII века отразились и в самой технике строительства Версаля. Так, например, Зеркальная галерея Версальского дворца была не только выражением исканий новых пространственных и световых эффектов, - она должна была демонстрировать достижения французской стекольной промышленности, ее первых побед над Венецией.

Три версальских проспекта – это не только завершение дворцовой перспективы, но и памятник дорожного строительства, которое много позже прославленный Вольтер сравнивал со знаменитыми дорогами древнего Рима. Наконец, фонтаны и бассейны Версальского парка также следует признать несомненным техническим достижением, равно как и прорытие известного на весь мир Лангедокского канала, созданного хозяйственными заботами Кольбера.

Провозглашение Версаля королевской резиденцией не было проявлением просто королевского каприза. В это время личная вражда Людовика с остатками феодальной «фронды» совпадала с государственной необходимостью создания нового центра, нового стиля жизни, нового искусства как выражения победы над сепаратизмом феодальной аристократии.

Эту идею и должен был выразить Версаль. Запечатлеть в архитектурных образах мощь французской государственности – такова одна из главных общественно-политических задач, поставленных перед строителями версальского дворца и парка. Идея единства, идея порядка, идея системы – вот что противопоставлял Людовик XIV раздробленности феодальной знати. В формах искусства это означало: чувство меры, тектоническую ясность, представительность, преодоление интимности, присущей французскому зодчеству XVI -начала XVII столетия.

Искусство Версаля является воплощением законченного и последовательного мировоззрения классической эпохи французской государственности. Как и в каждом большом стиле, во французском искусстве XVII века, и в частности в ансамбле Версаля нет разлада между замыслом и воплощением. Зрелище совпадает в нем со смыслом, форма с наибольшей ясностью выражает идею, содержание, заложенное в произведении искусства.

Характер версальского комплекса безусловно можно назвать барочным, но дух барокко выражается скорее всего именно в пространственном размахе, а не в декоре или формах чисто архитектурного стиля. В то же время искусство чистого барокко никогда не могло устоять перед искушением сказать больше того, что можно сказать средствами искусства. Если же говорить о рококо, то оно окончательно утратило чувство художественной правды, подменяя его просто украшательством.

Архитектура Версаля очень далека от крайностей как барокко, так и рококо.

Создавая дворец, архитекторы разделили огромную массу здания, подчеркнув боковые крылья, выразив таким образом торжественность и представительность. В средней части центральный ярус подчеркивается рядом ионических колонн, на которых основан антаблемент, увенчанный статуями. В боковых крыльях можно наблюдать аналогичную схему построения.

Если использовать метод чистого комбинирования различных ренессансных форм, то ни за что не удалось бы преодолеть монотонность растянутого фасада. Но достижение невероятной пластики и выразительности удалось достигнуть за счет включения статуй, декоративных урн и трофеев. Интересно, что именно в подобных строениях с максимальной силой проявила себя функция барочных форм.

Версальский стиль задал тон искусству всей Европы. Каждый князь в Германии желал иметь свой маленький Версаль. Замки в это время мыслились не просто как строения, но как особое пространство, где своими согласными действиями архитекторы, скульпторы и живописцы творили небывалый фантастический мир, искусственный мир. Природные ландшафты планировались наподобие сценических декораций. Дикая природа преображалась в парки, ручьи становились искусственными каскадами. Никогда еще в истории художники так смело не планировали окружающую среду пор своему усмотрению. Им была предоставлена исключительная возможность воплощать свои самые изощренные фантазии в камне и позолоченной лепнине. Конечно, на претворение в жизнь грез порой не хватало материальных средств, он все же самые смелые и эксцентричные проекты нашли выражение и навсегда изменили облик многих европейских городов. В частности, таким смелым проектом явились и версальские постройки.

Надо сказать, что в XVII столетии центром всего мирового искусства являлся Рим. Он был средоточием формирования самых разнохарактерных художественных явлений. В этой творческой лаборатории сложились великие стилистические направления этой эпохи – барокко и классицизм. Многие мастера французского классицизма обучались в Риме, некоторые из них провели в Вечном городе всю жизнь. Здесь же возникали новые типы архитектурных произведений и пластических работ.

Даже когда в 1664 году был объявлен конкурс на проект восточного фасада Лувра, то здесь скорее имело место соревнование между французами и итальянцами. В Париж пригласили великого Бернини и тот начертил план, а также вертикальную проекцию этого замысла. По плану в центре располагался овальный выпуклый павильон с двумя рядами лоджий, которые располагались друг над другом между огромными пилястрами; два вогнутых крыла простирались в сторону двух прямоугольных павильонов равной высоты; завершали строение аттик и балюстрада из статуй. Кольбер оценил оформление как «замечательное и роскошное». Впрочем, для резиденции проект явно не подходил. Кольбер попросил Бернини пересмотреть проект и переделать его еще раз.

Авторитет французского монарха был настолько велик, что болезненно гордый и обидчивый итальянец согласился и в течение зимы разработал новый проект. Папа Александр VII предоставил архитектору специальный отпуск, и в 1665 году Бернини появился в Сен-Жермене, где ему оказали самый радушный прием.

Великий старец выспренно заявил: «Я видел, Сир, дворцы императоров и пап, дворцы королей, которые мне встречались на пути от Рима до Парижа, но для короля Франции нужно создать нечто более величественное и прекрасное, чем все это». Даже привыкшие к придворному фимиаму приближенные короля пришли в неописуемое изумление, а Бернини присовокупил к сказанному: «И пусть мне не говорят здесь о чем-то не великом!» Король мягко отвечал, что хотел бы сохранить уже существующие строения в их первозданном виде, однако Бернини продолжал настаивать на решительном изменении двора в Лувре. Переделав гармоничный квадратный двор Лево, он сразу нарушил бы его первоначальные пропорции и симметрию.

Французские архитекторы пришли в отчаяние. Они буквально заваливали Кольбера конкретными проектами строительства Лувра. В то же время Бернини становился все более и более невыносимым. Он не уставал критиковать шедевры Лево в Тюильри и говорил о «безобразно уродливых» крышах парижских домов. Он кривлялся и гримасничал во время сеансов позирования, когда лепили бюст короля; он игнорировал заседания, на которых вырабатывалось устройство внутренних удобств дворца; он приходил в ярость, когда его просили изменить в проекте положение какого-нибудь водоема или даже отхожего места.

Терпение короля лопнуло, и в феврале 1664 года Бернини отбыл в Рим, увозя с собой денежное вознаграждение в размере 30 000 ливров и назначенную пенсию в 6 000 ливров. Проект итальянского мастера положили под сукно, а строительство возглавили Лево, Перро и Франсуа Дорбе. Таким образом, в 1665 году начался отход от итальянских форм барокко; не колеблясь, его отвергли суперинтенданты строительства, Лувуа и Ардуэн-Мансар; самый значительный живописец того времени Шарль Лебрен; архитекторы Лево, Клод Перро, Робер де Котт; писатели Мольер, Буало, Расин; главный королевский композитор Люлли и, наконец, знаменитый мастер садово-паркового искусства Андре Ленотр. Это положило начало расцвету французского искусства, получившему название «классицизм». Этот стиль был благороден, без излишней сухости и абстракций, логичный и человечный, начисто лишенный вульгарности. Версаль явил собой ярчайший образец такого стиля.

В XVII столетии увеличилось число мастеров, непосредственно связанных с дворами государей. Это были дворы не мелких государств, а центры абсолютных монархий, соответственно деятельность художников приобрела другие функции и иной размах. В условиях усиления авторитарности государственной власти при абсолютистском режиме придворное искусство неизбежно несло на себе ее яркую печать.

Образ художника-творца как проводника абсолютной идеи и в какой-то степени администратора, воплощает в себе Шарль Лебрен. Его деятельность была чрезвычайно широкой по охвату и многосторонней. В руках Лебрена находилось руководство живописными и декоративными работами в период создания Версаля как символа утверждения неограниченного монарха. Формы административного управления неизбежно были перенесены в творческую деятельность, а сфера искусства, в свою очередь, стала одной из частей государственного механизма.

Именно в политике абсолютистского государства обнаруживаются корни специфической барочной патетики. Барокко по своей сути – искусство патетическое и превозносит все, что является для художника объектом изображения, - события, человека, природу. Образ барокко – всегда образ на пьедестале, во всяком случае, подлинное величие сливается с откровенным возвеличиванием. Французское барокко всецело олицетворяло официальное начало, причем со значительным светским уклоном.

Наиболее значительным оказался вклад барокко в архитектуру. Вероятно, здесь сыграла свою роль специфика этого вида искусства, теснее других связанного с практической жизнью и играющего основную роль в создании той среды, которой окружает себя человек, тем более, что зодчество играло главную роль в синтезе искусств.

Барокко строится на активном взаимодействии пространства и объемных форм. Всепроникающая сила пространства вступает во взаимодействие с живой пластикой архитектурной массы. Она то поддается природному объему, то активно сопротивляется ему, и в результате возникают самые неожиданные мотивы линейной и объемной конфигурации. При этом зритель как бы включается в круг переживаний, в который его завлекает барокко, и словно присутствует при рождении архитектурных форм и способен переживать их последующее развитие и бытие.

Архитектурные фасады изгибаются словно сами по себе, фронтоны растягиваются, из толщи стен вырастают колонны, пилястры, наличники и всевозможные элементы декора – волюты, картуши, гирлянды, медальоны. Очень важна в этом случае роль световой и воздушной среды (вот почему ни одна из фотографий не может дать представления об истинном очаровании Версаля). Условия освещения, неуловимо меняющиеся в течение дня образуют невыразимую динамику светотени, без которой сооружения утрачивают большую часть выразительности. Конечно, в архитектуре барокко применяются и традиционные ордерные формы, но они настолько кардинально трансформируются, что приходят в противоречие с объективной логикой, которая, собственно, и составляет смысл ордерной системы.

Что касается барочной скульптуры, то в ее созданиях преобладают либо чисто официальные тенденции, либо земные стихии, предстающие в динамике поистине космического порыва. Этот внутренний порыв наделен такой силой, что сами персонажи кажутся лишь его почти пассивными носителями. Официальная скульптура представляет парадные статуи монархов. Земные стихии лучше всего выражены в скульптурах городских фонтанов и садово-парковой пластике.

Светская барочная живопись отличается разнообразием официального репертуара. Жанр панегирика показан в многочисленных сценах триумфов, аллегорий, баталий, исторических сцен. Особое место в светской живописи занимают монументальные фресковые ансамбли в сооружениях дворцового характера. Здесь можно отметить работы Ш. Лебрена и его версальские росписи.

Что же касается классицизма, то как ведущая стилевая система он наиболее полно проявился во Франции. Причем классицизм выступал в тесном слиянии с барокко. Об этом свидетельствуют строения Лево и Ардуэн-Мансара и, конечно же, весь версальский комплекс.

В идеале классицизм должен был бы представлять противоположность барокко, так как его целью является ясная геометрия архитектурных форм, строгость линий, четкость объемов, стройный замысел композиции и отчетливая архитектоника масс. Однако зодчество XVII столетия не могло воплотить такую задачу в ее полном объеме, поскольку во-первых, было генетически связано с барочным стилем, а во-вторых, классицизм понимал разумное начало прежде всего как организующее. Таким образом, классицизм вполне отвечал поставленным перед ним задачам и не столько выражал идеи классицизма, сколько показывал возможности использования архитектонических возможностей классицизма. Ярким образцом синтеза барокко и классицизма является исполненные торжественной представительности постройки Клода Перро.

Еще далее от античных образцов отстоят работы Лево, Ардуэн-Мансара. Композиция их планировки гораздо свободнее, фасады и архитектурные формы пластичнее. В целом французский классицизм сумел выработать такие формы архитектурного языка, которые импонировали как абсолютной монархии, так и буржуазному общественному строю. Вероятно, в этом кроется секрет невредимости Версаля в горниле мятежей и революций.

Интерьеры барочных зданий производят впечатление невероятной пышности. Организующее начало зачастую выражается в настолько резкой форме, что противоречит пониманию теории разумного в классицизме. Перспективы версальского дворцово-паркового версальского комплекса настолько грандиозны, что кажутся уходящими в беспредельность. Его динамика настолько активна, что намного превышает общепринятые нормы классического. На полкилометра тянется ничем не нарушаемая горизонталь карниза Версальского дворца. Эта линия настолько олицетворяет собой идею общего единства, что это входит в противоречие с принципами гармонической взаимосвязи архитектурного памятника и его природного окружения.

Своей высшей точки такие тенденции достигают в преобразовании, которому подвергают окружающий ландшафт мастера французской садовой архитектуры. Если посмотреть на анфилады парковых аллей и перигол, то можно увидеть в силуэтах подстриженных деревьев и кустов абстрактные геометрические фигуры, - шары, кубы, пирамиды, конусы. Порой они образуют живые стены и ограды и создают изысканный фон для живописных и динамичных силуэтов барочных скульптур. Безусловно, подобное мировосприятие противопоставлено живой естественности природы, зато очень близко по духу барокко.

Если обратиться к старинным хроникам, то можно узнать, что в начале XVII века Версаль был поселком, где проживали всего 500 человек. На месте будущего дворца можно было увидеть ветряную мельницу. Кругом расстилались болота и бескрайние поля. Наконец, в 1624 году неподалеку от старинной деревушки Версаль по распоряжению Людовика XIII был выстроен небольшой охотничий замок.

В 1632-1638 г. загородная резиденция, так полюбившаяся королю, была самым решительным образом перестроена малоизвестным архитектором Филибером ле Руа. На месте замка появился новый П-образный дворец, выполненный из кирпича и камня, который впоследствии сохранял свое значение ядра общей композиции. Сен-Симон назвал этот древнейший Версальский замок «карточным домиком». Этот замок был перестроен по распоряжению короля в 1632 году архитектором Лемерсье. В эти же годы король приобрел участок, бывший во владениях дома Гонди вместе с полуразрушенным дворцом архиепископа и снес его для расширения парка при своем дворце.

Дворец Людовика XIII имел 4 угловых павильона. Его двор, обращенный к современному городу, был замкнут семиарочной аркадой с большим порталом посередине. Снаружи дворец окружал широкий ров и делал его похожим на типичный средневековый замок.

По свидетельству современников, интерьеры замка в противовес его простым по архитектуре фасадам были очень богато оформлены. Внутри дворец состоял из четырех покоев, декорированных штофными обоями и картинами.

От древнейших частей Версальского дворца лучше всего сохранился фасад, выходящий в Мраморный двор.

Настоящей перестройкой Версальского дворца занялся Людовик XIV. Одновременно с перестройкой дворца архитектор и знаменитый садовод Андре Ленотр приступил к созданию большого парка, используя естественный массив леса. В 1668 году, знаменательном для Версаля, Людовик XIV развернул грандиозные строительные работы по созданию грандиозной загородной королевской резиденции. Первоначальный дворец решили сохранить и расширить за счет пристройки крыльев.

В работах принимали участие архитектор Лево и декоратор Лебрен; вскоре к ним присоединился Ленотр. Луи Лево развил первоначальную композицию дворца при помощи пристройки крыльев, которые обрамляли так называемый Мраморный двор, в самом деле выложенный мраморными плитами.

В 1670-х гг. архитектор Жюль-Ардуэн Мансар еще больше расширил дворец, пристроив корпуса, сильно выдвинутые во двор и фланкирующие его переднюю часть, получившую наименование Королевского двора. Ему же принадлежит заслуга создания крыльев, отходивших к югу и северу от дворца, выстроенного Ленотром. Фасады крыльев по сторонам Королевского двора в колонном ордере эффектно оформил архитектор Жак-Анж Габриэль в 1771-1773 г.

Так постепенно образовалась вместе с первоначальным дворцом своеобразная глубинная ступенчатая композиция с Мраморным двором в глубине, Королевским двором и Передним двором впереди, расположенная между параллельными министерскими корпусами, сдвинутыми от основной оси, что позволило расширить этот двор, со стороны города огражденный чугунной изысканной оградой на высоком каменном цоколе.

Передний двор был замощен клинкером. Он полого поднимался от ворот к дворцу. В 1834 г., на самой высокой отметке главной оси был установлен конный памятник Людовику XIV, созданный Петио и Картелье.

Почетный двор ограничен в северной и южной части боковыми строениями, предназначенными для министров. В западной части двор закрыт приблизительно на высоте конной статуи Людовика XIV второй золоченой сеткой.

Королевский двор размещается между Мраморным двором и статуей короля. Здания, расположенные по краям Мраморного двора, относятся к самому старому строению – замку Людовика XIII. Отсюда можно наблюдать широкую панораму, которая протянулась в восточной части почти до границ города.

Крылья здания, северное и южное, раскинувшиеся в стороны от первоначального ядра, как и Галерея Зеркал, охватывающая первоначальный дворец с востока и выступающая в сад, были созданы Мансаром в 1680-х гг., который сумел придать композиции дворца совершенную законченность.

В Северном крыле располагаются гобелены XVII столетия. Вытканные на холсте разнообразные сюжеты служат напоминанием о той эпохе. По размещению гобеленов можно в хронологическом порядке получить представление о царствовании Людовика XIII, а затем Людовика XIV. В каждом зале размещены полотна с самой разнообразной тематикой. На нижнем этаже находятся портреты Людовика XIII, королевы Анны Австрийской и маленького Людовика XIV.

К военным и дипломатическим успехам молодой король пожелал добавить престиж утонченной культуры страны. Ему посчастливилось иметь у себя выдающихся мастеров и художников. Все этапы постройки Версаля запечатлены на картинах, как, например, у художника Патэля.

В последующих залах воспроизводится придворная жизнь: приемы, празднества, изысканное окружение молодого властителя и, наконец, его покровительство развитию наук.

Два зала на первом этаже посвящены различным эпизодам войн Людовика XIV. На картинах можно увидеть королевский двор, внимательно следящий за перемещениями армии. О страсти короля к архитектуре напоминают виды королевского замка.

Интерес представляют и образы художников, скульпторов, которые трудились над оформлением королевских замков. Близкое окружение, приближенные, министры и королевская семья смотрят с полотен в следующих залах, где находится большое количество шедевров П. Миньяра.

В конце своего царствования Людовик XIV издал ряд непопулярных постановлений, омрачив на некоторое время ореол Короля-Солнце, но все же вслед за этим последовала и королевская милость, совершенно очаровавшая королевский двор, и она, подобно последним отблескам Солнца, склоняющегося к закату, озаряет последние залы. Свидетельством великолепия эпохи самого долгого царствования в истории Франции является картон Гобелена, который свидетельствует о превосходстве Франции над остальными странами Европы в XVII столетии.

Версальский дворец поражает протяженностью своих фасадов и, несмотря на разное время строительства, своей цельностью и органичностью. Совершенно непохожи один на другой фасады, охватывающие Мраморный и Королевский дворы, а также восточный фасад, исполненный благородного величия. Восточный фасад замыкает всю планировочную парковую композицию, спускающуюся террасами к наиболее удаленной части, где расположен канал в форме гигантского креста.

Основываясь на традициях итальянской архитектуры эпохи Возрождения, Лево и Мансар нашли строгий композиционный прием для фасадов Версальского дворца, применяя большой ордер. Колонны и пилястры сооружения возвышаются со стороны парка на цокольном этаже, решенном в виде непрерывной аркады, пилоны которой словно составляют горизонтальные русты.

Садовый фасад, протянувшийся на 680 метров разделен сильно выдвинутым средним ризалитом, где расположена Галерея Зеркал и спокойно чередующиеся едва выступающие четырех-, шести- и восьмиколонные портики.

В Версале со всей мощью проявилось искусство Лево и Мансара, которые обнаружили новые возможности в воспроизведении классического ордера, дополненного венчающими декоративными статуями на портиках, вазами и военными трофеями на парапете аттикового этажа. В этом нашли свое отражение искания французских архитекторов своего национального, оригинального ордера, которые смогли осуществиться благодаря инициативе Французской Академии архитектуры.

Позже в дворцовый комплекс были включены два сооружения, имеющих особое назначение – придворная капелла и Оперный театр. С Парадного двора прекрасно просматривается удлиненный объем капеллы с островерхой крышей. Архитектурный облик капеллы отмечен своеобразием. Ее высокая шиферная кровля, контрофорсы, в виде дуги изогнутые на крыше и большие окна вызывают недвусмысленные ситуации с образами готического зодчества. Здание капеллы с вестибюлем и высокой церковью было осуществлено в первом десятилетии XVIII столетия по проектам архитектора Мансара и Робера де Кротта – создателя интерьера.

Дворцовый театр замыкает южное крыло с торца. Его объем внешне почти не выявляется. Оперный зал поистине несравненен по роскоши и изобретательности декоративной отделки. Это самая настоящая золотая симфония, создание архитектора Габриэля. Оперный театр строился в период с 1768 по 1770 г.

К самому позднему дворцовому интерьеру относится эпическая галерея военных битв. В длину она достигает 120 метров, в ширину – 13 метров. Все стены галереи заполнены картинами с батальными сюжетами. Эта галерея создавалась в 1836 г. на месте старых комнат наследников и контрастирует своей тяжеловесностью со всем окружением. Подобное оформление – явное свидетельство вырождения стиля ампир.

Можно сказать, что официальная архитектура абсолютизма Людовика XIV, подготовленного трудами Сюлли и завершенного Ришелье, получила невиданный до этой поры размах. Интерьеры старых французских дворцов предшествующей эпохи интимного жилого характера сменяются величественными анфиладами, подражающими итальянской архитектуре, и парадными залами, служащими для размещения придворных согласно их рангу и званию. Это, по существу, приемные, которые то предшествуют кабинету короля, то служат салонами, столовыми, смотря по обстоятельствам. Покои королевских апартаментов располагались с таким расчетом, чтобы между Лестницей послов – исходным пунктом движения – и его конечной точкой – Королевской спальней – было наибольшее число промежуточных звеньев.

Эта последовательность покоев сказывается и в красочном и пространственном решении отдельных интерьеров. Их декорирование целиком подчинялось этому замыслу. Архитектура интерьеров Версальского дворца стремится к созданию в каждом зале целостного пространственного впечатления с легким выделением задней стены. Так, в зале Дианы на этой стене был расположен погрудный портрет Людовика XIV работы Бернини; в зале Венеры – его портрет в образе римского воина работы Варена. Каждый зал как бы имел свою лицевую сторону, свой фасад.

Анфиладный принцип планировки торжествует свой апофеоз в знаменитой Зеркальной галерее Мансара. В сущности, это даже не тронный зал, а настоящий проспект длиною 73 метра, улица, крытая огромным коробовым сводом, прообраз позднейших пассажей. Здесь было особенно важно украсить свод и стены так, чтобы они не перегружали пространство и не чинили препятствий бесконечному людскому потоку. Лебрен расположил на своде медальоны с изображением побед Короля-Солнце. Эти картины обрамлены кариатидами, навеянными Пьетро де Кортона, однако Лебрен несколько ослабил напряженность этих фигур и обобщил их очертания.

Здесь живопись утратила самостоятельное значение, зато пространство приобрело изящество и легкость. В этом отношении Зеркальная галерея выгодно отличается от зала Венеры, несколько перегруженного картинами в багетных рамах. Особенной удачей можно назвать обработку боковой стены галереи. Вместо гобеленов, картин и статуй она сплошь покрыта легкими широкими зеркалами.

В анфиладное расположение включена даже капелла. Правда, со стороны она оставляет впечатление инородного тела, что дало основание Сен-Симону сравнить ее с катафалком, но внутри она непосредственно связана с анфиладой парадных зал посредством особого вестибюля, который прямо примыкает к хорам.

В систему анфилады включена даже королевская спальня. Только низкая балюстрада отделяет ложе короля от текущего мимо потока придворных. Для того чтобы не разрезать этого потока, лестницы располагаются в стороне от движения. Жилые помещения приносятся в жертву парадным залам. В этом смысле Версаль является образцовым типом парадного расположения помещений.

Как уже говорилось, своего совершенства достигает в Версальском дворце принцип анфиладной планировки, который идеально соответствовал придворному церемониалу культу королевской личности. Король-Солнце проводил символические аналогии между собственной личностью и античными героями и, прежде всего, дарующим свет и тепло богом Солнца Аполлоном.

Анфилада берет свое начало у королевской лестницы, или лестницы послов. Она охватывает П-образную центральную часть дворца со стороны парка. На втором этаже предлестничного зала по направлению к первому повороту, где на углу садового ризалита расположен зал Войны, начинается целый ряд залов и гостиных: Изобилия, Венеры, Дианы, Марса, Меркурия, Аполлона. Их двери, как бы смещенные к окнам, кажутся пронизанными единой осью.

Салон Изобилия служил передней, когда часовня находилась в Салоне Геракла. Из нее можно было попасть в Кабинет достопримечательностей, где хранились коллекции золотых и серебряных изделий. Это обстоятельство и вдохновило создателей салона дать ему название – Салон Изобилия. Оба салона декорированы занавесями из зеленого бархата, с золотой отделкой. Такой же материей обиты стулья. В настоящее время посетители могут здесь любоваться портретом герцога Анжуйского, который стал королем Испании Филиппом V, Великого наследника, его отца и брата, герцога Бургундского. Эти портреты выполнены Риго. Здесь же находится портрет сына герцога Бургундского, Людовика XV, написанного с особым воодушевлением Ж.Б. Ван Лоо.

Салон Венеры во времена Людовика XIV выходил на великолепную Лестницу послов, которая была разрушена при Людовике XV. На росписи потолка в центре изображена Венера, которая подчиняет себе божества власти. В глубине у стены помещены мраморные колонны ионического ордера. На боковых стенах искусная живопись мнимых перспектив ведет в непрерывный ряд дворов и галерей античных дворцов. Автор, Ж. Руссо изобразил между окнами на стенах фигуры Мелеагра и Атланты, которые кажутся совершенно правдоподобными. Напротив окон, в нише, находится статуя Людовика XIV, молодого короля. Автор скульптуры – Ж. Варен. Король изображен одетым в военную форму, несколько на античный манер. Этот образ великого монарха в расцвете лет и блеске славы помещен в том месте, которое выбрал сам Людовик XIV.

Вечерами столы этого салона украшаются вазами с цветами и фруктами, сложенными в виде пирамид.

Салон Дианы знаменит своей росписью потолка, выполненной Г. Бланшаром. Она воспроизводит легенду о Диане и представляет сестру Аполлона, королеву ночи, богиню охоты и навигации. Темы на сводах проиллюстрированы темами из античности. В 1685 году Людовик XIV велел поставить сюда свой бюст. В середине комнаты находился бильярд, где часто сам король с удовольствием играл. Над камином можно увидеть полотно Делафосса «Жертвоприношение Ифигении». Противоположную стену украшает роспись Бланшара «Диана и Эндимион».

Салон Марса вначале был залом охраны, затем служил залом для игр и балов. С каждой стороны камина располагались балконы для музыкантов. В зеркалах между окон отражались люстры и подсвечники. На потолке салона изображены сюжеты на военную тематику. В центре изображен Марс, в повозку которого запряжены волки. Над камином размещено полотно Доминикэна, представляющее царя Давида, играющего на арфе. Здесь же – два парадных портрета, Марии Лещинской (художник Ван Лоо) и Людовика XV (Риго).

На потолке Салона Меркурия изображено греческое божество в колеснице, запряженной петухами. Впереди ступает Утренняя Звезда в окружении Искусств и Наук. Своды расписаны античными сюжетами. В глубине салона расположена парадная кровать. Когда-то ее перила и вся мебель были выполнены из серебра. Серебряные изделия были переплавлены в 1689 году. Сейчас единственным свидетельством былой роскоши являются автоматические часы, сделанные в 1706 году часовщиком Мораном для Людовика XIV. Каждый час куранты играют старинную музыку, и в это время появляется скульптура Людовика XIV, которая появляется из дверцы «Реноме» и словно бы спускается с облаков.

В глубине Салона Аполлона на эстраде возвышается серебряный трон. Под этими сводами, посвященными богу солнца, король давал торжественные аудиенции послам. Вечерами здесь играла музыка и устраивались балы.

Потолок, разделенный на 5 секторов, расписан Лебреном. В центре изображен сам Аполлон в колеснице, запряженной четырьмя лошадьми. Его сопровождают Четыре Времени Года. Две женщины в нижней части символизируют Францию и Королевское Величие. По углам расположены аллегории четырех частей света. Над камином находится портрет Людовика XIV работы Риго, а напротив – парадный портрет Людовика XVI. Декор завершают гобелены «История короля Франции», большими канделябрами из позолоченного дерева (XVIII в.), картинами и старинными коврами.

Зал Войны несет на себе основной акцент анфилады. Здесь кульминация всего архитектурного действа. Особого эффекта достигает анфилада за счет фантастической Зеркальной галереи – создания Мансара. Зал длиной 75 метров и шириной 10 метров с живописными медальонами кисти Лебрена на коробовом своде прославляет военные победы Людовика XIV. Мраморная отделка словно излучает холодный голубой отсвет и подчеркивает строгость и величие парадного зала. Арочным высоким окнам на внутренней продольной стене вторят аналогичные по форме и размерам зеркала, и это создает ощущение безграничной ширины зала, который в конце замыкается залом Мира. В этом зале анфилада под прямым углом резко меняет направление и ведет на половину королевы, завершаясь большим залом гвардии парадной лестницей королевы. В отделке некоторых из этих помещений принимал участие Шарль Лебрен.

Зеркальная галерея располагается на террасе, обустроенной Лево между апартаментами короля и королевы. Между окнами и аркадами установлены пилястры из мрамора, привезенного с побережья реки Ронс. Капители французского ордера выполнены из позолоченной бронзы; антаблемент украшают королевские короны. В декоре встречаются мотивы военных доспехов, различных эмблем, атрибутов, оружия из искусственного мрамора. В нишах между пилястрами Людовик XIV велел поместить самые великолепные «древности» из своей коллекции. Эту галерею королевская семья пересекала каждый раз, когда направлялась в часовню. Здесь же устраивались пышные празднества приемы в честь особо важных послов. 28 июня 1919 года здесь был подписан договор о прекращении Первой мировой войны.

Следующую анфиладу, несколько менее парадную, составляют залы, окнами обращенные к Мраморному двору, точно на оси симметрии которого, примыкая к середине Зеркальной галереи, располагается «святая святых» дворца, спальня короля. На отделке помещений малой анфилады работали отец и сын Габриэль в 1730-х гг.

В апартаментах короля расположен кабинет совета. Там был установлен большой стол, покрытый роскошным голубым сатином, сотканным в Лионе. Таким же образом украшены два стула, позолоченные в эпоху Регентства. На этом письменном столе был подписан договор 28 июня 1919 года. На красном мраморном камине стоят позолоченные бронзовые часы, изготовленные в 1754 году для Людовика XV, а также две севрские фарфоровые вазы, над которыми возвышаются две бронзовые фигуры – Марса и Минервы.

Рядом с комнатой короля располагается «Бычий Глаз», или Слуховое окно. Две группы скульпторов создали здесь забавный карниз для детских игр. Здесь находится семейный портрет Людовика XIV и стол с перекладинами из позолоченного дерева и крышкой, оформленной флорентийской мозаикой. В комнате поставлены бюсты последних французских королей – Людовика XIV, Людовика XV и Людовика XVI.

Салон Мира относится к апартаментам королевы. Его мраморные стены декорированы бронзовым орнаментом с элементами военных атрибутов. Позолоченный потолок расписан Лебреном и символизирует апофеоз Франции как мировой державы. Суровым и драматическим темам, которые живут в Салоне Войны, здесь противопоставлены мирные сюжеты. Над камином, выполненным из зеленого мрамора, висит овальная картина «Людовик XV, дающий мир Европе», написанная в 1729 году Лемуаном.

Комнату королевы обустраивали с 1671 по 1680 год для Марии-Терезии. В 1729 году декор обновили для Марии Лещинской. На потолке расположены 4 медальона с рельефными изображениями аллегорий Милосердия, Щедрости, Верности и Благоразумия. В 1770 году Мария-Антуанетта велела оживить декор двуглавым орлом Австрийского Дома. В 1773 году по приказу королевы над зеркалами, находящимися в проемах между окон, поместили ковры с изображениями матери и брата Марии-Антуанетты, а также Людовика XVI.

В Салоне знати ничего не осталось от оформления, сделанного для королевы Марии-Терезии, если не считать потолок, разрисованный Мишелем Корнелем. Для сюжетов выбрали тематику искусств, которыми занимались самые знаменитые женщины античности. Сейчас этот салон восстановлен в том виде, в каком он был во времена Марии-Антуанетты. Здесь находятся вытканный портрет Людовика XVI, каминный экран, несколько складных стульев, люстра и шикарный старинный ковер. Здесь королева назначала аудиенции.

Салон «Большой Прибор» выбрали для демонстрации известной картины Виже-Лебрен «Мария-Антуанетта со своими детьми». В этой комнате устраивались театральные представления, балы и концерты. Название «Большой Прибор» означало, что король и королева обедали здесь публично.

На потолке в Зале охраны изображен владыка богов, который пересекает небо в медной колеснице, запряженной орлами. Владыку сопровождают аллегорические фигуры Справедливости и Милости. В этом зале ночью и днем бодрствовала охрана. Ее преданность позволила Марии-Антуанетте 6 октября 1789 года избежать неистовства мятежников, которые захватили Версальский дворец.

Зал коронования был выбран Луи-Филиппом с момента создания Музея французской истории для того, чтобы воскрешать в памяти пышность декора великой империи и напоминать о ее роскоши и блеске. Настоящей жемчужиной зала является огромная картина «Коронование Жозефины».

В Кабинете сражений Луи-Филипп разместил 30 огромных полотен, 82 бюста знаменитых полководцев, 16 бронзовых столов, на которых велел выгравировать имена героев, отдавших жизни за Францию.

Королевская часовня - двухэтажная. Она является в замке пятой по счету. Часовня выстроена во имя святого Людовика и расположена при королевском дворе. Мощные столбы основания поддерживают коринфские колонны первого этажа. Над боковыми нефами и галереей, окружающей хоры, возвышаются балконы, ведущие к центральному нефу, пол которого украшен великолепной мраморной мозаикой.

Королевский балкон расположен напротив алтаря, созданному Ван Клевом. Над алтарем находятся органы Клико. Колонны украшают скульптуры персонажей из Ветхого и Нового завета, над которыми работала большая команда мастеров. Гармония белого и золотого цветов была усилена раскраской свода. Изгибы свода и простенки украшены статуями пророков, евангелистов, проповедников. На всех этих героев падают солнечные лучи, проникающие через сводчатые окна; свет усиливает прелесть и живость окраски.

Кроме того, во времена правления Людовика XIV часовней служил Салон Геракла. Все его стены декорированы мрамором различных оттенков, который вывозился из разных районов страны. Мраморный камин украшенный великолепной позолоченной бронзой, выполнил Антуан Вассе.

В течение трех лет, с 1733 по 1736 год Франсуа Лемуан расписывал потолок. На этой картине изображено 142 персонажа, которые по античным преданиям, принимали участие в апофеозе Геракла. Прославление этого героя служит наглядным доказательством, что «добродетель человека делает его выше самого себя, заставляет выполнять даже самую трудную работу, преодолевать даже самые тяжелые препятствия и, наконец, ведет его к бессмертию», как впоследствии напишет сам художник. Композицию и колорит росписей Лемуан подбирал так, чтобы они гармонировали с двумя полотнами Веронезе: «Обед Христа у Симона-фарисея» и «Елеазар и Ревекка». После этой работы, покорившей Короля-Солнце Лемуан стал признанным первым художником короля. Однако мастер к тому времени был уже настолько утомлен, что не почувствовал радости успеха. Через несколько месяцев он покончил с собой.

Залы Консульства и Империи расположены в аттике, на нижнем этаже южного крыла. Эти залы заполняют картины, заказанные Наполеоном I для своих резиденций. В аттике на полотнах представлены картины, выполненные гуашью, и полотна малых и средних форм. Все они изображают эпоху Наполеона Бонапарта.

Благодаря гуашам Бажетте можно следовать шаг за шагом за французскими войсками по Северной Италии времен Первой итальянской кампании. Живописец Гро увековечил знаменитый подвиг генерала Бонапарта на Аркольском мосту. Египетскую экспедицию запечатлел Лежен, Вторую итальянскую кампанию – Франсуа Жерар, ученик Давида. Последний был во времена Империи очень популярен. Жерара называли «король художников и художник королей». Версаль гордится тем, что обладает блестящей коллекцией миниатюрных портретов, известных под названием «Эскизы Жерара». В Зале Империи находятся парадные портреты Наполеона Бонапарта; акварели, напоминающие о Третьей коалиции (1805), над которой одержал победу император 2 декабря в битве при Аустерлице; серия картин, посвященных Марии-Луизе, будущей императрице.

Война с Россией изменила планы Наполеона. Для борьбы с ним в 1813 году объединилась вся Европа. Последние картины показывают агонию Великой Империи, которая закончилась битвой при Ватерлоо в июле 1815 года и ссылкой императора на остров Святой Елены.

На нижнем этаже южного крыла находятся многие знаменитые полотна, собранные Луи-Филиппом: «Капитуляция Мадрида» (Гро), «Бунт в Каире» (Жироде). Эти картины создают очень живописную эпопею «во славу Империи».

Версаль создавался во второй половине XVII столетия и в полной мере отразил архитектурные нюансы архитектуры того времени, главным образом классицизма. Лишь некоторые интерьеры дворца, отделывавшиеся специально для Людовика XV и Марии-Антуанетты запечатлели причудливые фантазии стиля рококо.

С конца XVII столетия дворец-парк и город развивались параллельно. Они составили единую пространственную композицию на общей центральной оси симметрии.

Когда город около королевской резиденции только начал формироваться, архитектор Мансар специально для его планировки разработал трехлучевую композицию. Чтобы достичь этой цели, он привел в геометрически правильную систему дороги, расходящиеся от Версаля в предместья Сен-Клу и Со, являвшиеся крайними лучами, и в Париж – по главной оси дворца. Все эти три лучевые магистрали сливались в едином фокусе у дворцовых ворот, на площади Армии.

Положение городских магистралей Версаля Мансар закрепил размещением Больших и Малых конюшен – каждой между средней и крайней улицами перед дворцом. Конюшенные комплексы с дворами, раскрытыми на площадь Армии в сторону дворца, выстроены по проектам Мансара. В городе располагается еще одно создание Мансара – церковь Богоматери, которая возводилась в одно время с дворцом, а также исторически важное здание с залом для игры в мяч.

Планировка Версаля – трехлучевая. Здесь нашла свое новое выражение планировочная идея, за 100 лет до этого нашедшая воплощение при перепланировке Рима архитектором Доменико Фонтана. Подобная идея трезубца, между прочим, имеет место и в планировке Петербурга первой половины XVIII столетия.

Ось, общая для композиции дворца, парка и города, не является только лишь формальным элементом. Эта ось объединяет в одно целое общее понятие того, что именуется Версалем. Дворец является органичным компонентом грандиозного парка, занимающего площадь 100 гектаров. Регулярный парк создавали в тесном сотрудничестве Ленотр архитектор Мансар, поэтому все архитектурные творения Мансара, начиная от дворца и кончая круглой садовой колоннадой, так органично переплетаются с парком. Для Ленотра образцом служило парковое искусство Италии времен барокко.

Французский парк отличается симметричным расположением каждого из его элементов: газонов, боскетов, аллей, бассейнов, фонтанов и скульптур.

Если смотреть из окон Зеркальной галереи, то перед глазами предстанет величественная панорама. Особенно великолепен вид из ее центрального окна, расположенного на главной оси дворца и парка. У самого подножия здания, вдоль всего его фасада раскинулся «водный партер» с просторными газонами и гладью фигурных бассейнов, обрамленных низкими гранитными бортами, а также декоративными статуями и вазами. Среди них распластались лежащие фигуры, символически изображающие реки Франции – Рону, Луару, Гаронну, - творение скульпторов Тюби, Реньодана, Куазевокса. К северу водный партер замыкает бассейн и фонтан Нептуна, а к югу – оранжерея, для устройства которой Мансар виртуозно использовал естественный рельеф местности. Сразу за партером буйно раскинулся парковый массив вековых деревьев.

По главной оси за партером начинается более низкая терраса. Туда вдет широкая лестница, и там находится фонтан, освященный матери Аполлона, Латоне. Сразу за фонтаном Латоны по оси далеко вглубь парка уходит просторная аллея с зеленым ковром посередине и ритмичными рядами статуй из белого мрамора по обеим ее сторонам. В конце аллеи расположен бассейн Аполлона. Дальше ось продолжает гладь большого канала в форме креста. До настоящего времени все элементы этой композиции сохранились в первозданном виде.

Невыразимую прелесть парку придают многочисленные разнообразные фонтаны, - Флоры, Сатурна, Бахуса, бассейн Дракона.

Когда в России по повелению Петра I начал возводиться садово-парковый ансамбль в Петергофе, по выражению царя «на подобие Версалии», то в итоге работ нескольких поколений архитекторов, мастеров садового, паркового, фонтанного и декоративного искусства было создано нечто иное, что, впрочем, было неизбежно, поскольку выражало совершенно иную идею – победу в Северной войне, в результате которой Россия получила свободный доступ к морю, а вместе с ним предпосылки к широкому экономическому и культурному взаимодействию со странами Западной Европы. Точка соприкосновения с Версалем просматривается лишь в том, что и в одном, и в другом пригороде сочетаются дворец, парк, фонтаны и декоративные скульптуры. Версаль и Петергоф – воплощение двух совершенно различных миров; они поразительны и каждый по-своему прекрасен, два произведения двух художественных гениев французского и русского народов.

Самостоятельным характером в Версальском ансамбле отличаются ансамбли Большого и Малого Трианона. Дворец Большого Трианона возводили архитекторы Мансар и Робер де Котт в конце XVII столетия. Облицовка фасада выполнена из цветного мрамора. Архитектура отличается сдержанностью и даже строгостью. Два корпуса объединяются открытой арочной колоннадой, выполненной Робером де Котт. Главный декор экстерьера заключается в игре красок: белого мрамора, розового лангедокского, а также светлого камня. Здесь расположена видовая площадка, с которой открывается чарующая панорама парка на территории Крестового канала. Когда-то здесь короли проводили здесь свой интимный отдых. Часть помещений подверглась переделке для Наполеона Бонапарта в стиле ампир.

Трианон появился как дворец из мрамора, яшмы и порфира, с изумительными садами; мрамор и камень придают ему необычайную гармонию, которую дополняют цветы партеров.

Известно, что дух версальских садов наполнен мифологической символикой. В Трианоне нет ничего подобного. Его сад отличается простотой, но эта простота – благородная, она словно хочет отдать дань уважения самой природе.

С 1761 года мадам де Помпадур склоняла Людовика XV к постройке малого замка во Французском саду. Сейчас Малый Трианон – жемчужина Версаля. В 1763-1768 гг. его возводили по проекту архитектора А. Ж. Габриэля. В экстерьере дворца лучше всего находят свое выражение особенности французского зодчества XVIII столетия, отмеченного прежде всего чертами классицизма с его стремлением к простоте и лаконичности архитектурного языка. Все четыре фасада сравнительно небольшого, квадратного в плане двухэтажного строения, выполнены по одной композиционной схеме с акцентом в середине – портиком коринфского ордера, покоящегося на четырех опорах. Фланкируют портик выступающие ризалиты с окнами. Со стороны сада устроили террасу, на которую дворец раскрывается ордерной лоджией. Композиция здания так благородно проста, а пропорции настолько классически ясны, что это произведение Габриэля по праву считается лучшим памятником французского и мирового зодчества.

В Малом Трианоне все дышит интимным уютом. В отделке внутренних покоев можно заметить черты увядающего стиля рококо.

Романтический парк Малого Трианона создавал Анри Ришар, который в качестве идеального образца пользовался английские парки с их свободной пейзажной планировкой. С какой-то невыразимой деликатностью в парк вкрапливаются мостики через протоки и павильоны. Самый ранний из них – Французский павильон, или Октогон. Он занимает пространство между Большим и Малым Трианоном. Это строение возводилось раньше дворца Малый Трианон, с 1749 по 1750 год архитектором Габриэлем. Позже Габриэль использовал павильон для композиционной связи новой постройки с дворцом Большой Трианон. Через некоторое время архитектор Ришар Мик возвел на островке, поднимающемся над водной гладью Музыкальный павильон, или Бельведер. Это строение напоминает элегантную восьмиугольную бонбоньерку, а на излучине протока храм Амура в виде открытой круглой колоннады. По своей сути это реплика на античный архитектурный образ ротонды.

Здесь же расположен Новый Зверинец, построенный Габриэлем в 1749 году. Под его кровом находят приют животные, которых часто используют для того, чтобы выводить новые породы. Здесь есть ферма, голубятня, курятник, хлев и молочная ферма.

На востоке можно увидеть цветник под названием Французский сад. В 1750 году посреди этого цветника Габриэль выстроил небольшую беседку. В плане она крестообразная. Четыре комнаты размещаются вокруг просторного круглого салона, украшенного карнизом, над которым изображены животные птичьего двора, которых разводят в Новом зверинце. К северу простирается Ботанический сад.

Людовик XVI подарил Малый Трианон королеве Марии-Антуанетте. Строительные работы начались в 1774 году, сразу после восшествия Людовика XVI на престол. В 1774-1776 годах разбили новые лужайки, в 1778-1781 году – Бельведер, в 1779-1782 году – поставлена скала.

С Малым Трианоном связана история, приключившаяся с создателем поэмы «Сады» Жаком Делилем. Современники иронически рассказывали, что однажды Делиль, гулявший в парке, попался на глаза молодой королеве «с расстегнутым воротом» и в состоянии крайнего возбуждения. «Он усиленно жестикулировал и метался по роще. Ее Величество окликнула его; аббат, хитрец, каких свет не создавал, тут же продекламировал превосходный отрывок из поэмы, над которой работает; этот отрывок как раз содержал самую искусную похвалу королеве:

«Божественной красой хозяйки осенен,

Изыскан и богат прекрасный Трианон:

Блистая для нее, блистает он и ею».

Аббат Делиль вошел в моду на целый день».

По инициативе королевы была создана в глубине парка «Мельничная деревушка», выполненная в псевдонародном крестьянском духе. Самыми поздними произведениями Малого Трианона являются молочная ферма, мельница и хижина Марии-Антуанетты. Их создал Ришар Мик перед самой революцией, в 1783-1786 гг. В характере этих строений нашло свое выражение влияние философа-просветителя Жана Жака Руссо, в частности, его идеализация патриархального быта на лоне природы. Это было время расцвета сентиментализма и пасторалей. В этом очаровательном ансамбле, который можно рассматривать как настоящую сельскую ферму, королева создавала видимость крестьянской жизни. Сюда она часто приходила вместе со своими детьми и избранными друзьями.

Мик выстроил и театр для Марии-Антуанетты, здание которого искусно скрыто под сенью деревьев. Сейчас можно посетить только первый этаж, в котором недавние реставрационные работы улучшили декор XVIII века. Деревянный орнамент Гибера снова приобрел свежий вид. В столовой находятся картины, когда-то заказанные Людовиком XV. Музыкальный салон декорирован трехцветными дамасскими тканями. Мебель, расставленная, как при императрице Евгении, напоминает о былой моде жить просто и вместе с тем изящно.

Революция не повредила версальским дворцам. Короля с семьей перевели в Париж. С 6 октября 1789 года Версаль прекратил свое существование в виде королевской резиденции, а с 1837 года приобрел статус Национального исторического музея.

XVIII столетие – век непоправимых разрушений, к которым добавляются разрушения временем – износ и обветшание. Революция опустошила замок, лишила павильоны мебели и уже в XIX столетии для того, чтобы создать Музей французской истории, Луи Филипп должен был многое изменить и даже исказить. Очень жаль, что безвозвратно исчезли многие украшения, декор, в частности, Северного и Южного крыла, где проживали наиболее именитые и выдающиеся личности – члены королевской семьи, принцы крови, лица самого высокого ранга.

Шедевры декоративного искусства, памятники изысканности и утонченности старого режима, свидетельства о виртуозной искусности и мастерстве художников оказались утраченными. До настоящего времени сохранились Часовня, Опера, Королевские апартаменты.

10 июня 1837 г. музей был открыт «во славу Франции». Реорганизацию комплекса начал Пьер де Нолак. Впоследствии работу продолжили целые поколения реставраторов, чтобы продлить жизнь замечательного памятника и сохранить для будущих поколений его подлинность. Благодаря дарам меценатов, возвращению ценной мебели, труду реставраторов, выполненному со времен последней мировой войны в замке и Трианоне, чары, которыми завораживает Версаль посетителей со всего света, увлеченных историей, любителей искусства или просто любопытных, только усиливаются.

В XIX столетии Версаль служил резиденцией президента, а также местом заседаний парламента.

Дважды в истории Версаль захватывали немцы. В первый раз во время франко-прусской войны 1870-1871 г. В это время во дворце размещался прусский генеральный штаб. Во второй раз немцы оккупировали Версаль в годы Второй мировой войны. Фашисты безжалостно вытоптали чудные парки, а дворец превратили в самое настоящее стойбище.

После войны версальский ансамбль находился в самом плачевном состоянии. Казалось, государственных средств никогда не хватит на то, чтобы возродить шедевр архитектуры в его первозданном виде. Тогда весь народ Франции собирал деньги на восстановление версальских дворцов и парков. В настоящее время Версальский комплекс вновь является достоянием всей человеческой культуры.

Версальские дворцы и парки – национальное достояние Франции. В парке регулярно проводятся театрализованные феерии под названием «Звук и свет», которые наглядно демонстрируют историю Версаля. В городке действует сеть ресторанов и кафе.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Хронология Версаля. Отражение эпох в создании Короля-Солнце

1624 г. Людовик XIII приказывает строить охотничий замок на маленьком холме Версаля.

1631г. Людовик XIII приказывает Филиберу де Рою возвести маленький замок на месте охотничьего домика.

1660 г., 7 июня. Женитьба Людовика XIV на Марии-Терезии, инфанте Испании. 25 октября молодожены приезжают в Версаль.

1661 г. Смерть кардинала Мазарини, первого министра. Начало царствования Людовика XIV. Кольбер провозглашен суперинтендантом финансов. Рождение наследника, сына Людовика XIV.

1663 г. Архитектор Лево создает первую Оранжерею и приступает к созданию Зверинца.

1664 г., май. Король устраивает в Версале празднества «Радости чарующего острова».

1665 г. Первые статуи в садах, созданные Грета де Тети.

1667 г. Начинают выкапывать Большой канал.

1668 г. Принятие проекта Лево – увеличить замок и заключить сады в «каменную оболочку». 18 июля Людовик XIV устраивает своим подданным Великое королевское празднество.

1670 г. Создание «Фарфорового Трианона».

1672 г. Начало постройки ванной комнаты и Лестницы Послов.

1672 г. – год «большого заказа» на 24 статуи для версальских садов. Три последних особо пышных празднества, данных в Версале Людовиком XIV.

1678 г. Ж. Мансар разрабатывает проект расширения версальского замка: убрать террасу в саду и заменить ее Галереей Зеркал.

1681 г. Завершение постройки Галереи Зеркал. Постройка Оранжереи.

1685 г. Постройка Северного Крыла.

1687 г. Постройка «Мраморного Трианона».

1689 г., декабрь. Людовик XIV повелевает отлить из серебра всю серебряную посуду и мебель для Версаля.

1710 г. Завершение постройки Королевской часовни. 15 февраля, рождение герцога Анжуйского, будущего Людовика XV, третьего сына герцога Бургундского.

1715 г., 1 сентября. Смерть Людовика XIV в 8 часов 15 минут утра. Людовик XV покидает Версаль и направляется в Венсенн, пригород Парижа.

1722 г., 15 июня. Людовик XV вновь устраивает королевскую резиденцию в Версале.

1725 г., 5 сентября. Празднование в Фонтенбло по поводу женитьбы Людовика XV на Марии Лещинской, дочери польского короля.

1738 г. Начало работ по благоустройству внутренних кабинетов.

1747 г. Женитьба наследника на Марии-Жозефе Саксонской.

1754 г., 23 августа. Рождение герцога де Берри, будущего Людовика XVI.

1768 г. Завершение Малого Трианона.

1770 г., 16 мая. Женитьба наследника на Марии-Антуанетте Лотарингской, эрцгерцогине Австрийской. Открытие Оперы, построенной Габриэлем.

1774 г., 10 мая. Людовик XV умирает от оспы в Версале.

1783 г. Подписание в Версале договора, прекращающего войну за независимость Соединенных Штатов Америки. Постройка «поселка» королевы в Трианоне.

1789 г., 5 мая. Открытие Генеральных Штатов в зале Развлечений. 6 октября, вторжение народных масс в замок. Король, его семья и весь двор покидают Версаль и перебираются в Париж.

1792 г., 20 октября. По предложению депутата Ролана Конвент приказывает распродать королевскую мебель.

1793 г. 21 января Людовик XVI приговорен к смерти. 16 октября казнена Мария-Антуанетта.

1814 г. Людовик XVII приказывает восстановить все апартаменты замка.

1833 г., 1 сентября. Король Луи Филипп приказывает переделать замок Версаля в Музей Французской истории.

1837 г. Открытие Музея в Версале.

1871, 18 января. В Галерее Зеркал провозглашена Германская Империя. 12 марта Национальная Ассамблея размещается в Королевской Опере, преобразованной по этому случаю.

1919 г., 28 июня. Подписание в Галерее Зеркал договора, прекращающего Первую мировую войну.

1957 г. Новое открытие Королевской Оперы, полностью отреставрированной.

1962 г. Генерал де Голль, президент Республики, решает полностью отреставрировать и снова меблировать Большой Трианон.

1975 г. Восстановление комнаты королевы.

1978 г. Новое открытие залов Консульства и Империи.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.

×
×
  • Создать...