Перейти к публикации
Форум - Замок

Салон Лео


dani

Рекомендованные сообщения

  • Ответы 1k
  • Создано
  • Последний ответ

Лучшие авторы в этой теме

Лучшие авторы в этой теме

Опубликованные изображения

Ну, вот! Кажется без меня уже все решили. Стоит только отвернуться на пар минуток, как тут уже такое творится!

Ребята, жизнь продолжается - хотите вы этого или нет. А значит и салон продолжает работать. Рано еще нас хоронить.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Данька, Драйвер, Натали! Хватит уже! Я не призываю к всемирному веселью. Но и плакать уже достало. Наверное, нам всем иногда необходим отдых. Есть проблемы, но они решаемы. Не может быть, чтобы люди, умеющие разговаривать, не смогли найти общий язык.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Покидаю инет на пару-тройку часиков))

 

Ребята, откройте свои темы, пожалуйста. Мне кажется, что вы еще не все сказали и рано пока ставить точку.... Мы продолжаемся.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Сейчас слушал композицию Майкла Флетли "Капоне" и вспомнил про Аль Капоне, человек-легенду.

....

 

«Никого не жалко, никого: ни тебя, ни меня, ни его»… Аль Капоне

 

Ледяные темные волны хлестали в непоколебимое, как судьба, гранитное основание возносящегося в небо утеса. Кажется, здесь не росла даже трава и порой казалось, что над этим местом предпочитают не пролетать птицы. «А чего удивляться, если это место носит страшное название Алькатрас? Жуткая тюрьма, из которой невозможно сбежать; ведь чудеса случаются только в романах вроде «Графа Монте-Кристо», а в жизни все гораздо сложнее -- она медленно убивает. Так и живешь изо дня в день в мучительной агонии и даже подозреваешь, кто ее истинный виновник. Ты сам? Это сказать легче всего. А, может быть, это государство, которое сделало все, чтобы ты стал таким, каков ты есть на самом деле? Я -- ваше порождение, а вы ненавидите меня, этот Чикаго, этот президент, по распоряжению которого и построена тюрьма.

Да, наверное, в тюрьме мне самое место. Я всегда ощущал себя в тюрьме, даже на воле, и никогда не мог избавиться от мучительной боли, которая преследовала меня как там, так и здесь. Так какая же разница? Самое смешное, что место выбрали как будто желали в очередной раз посмеяться -- Аль. Оно называется -- Аль. Мое имя. Нет, это не они посмеялись, это, наверное, сам Господь Бог посмеялся, который, как известно, большой насмешник, и подобные шутки как раз в его духе. Как бы ты ни рвался, что бы ты не предпринимал, -- все равно попадешь в свой ужасный Альткатрас».

Интересно, а что делал бы граф Монте-Кристо, окажись он на месте Аль Капоне? Переплыл бы этот ледяной серый залив, при взгляде на который буквально бросает в дрожь. Издалека вино, что он буквально кишит акулами. Конечно, можно решиться и на безумство, но он так стар и так устал, бесконечно устал от ненависти, от всеобщего безумия, от травли, как будто он дикий зверь. Его не хотят видеть, что ж, это взаимно. Раз в неделю в Алькатрас наведывается катер с большой земли. Он привозит сюда охрану.

Аль видит, как полицейские каждый раз невольно ежатся, словно от пронизывающего ветра. Он знает: это они увидели безобразный черный утес, сам спутанный со всех сторон щупальцами колючей проволоки. А самые молоденькие из охранников, еще не успевшие толком растерять своего романтизма, наверное, смотрят на эту тюрьму как на подобие средневекового замка. Конечно, немного похоже. Только массивные караульные башни и толстые стены, за которыми можно обороняться от нападающих врагов. Или спрятать их от мира навсегда.

Когда же охранники входят внутрь, то кадры этого фильма становятся несколько иными, и он даже меняет свой жанр. Господа, осмотрите как следует ад во всех его проявлениях. Для кого-то он -- средневековый, а для кого-то похож на фантастический фильм, один из тех, что так любят снимать в Голливуде: достаточно представить космический корабль, одинокий в холодной враждебной Вселенной, от которой его отделяют мощные электрические двери, суперсовременные магнитные детекторы, от которых не ускользнет даже случайно упавшая на пол иголка. А этот убийственный электрический свет -- ровный, бесцветный, безликий, как будто тебя уже заживо похоронили, и возможно, эта мысль оказывается не так уж далеко от истины.

Сколько же времени он здесь находится? Да, точно, с 1933 года. Прошло столько лет, что человеческая память, самое непрочное, что есть на свете, слабеет с каждым днем. За столько лет о нем можно уже спокойно забыть. Для врагов он уже стал фантомом, для друзей -- кем-то, с кем было приятно проводить время. Возможно, иногда, когда им особенно трудно о нем вспоминают, но как о мертвом: да, было, но что поделать, ничего не вернешь.

Наверняка его давно забыли те красавицы -- блондинки, рыжие, брюнетки. Он так любил их всех; оказалось, что всех перелюбить просто невозможно. Можно отдать 100 долларов за ночь и снова надеяться на чудо. Все оказалось миражем. И те редкие женщины, которые искренне обманывались, полагая, что любят его. Кажется, ему даже приходилось слышать, что его будут любить вечно. Вечно! Смешное слово! Он уверен, те женщины давно уже замужем и являются примерными домохозяйками. Он и не думал никогда осуждать их. Это жизнь, проклятая жизнь, которая медленно стирает в порошок любого, и к чему осуждать несчастных женщин, которые и сами потом будут забыты всеми так же, как и он? Да он уже и сам не помнит порой, кто же он такой на самом деле. Быть может, это самое лучшее -- забыть, забыть все, забыть себя, как тебя зовут, всю свою несложившуюся жизнь -- как у всех, кто осмеливается взглянуть правде в глаза.

Он не догадывался, что на самом деле медленно превращался в живой миф. Его не забыли никогда и никогда не забывали. Он не мог предположить, что на его могилу люди будут стекаться со всех концов света, как паломники. Желающих постоять рядом с ним хотя бы после его смерти будет так много, что правительство США распорядиться перенести место захоронения Аль Капоне. А потом, как это часто случается, все места, где он бывал, станут чем-то вроде музеев, на которых можно заработать неплохие деньги. Американцы заботливо сохранят все бары, в которые «король Чикаго» хоть однажды заглядывал, гостиничные номера, где ему порой приходилось ночевать и уж конечно его виллы.

Да, он был прав. Из него, человека, сначала сделали зверя, а потом и относились как к зверю. И он человек-зверь постоянно бежал, постоянно скрывался от расставленных на него силков. И вот, наконец, его изловили и посадили в клетку, а потом охранники с опаской смотрели на него как на опасного хищника. «Зверей не кормить!». На зверей можно только смотреть. Когда же звери умирают, то из наиболее ценных экземпляров делают чучела, вот, как, например, с ним.

А еще о нем станут рассказывать сказки и складывать почти не пугающие легенды для подросших детей, желающих время орт времени пощекотать нервы, но не сильно, а слегка. Он станет мифом, имя которому -- страх и сила, и пока стоит этот мир, будет жить и этот миф, и многие будут грезить наяву, представляя эти белые холеные руки, эти стальные глаза, холодные, как море перед Алькатрасом и не знающие жалости. Он станет мифом и, подобно королю, станет в нем купаться в деньгах и распоряжаться жизнями людей с такой же легкостью, как этими хрустящими бумажками.

Люди станут опьяняться этим мифом и придумывать одну сказку за другой, и он уже никогда не скажет, что он -- не зверь. Он -- в точности такой же, как они все, но только страстно хотел вырваться из этой проклятой нищеты, этого болота, которое убивало. Ему пришлось стать зверем, потому что иначе, как оказалось, невозможно было прожить в этом мире. Скольких зверей он видел, оборотней в обличье сенаторов, прокуроров, адвокатов и мэров. Как хотелось ему тогда во сне закричать: «Разве вы не видите, это не люди; это -- оборотни!». Но потом он просыпался и понимал, что эта жизнь устроена так, что в ней иначе нельзя и что, по закону этой жизни, постоянно имя дело со зверями, сам понемногу превращаешься в хищника…

Первым зверем в человеческом обличье, которого встретил Аль, был Фрэнки Йейл.

Фрэнки Йейл был первым человеком, которого Аль считал настоящим другом, единственным. Ведь ему было так одиноко в грязном и нищем нью-йоркском гетто, куда семья Капоне прибыла из Неаполя в поисках лучшей доли, как и большинство эмигрантов конца XIX века. Альфонсу ничего не оставалось, как бесцельно бродить по этим чужим улицам, и он впервые по-настоящему ощутил счастье, когда встретил человека одной с ним крови. Правда, родились они в разных местах, но это было неважно. Фрэнки был южанином, из Калабрии и, соответственно, характер у него был как и у большинства жителей тех мест -- несколько чересчур холодный и вечно недоверчивый. Альфонс же родился уже в Нью-Йорке, но в нем и за милю была заметна сицилийская кровь. Он всегда, как говорили, был необузданным и мгновенно готовым воспламениться. Он никогда не видел Сицилии, но чувствовало ее всем сердцем.

Пожалуй, родители были правы, и Аль нередко был готов вспылить из-за сущей ерунды. Он знал одно: жить так, как его родители, в нищете и вечном страхе он не станет. И Фрэнки с готовностью поддержал его. «Правильно, -- сказал он. -- Зачем бояться других? Надо, чтобы тебя боялись». В тот день Аль стал членом уличной шайки, которой верховодил Фрэнки. Поначалу они обчищали овощные магазины, но в конце концов, как будто по закону жанра, пролилась первая кровь, и Аль сам удивился, как, оказывается, легко это сделать.

Это убийство произошло, конечно же, совершенно случайно и из-за чепухи, а, возможно, 18-летний Аль, сам того еще не понимая, уже попал на эту дорожку, обнесенную красными флажками, из которой оставался только один выход -- вперед, к смерти, и неважно -- к своей или чьей-то еще.

Свое первое убийство Аль помнил совсем смутно. Кажется, это было какой-то дешевый отель, где они с друзьями Фрэнки частенько коротали ночи за игрой в карты. Денег ему тогда не хватало отчаянно и, надо же, судьба снова отвернулась от него. Он проигрался, остался без гроша. Что оставалось делать? В тот момент на него что-то нашло, наверное, отчаяние и бешенство за эту несправедливость судьбы. Плохо понимая, что делает, Аль поймал за дверь парня, который отыграл у него все деньги и без долгих разговоров приставил к его груди пистолет. «Верни мне деньги», -- сказал он. -- «Хорошо, хорошо, успокойся, -- испуганно ответил тот, глядя на тускло поблескивающее дуло, как завороженный. Он уже доставал деньги, как пистолет качнулся в руке Аля, и парень, неожиданно всхлипнул, вдруг произнес: «Зачем ты так? Мы же с тобой знакомы!». Быть может, это была просто жалоба, но Капоне почувствовал совсем другое: угроза! На курок он нажал машинально. «Черт тебя дернул сказать мне это», -- пробормотал он.

Однако с тех пор Капоне стали всерьез уважать. Фрэнки хвалился, что его другу ничего не стоит отправить человека к праотцам. «Это серьезный триггермен, -- говорили о Капоне. -- Его палец всегда находится на спусковом крючке. Говорят, ему что человека убить, что чихнуть -- одинаково просто». Но если Фрэнки шутил, то и он сам, и Аль знали, что на самом деле все совершенно не так. Да, они вынуждены убивать, но они не убийцы. Фрэнки тоже убивает, но только тогда, когда его к этому принуждают обстоятельства; все его действия продиктованы исключительно холодным расчетом. Что же касается Капоне, то с ним это происходит неожиданно, обычно в гневе, и иногда он сам себя боится, только не хочет признаваться в этом.

Фрэнки знал, что делает, распуская слухи о чудовищной жестокости Капоне. Свою банду молодых людей он назвал «Черной рукой», по аналогии с шайками, взрывавшими овощные лавки в Новом Орлеане и Чикаго, и теперь ее боялись по-настоящему. Фрэнки же видел в этом страхе залог успешного бизнеса, тем более, что в этом ему как нельзя лучше помогали газетные репортажи, например: «… в «зоне спагетти» взорвалось 55 бомб. Эти взрывы служат настойчивым предупреждением несговорчивым. По мнению одного опытного детектива, уже много лет работающего в итальянском квартале, среди каждых десяти человек, регулярно выплачивающих мафии дань, находится по меньшей мере один упрямый, который сопротивляется до тех пор, пока его не предупредят бомбой. Если это так, то с 1 января «Черная рука» взимала дань с 550 человек… Хорошо информированные лица оценивают ежегодную дань «Черной руке» в размере полумиллиона долларов».

А потом произошел случай, благодаря которому Аль Капоне навсегда получил свою кличку -- Лицо со шрамом. Это случилось в ресторане Фрэнка. Аль работал там вышибалой, а в тот вечер был немного пьян. Увидев симпатичную девочку, рядом с которой находился ее брат, 18-летний Винченцо Джибальди, он не смог сдержаться и сделал ей несколько грубый комплимент. Аль был искренен, но далеко не все итальянцы понимают юмор, к тому же оба были несколько пьяны, а потому Винченцо, не долго думая, полоснул Аля ножом по щеке. Трижды, со всей силы. Неизвестно, понимал ли он, что может при этом погибнуть, но через минуту ему дали это понять. Фрэнки бросился к другу, захлебывающемуся кровью и закричал: «Что ты делаешь, придурок? Это же мой человек!».

Нет, Капоне никогда не отличался мстительностью. К тому же он был итальянцем и понимал, что такое честь сестры. Кажется, он был даже рад, что парень нанес ему такие серьезные увечья, помешавшие Алю непроизвольно продырявить его. «Я хочу знать все об этом человеке, -- сказал он на следующий день другу Фрэнки. -- Нет, не думай, я не хочу отомстить. Я понимаю, как был неправ. Прошу тебя, расскажи мне все, что станет о нем известно».

Вскоре поведение молодого Винченцо стало совершенно понятным. Как выяснил Фрэнки, он относительно недавно потерял отца, Антонио Джибальди, мелкого торговца спиртным, причем по нелепейшей случайности. Мистер Джибальди решил почистить обувь в одном из салонов города, как вдруг неожиданно туда ворвались двое молодых людей с обрезами и практически не глядя открыли огонь из своих обрезов. Как оказалось впоследствии, Антонио Джибальди стал жертвой ошибки. Он понятия не имел ни о какой войне между двумя бандитскими группами -- итальянской и ирландской. Один из ирландцев обознался, решив, что Антонио -- тот самый триггермен, по вине которого неделю назад погиб его лучший друг. Возможно, для ирландцев все итальянцы были на одно лицо, но случившегося было уже не изменить.

Винченцо Джибальди находился просто в шоке, когда ему сообщили, что его отец убит. Чувствуя себя бесконечно одиноким в этом чудом городе и рыдая над гробом отца, он понял: его ничто не утешит. Нужна только месть, такая же беспощадная, на которую способны те самые ирландские подонки.

Винченцо всерьез занялся стрельбой и вскоре добился того, что каждую цель (а в основном это были банки) он сбивал с первого раза из своего духового ружья. Решив, что теперь он достаточно подготовлен, Винченцо, по совету отцовских друзей, приобрел всего за 30 долларов настоящий пистолет у неизвестного, но очень улыбчивого и любезного моряка. К этому времени Винченцо уже знал, кто станет его первой жертвой. Это был Джимми Каллаган. Это именно он решил, что Антонио Джибальди -- итальянский боевик.

Каллагана Джибальди выслеживал целую неделю, изучил все маршруты его поездок и, наконец, сев за руль «шевроле», который одолжил у своего брата, направился в пригород Нью-Йорка, где находилась вилла Каллагана. Едва ирландец покинул машину, прибыв поздней ночью к дверям своего дома, Винченцо открыл огонь. Несмотря на то, что он был уверен, что сумеет одной пулей убрать жертву, ненависть захлестывала его, и Каллаган упал, изрешеченный 24-мя пулями. «Так у тебя не останется шансов выжить», -- холодно произнес молодой стрелок. Он вел себя как истинный профессионал: не оставил на месте преступления никаких следов, а потому для полиции дело об убийстве Каллагана осталось загадкой.

На следующий день все местные газеты поместили статьи, посвященные такому дерзкому убийству, а Винченцо заинтересовался Фрэнк Айелло, «крестный отец» мафии, контролировавшей Бруклин. Он вышел на него быстрее стражей порядка и сразу же предложил ему доходное место в своей группировке. Винченцо ответил, что весьма польщен, но не сможет принять любезное предложение господина Айелло, поскольку дал слово покончить со всеми убийцами своего отца. Кто этот второй, Айелло спрашивать не стал.

Даже он не знал, на кого именно готовит покушение Винченцо Джибальди. А этот второй руководил ирландской бандой. Звали его Билл Ловетт и он был заклятым врагом Айелло. Вскоре Винченцо подстерег в засаде Билла Ловетта, однако не всегда судьба благоволит к подобного рода начинаниям, и глава ирландцев отделался только ранением. Теперь настал черед испугаться Фрэнку Айелло. Он понимал, что подозрения в покушении на убийство Ловетта падут именно на него: ведь их вражда была всем известна, вот только Айелло не был пока готов начинать серьезные боевые действия. Поэтому поступок мальчишки он оценил как опрометчивый и, мало того, поставивший его самого, Айелло, под удар.

«Знать не хочу этого глупого мальчишку, -- в сердцах заявил Айелло. -- Если бы он действительно убил Ловетта, все могло бы пойти совершенно по-другому. Он стал бы настоящим героем. Но теперь он проиграл и поставил под удар многих, потому что, если ему удалось развязать вендетту, то многим вскоре не поздоровится».

«Говоришь, он хотел убить Ловетта и рассердил Фрэнка Айелло? -- задумчиво произнес Аль, выслушав рассказ друга. -- Сделай так, чтобы мы встретились. Я хочу предложить ему работу. Это смелый человек, и он не побоялся вступиться за честь сестры. Только такой сможет стать моим телохранителем».

Известно, что Винченцо с радостью согласился на предложение Капоне. Доведя до конца начатое дело и отомстив за смерть отца, впоследствии Джибальди уехал вслед за новым хозяином из Нью-Йорка в Чикаго. Там он скоро сделался известным под прозвищем Пулеметчик Макгурн. Еще чаще его назвали «спусковой крючок Аль Капоне». Винченцо прослужил хозяину верно и преданно всего 13 лет, пока его не выследила конкурирующая криминальная группировка. В канун Дня Святого Валентина, Винченцо зашел в кегельбан, куда вскоре ворвалась целая орава людей с автоматами. Они буквально изрешетили пулями Винченцо, одного из лучших людей Капоне, дружба с которым началась у Короля Чикаго с трех страшных ножевых ударов, из-за которых Аль и получил прозвище, с легкой руки чикагских газетчиков прилипшее к нему навсегда -- Лицо со шрамом.

Самое любопытное, что вскоре сам Капоне столкнулся с Биллом Ловеттом. Прошло три года с тех пор, как началась война между ирландцами и кланом Йейлом-Капоне. Битвы шли по специфическим законам гангстерского мира, однако погибали в основном молодые парни, только что вступившие в мафию и не способные ни на что, кроме мелких дел. В такое время Капоне мирно сидел в одном из баров, когда туда ввалился ирландец с сальными волосами и бесцветными глазами. Нагло глядя прямо в глаза Капоне, он начал оскорблять его, хотя поводов ему никто не подавал. Однако на Диком Западе зачастую совершенно необязательно подавать повод к ссоре. Был бы человек, а предмет для перепалки начнется. «Грязный ирландец, -- подумал тогда Капоне. -- Даже пули на тебя тратить неохота». Он еще не знал, что этот нахальный ирландец являлся долгие годы «правой рукой» босса ирландской мафии. И кто мог бы сказать, что Капоне не хватает выдержки? Он просто встал со своего места, подошел к обидчику, и тот даже не успел выхватить оружие. Аль был в бешенстве, а потому справился с ним при помощи одних рук -- переломал ему все ребра.

Утром Фрэнк Йелло позвонил Капоне и сказал, что тот попал в крайне затруднительное положение. «Мне только что сообщили, что ирландцы рыщут по всему городу, пытаясь отыскать итальянца с особыми приметами -- тремя огромными шрамами на лице. Это ребята серьезные, Аль, и теперь у них нет вообще никаких дел кроме одного -- изловить тебя. Я посоветовал бы тебе сегодня же убраться из Нью-Йорка. Чикаго, как я считаю, ничуть не хуже».

Чикаго тогда был вотчиной известного мафиозного босса Джона Торрио. Он был не только хорошим знакомым Фрэнка, но и солидным человеком, недельный доход которого составлял до 100 тысяч долларов. Этот человек, которому принадлежали почти все публичные дома Чикаго ввел Аля в курс дела. Молодой человек ему сразу понравился, и он сразу объяснил ему специфику такого города, как Чикаго. «Понимаешь, Аль, -- говорил он. -- Здесь все абсолютно беззаконно, и ты должен усвоить прежде всего наши законы, чтобы выжить. Ты займешься моими борделями, если не возражаешь. Знаешь, здесь часть моих веселых заведений раньше была расположена на улице имени Героя Гражданской войны капитана Билли Уэллса.

Вернее, я хочу сказать, что мои девочки живут там и сейчас, но местное население чрезвычайно раздражало, что улица позорит имя героя. Они написали прошение городскому мэру, требуя, чтобы это, как они сказали, безобразие, прекратилось. В результате теперь эта улица носит название Пятая авеню. Слушайся меня, сынок, я проведу тебя наверх. Конечно, школа Фрэнки хороша, но только для начинающих, тех, кто захочет научиться метко стрелять и разводить местных подоков. Я же покажу тебе путь наверх. Едва я увидел тебя, как сразу понял: ты человек, который мне нужен. Только такой, как ты, сможешь и в приличном обществе показаться, и стрелять, когда это станет нужным. Поверь, я немного людей встречал в своей жизни, кто с успехом сочетал бы эти две способности».

Капоне оказался на удивление понятливым учеником Торрио. В качестве охранника публичного дома, он довел это дело до исключительного совершенства. С появления Капоне доход от публичных домов составил для мафии 50% (остальное отдавалось проституткам). Но эти 50% не были конечным итогом получения прибыли с публичных домов. Одна из проституток призналась на допросе, и ее слова были запротоколированы: «Я заколачиваю 556 долларов в неделю. Половину из них загребает хозяйка дома, значит, остается 278 долларов. Хочу я этого или нет, но 25 долларов уходит моему посреднику в этом доме и 36 долларов тому подонку, который меня туда устроил. Ем я на 15 долларов в день, врачу отдаю каждую неделю 5 долларов. Да еще к тому же месяца не проходило, чтобы у нас не вымогали деньги на какой-нибудь очередной праздник или политический фонд. 10 долларов берут копы на свой спортивный праздник, столько же отнимает пикник у шерифа.

Я обязана покупать вечерние платья стоимостью 50 долларов, потому что хозяка сказала: если мы не станем этого делать, то все наше заведение просто взлетит на воздух. Через каждые два дня мне ввелят укладывать волосы, и это стоит 15 долларов. Транспорт обходится мне в 4 доллара, комната -- в 10. Иногда копам хочется на всякий случай устроить у нас в доме облаву, и тогда мы скидываемся по пятерке с носа. Итого получается, что за неделю я расходую 221 доллар и 30 центов. Оставшиеся у меня 50 долларов и 70 центов я отношу своему сутенеру. Мы встречаемся с ним в конце каждой недели, а потом вместе идем в какой-нибудь бар, где напиваемся в стельку».

Теперь, когда бизнес от проституции процветал столь удачно, Капоне начали принимать в высшем обществе, там где принято курить исключительно дорогие сигары, обсуждают оперы, или, вернее, смазливых оперных певичек. Никто не умел с таким изяществом носить фрак, никто не мог так непосредственно и очаровательно насвистывать мотивы из классических опер. Неподражаемый, несравненный Аль! Он покорял всех, с кем ему приходилось иметь дело. А то, что карман его одежды всегда выглядел слегка оттопыренным из-за пистолета, с которым тот никогда не расставался, то и эта мелочь прибавляла Капоне больше шарма.

Темп временем наступил 1920 год, когда в американским конгессом была принята 18-я поправка к Конституции, по которой на территории страны запрещалась продажа, перевозка, ввоз и вывоз алкоголя. Наступило время «сухого закона», когда никто не мог легально хранить ни ячменное пиво, ни виски. «Любопытно, -- вспоминал Аль Капоне. -- Казалось, только что граждане всей душой проклинали алкоголь, а тут вдруг, когда его он стал запретным плодом, даже те, кто раньше не проявлял к спиртному ни малейшего интереса, стали выпивать, и спрос на эту продукцию начал расти, как на дрожжах».

В стране полным ходом развивалась алкогольная индустрия, а вместе с ней появились и новые понятия: муншайнер, бутлегер, спикизи. Муншайнерами назывались самогонщики, занимавшиеся прозводством горячительных напитков при свете луны; бутлегер нелегально доставлял алкоголь в страну через границу, главным образом канадскую или же перевозил через океан. Что же касается спикизи, то это понятие употреблялось в нелегальных притонах, когда клиент заказывал, например, чай и при этом многозначительно подмигивал, а все понимающий продавец немедленно подавал ему в чайной чашке порцию виски.

Что же касается Чикаго, то этот город был совершенно особый. Наверное, нигде в Америке так не процветал нелегальный бизнес, как здесь. Как можно было обойтись без спиртного в многочисленных притонах и казино? Да это просто немыслимо! Власти Чикаго, конечно, понимали проблемы своих сограждан, а потому решили ограничиться тем, что просто убрали вывески с питейных заведений. Но владельцы злачных мест просто обязаны были наладить связь с теми, кто сможет нелегально доставить им спиртное.

С этим нелегким делом была в состоянии справиться только сплоченная преступная организация, как та, которой заправляли Торрио и Аль Капоне. И они сумели связать воедино и скоординировать множество профессий, занятых в производстве горячительных напитков. Конечно, они скупали подпольные винные заводы и пивоварни, знали, кому дать взятку, нанимали моряков для перевоза контрабанды через океан. Это, конечно, должен был быть человек надежный, такой, что, получив несколько десятков тысяч долларов доставит товар в нужное место, а не сочинит сказку о том, что товар у него неожиданно украли. Нужны были рабочие для производства алкоголя и водители грузовиков, причем такие, которые не вызвали бы подозрений у полиции.

Чикаго стал настоящей столицей алкогольной контрабанды. Все банды просто ошалели, когда поняли, что с виски он получат сверхприбыли. Особенно опытным, хотя, порой и непредсказуемым человеком в алкогольном бизнесе Чикаго был Джим Колориссимо, или Большой Джим, возглавлявший «сицилийский союз». Его уважали больше, чем самого мэра Чикаго. Большой Джим предложил Торрио и Капоне войти в долю. Конечно, вспоминал Капоне, «Денег здесь было так много, что хватило бы на всех», но дело было не в деньгах. Иногда и они -- не самое главное. Весь вопрос в том, кто будет держать под контролем весь бутлегерский бизнес в Чикаго? Торрио и Аль Капоне не хотели бы уступить пальму первенства никому…

Аль Капоне знал, что Джим Колорисимо происходил из эмигрантской семьи, как и он сам. С малых лет он зарабатывал н хлеб тем, что торговал газетами, работал дворником, а потом стал мальчиком на побегушках у бандитов, бегая для них за спиртным и, конечно, воровал. Потом он стал рэкетиром и воевал за сферы влияния между бандами. Наконец, стал содержать публичный дом и женился по любви на Виктории Мореско, сделав ее хозяйкой своего публичного дома. Попутно Большой Джим занимался контрабандой и заработал такое большое состояние, что его уже принимали в высшем обществе и он сам принимал приличных людей в собственном салоне.

В 1920 году Большой Джим сделался образцом истинного светского человека для всего Чикаго. Все хотели походить на него, такого респектабельного и неотразимого. В его внешнем облике было продумано все до мелочей -- запонки и галстуки, подтяжки и часы, ремень и бриллиантовая заколка, трость и фетровая шляпа. В квартале проституток Большой Джим открыл ресторан, славившийся изысканной кухней и лучшими итальянскими винами, где выступали такие оперные звезды, как Карузо, Амелитта Галли-Курчи, Фло Зиберт, Джон Маккормак…

Оперу Большой Джим любил необычайно, за что и залатил жизнью. Этот человек не мог устоять перед прекрасным голосом; он действовал на мафиозного босса подобно наркотику. Начало же его падения было связано с появления в Чикаго симппатичной певички Дейл Винтер, объездившей полстраны с различными опереттами и успевшей побывать в Австралии. Но в тот момент, когда она встретилась с Большим Джимом, работы у нее не было. Но это было неважно: Колориссимо потерял голову и от ее голоса, и от ее чудного тела. «Ты теперь будешь петь в моем ресторане, малышка», -- произнес он, и мисс Винтер с радостью согласилась. Еще бы: он так трогательно заботился о ней, устроил в музыкальный колледж Чикаго, чтобы поддерживать в отличной фоме ее голосовые связки. Какое-то время по настоянию Колориссимо девушка даже пела в хоре методистской церкви, но потом кто-то увидел ее в ресторане на улице «красных фонарей» и на этом ее карьера церковной певицы закончилась.

Не прошло и двух месяцев, как Большой Джим бросил свою преданную Викторию и женился на Дейл Винтер. «Зачем ты так поступил с той, чтио была с тобой вместе в богатстве и бедности?» -- укоризненно произнес тогда Торрио. -- «Потому что это то, что мне нужно», -- недовольно отозвался Колориссимо. Торрио вздохнул: «Тогда считай, Джим, что ты уже покойник».

Колориссимо не привык прислушиваться к чужому мнению, особенно когда дело касалось любовных увлечений. Положив на счет своей певички 50 тысяч долларов, он провел с ней упоительный, но короткий медовый месяц в Индиане, а потом вернулся в Чикаго, где его ждали дела. Вскоре действительно в его доме раздался телефонный звонок. «Немедленно приходите в ресторан, мистер Колориссимо, -- здесь дело чрезвычайной важности». -- «Я ненадолго», -- поообещал Большой Джим молодой жене и вышел. Как оказалось, вышел он навсегда. Едва войдя в рестран, он был убит из обрезов неизвестными молодыми людьми.

Газеты много писали об этом убийстве. Говорили, будто оно связано с женитьбой покойного на Дейл: ведь по законам сицилийской мафии, у «человека чести» должна была быть всего одна жена, до самой смерти. И возможно, именно это имел в виду Торрио, когда говорил, что, сойдясь с Винтер, Колориссимо подписывает себе смертный приговор. Под удар попал и Торрио: его подозревали в организации убийства Большого Джима. «А почему бы вам не заподозрить «Черную руку»? -- ответил газетчикам Торрио. -- Когда-то они требовали от Джима 5 000 долларов, а потом вместо выкупа получили заряд пуль из английских виновок под Большим мостом». Он умолчал о том, что одна из этих винтовок находилась в руках самого Джима Колориссимо.

На похороны Большого Джима было истрачено 50 тысяч долларов, а провожал его в последний путь весь преступный мир Чикаго, большинство из которых были людьми весьма уважаемыми. Гроб был изготовлен из красного дерева и отделан золотом, и нес его сам начальник чикагской полиции. Рядом с ним шли три самых авторитетных гагстеров Чикаго. Горевали судьи и полицейские, оперные певцы и актеры. Но, казалось, это несчастье больше всего коснулось Джона Торрио. Он едва не плакал, когда гроб с телом Большого Джима опускали в могилу. «Он был мне как брат и даже больше, -- сказал этот отпетый гангстер. -- Это он привез меня в Чикаго и возвел на самый верх этого золотого Олимпа».

Теперь, со смертью Торрио, став полновластным владельцем этого золотого Олимпа, Торрио намеревался взять весь преступный бизнес Чикаго в свои руки. Ему нужна была мощная империя, которую, как он надеялся, они создадут вместе со своим другом Аль Капоне.

Однако это было не так просто. Со смертью Колориссимо обнаружилось, что, оказывается, только он поддерживал очень шаткое равновесие между сицилийцами и ирландцами. Теперь же начался дележ наследства Большого Джима, и в Чикаго загремели выстрелы. Местной полиции не удавалось разобраться, кто именно стрелял, но под обстрел попадали и шоферы, пригонявшие грузовики с контрабандным виски, и в тех, кто покупал горячительное не у той банды, что хотела взять контроль над производством спиртного.

Из какого только оружия не стреляли в то время. Аль Капоне признавал все: и револьверы, и винтовки, и охотничьи ружья. «Но самое надежное, ребята, -- учил он своих триггерменов, -- это дробовик. Сами знаете: в Чикаго переулки узкие, и времени, чтобы целиться, крайне мало. С дробовиком у вас повышаются шансы выжить». Капоне убедил Торрио снабдить практически всех бойцов именно дробовиками.

Но Капоне никогда не останавливался на достигнутом. Как-то его внимание привлек восьмикилограммовый автомат Томпсона. «Вот идеальное оружие для гангстера, -- подумал он, -- целая сотня патронов! Да будь я слепым, и то не смог бы промахнуться из такого оружия!». Он немедленно приобрел оружие и уже через два дня опробовал его в деле. Увидев проезжавших мимо гагнстеров из ирландской группировки, Капоне, сидевший в лимузине, принадлежавшем Торрио, вместе с тремя своими сообщниками, устроили безумную погоню по улочкам Чикаго. От Капоне еще никто не уходил. Он догнал врагов и лично буквально изрешетил пулями их автомобиль.

Правда, Капоне не было известно одно щекотливое обстоятельство: в этой машине, что он так удачно обстрелял, сидел также и генеральный прокурор Чикаго. Ему-то и досталось свинца больше, чем остальным.

Это уже не было обычное убийство, одно из тех, о которых можно забыть. Мэр Чикаго понял, что ему лично грозит скандал федерального масштаба, и поспешил торжественно объявить войну бандитизму. По иронии судьбы, победившим в этой войне, стал Аль Капоне, поскольку все улики указывали на причастность к этому преступлению Торрио. Он уже все больше склонялся к тому, чтобы передать все свои дела другу и компаньону, который не боялся того, что эти дела могут обжечь его руки. Пока не боялся. А Джон Торрио вскоре получил еще одно предупреждение, после которого ему уже просто не оставалось иного выбора, как только покинуть «город ветров». Конкурирующая группировка бандитов, возглавляемая Дайоном О’Банионом, готовилась нанести решительный удар.

Дайон О’Банион считал себя настоящим бизнесменом, но только без цилиндра. В Чикаго у него был крупнейший цветочный магазин. Он мог в любых количествах поставлять цветы и венки, тем более, когда вокруг так часто гремели выстрелы, солидные заказчики часто выражали желание усыпать весь гроб очередного безвременно почившего цветами.

Однако цветы не являлись главным занятием О’Баниона. Его называли «пивным королем», и он оправдывал свое прозвище. Впрочем, он занимался не только контрабандой спиртного, но и контролировал многие игорные дома Чикаго.

Глядя на него, никто бы не подумал, что этот благообразный солидный человек вышел из беднейшей семьи. Его отец был штукатуром, и ему никогда не удавалось свести концы с концами. Он был рад, что ему удавалось пока платить за сына Дини, который пел на клиросе в церкви Имени Господня. Отец так никогда и не понял, почему его немного прихрамывающий очаровательный малыш так и не внял проповедям священника и избрал себе в жизни совсем иной путь.

Вероятно, Дини оказался слишком умен и понял, что в этом жестоком мире, который окружал его, выжить мог только тот, кто уподобится хищному зверю. Он вырос и превратился в крепкого и сильного парня, который оказал благоприятное впечатление на Макговерна, и тот получил место в его салоне. Задачей Дини стало быстро и умело рассаживать по местам клиентов, а заодно приводить в чувство тех, кто решался проявлять свой норов. Посмотрев на его работу, Макговерн понял, что Дини окажется прекрасным телохранителем, а, может, даже больше.

И Дини старался. Ни одна чикагская разборка не происходила без его участия. Дважды он отсидел в тюрьме: за ограбление (он пытался вскрыть сейф в помещении городской почты) и вооруженное нападение.

С наступлением «сухого закона» работы у Дини прибавилось. Поскольку денег у него пока было маловато, то он вместе с ближайшими приятелями Хайми -- Полаком, Вайссом, Джорджем Мораном и Винсентом Олтери по прозвищу Трехстволка, попросту грабил грузовики со спиртным. Их совместный «бизнес» процветал на глазах, и вскоре, когда компанию друзей поймали буквально за руку, когда они занимались выгрузкой из машины большой партии бурбона «Кентукки» довоенного производства, О’Банион нашел средства, чтобы заплатить за молчание владельцу и полицейским, которые предпочли закрыть глаза на это дело.

Естественно, когда Джон Торрио принял дела безвременно почившего Джима Колориссимо, он сразу же вызвал к себе конкурента, чтобы попробовать с ним договориться о сферах влияния. «Я хозяин этой империи, которая ведет торговлю спиртным, -- объяснил он О’Баниону, -- а твои ребята ведут себя, так скажем, некоррректно. В наше время налеты на грузовики со спиртным уже отошли в прошлое, и ты должен это понимать». -- «И что же вы хотите мне преложить?» -- усмехнувшись, поинтересовался О’Банион. -- «Да все, что хотите, -- ответил Торрио. -- Только оставьте в покое мои грузовики со спиртным и не суйтесь на мою территорию; тогда все у нас будет хорошо. В противном случае неприятностей не миновать».

Эти условия устраивали Дини. Ему вполне хватало дохода с точек, где продавалось виски, в том числе и в аптеках. К тому же казино тоже приносили очень неплохие деньги. Единственное, чем О’Банион решительно отказывался заниматься, это публичными домами. К проституции он всю жизнь испытывал непреодолимое отвращение.

Впрочем, нужды заниматься еще и этим сомнительным бизнесом, у него не было. Он стал действительно богат, стал одеваться у лучших портных и регулярно полировать ногти. Наконец, он женился на глупенькой, но приятной девушке. Возможно, она за всю жизнь и пары книг не прочитала, зато сумела устроить исключительно уютное семейное гнездышко. «Он был таким заботливым мужем, -- вспоминала его жена Виола. -- Дини никогда не выходил из дома, не поцеловав меня на прощание. Он так доверял мне и всегда говорил, куда отправляется».

Бывший мальчик из церковного хора теперь ходил в отличных смокингах с внутренними карманами -- для ношения оружия, не забывал посещать мессы и время от времени, когда его посещала сентиментальность, заглядывал в квартал, где прошло его нищее детство и раздавал милостыню беднякам. Часто после этого у него слезы наворачивались на глаза. «Все-таки, я очень хороший парень», -- часто говорил он. Да, скромности ему было не занимать.

Осенью 1924 года умер президент Союза Сицилийцев Майкл Мерло, как это ни удивительно, своей смертью и в собственной постели. Магазин О’Баниона был буквально завален заказами на цветы и траурные венки для усопшего. Только Джон Торрио сделал заказ на 10 тысяч долларов, а Аль Капоне -- на 8 тысяч. Был и такой оригинальный заказ: выложить из цветов фигуру Мерло в полный рост. И, наконец, последним был заказ на чрезвычайно сложный венок, работу над которым Дини не мог поручить никому, а потому решил выполнить эту работу сам. Он спешил, потому что заказчик обещал забрать венок в полдень на следующий день.

О’Банион почти успел. Ему осталось только слегка подрезать хризантемы, как дверь отворилась, и в магазин вошли вчерашние заказчики. Их было трое, и О’Банион всех прекрасно знал, потому что нередко вел с ними совместные дела. Своей обычной прихрамывающей походкой, он с улыбкой пошел навстречу посетителям и протянул им руку. При этом человек в надвинутой на глаза шляпе крепко сжал руку О’Баниона, а двое других, стремительными жестами достали из карманов револьверы и прижали их к самому телу Дини. Они стреляли до тех пор, пока он не рухнул на пол. Человек в шляпе отряхнул руку и сделал своим подручным неуловимый знак, после чего они тихо и быстро ретировались -- к катафалку, на котором приехали и который ждал их до сих пор.

Полиция, прибывшая на место преступления, смогла констатировать только одно: убийцы держали пистолеты на минимальном расстоянии от тела убитого, потому что около пулевых отверстий остались следы пороха. В то же время ни один из прохожих, которых в момент убийства на улице было множество, не смог описать внешность посетителей цветочного магазина. Как обычно, следствие зашло в тупик, а О’Баннион никогда ничего не сказал бы. Думается, не сказал бы он ничего и в том случае, если бы ему посчастливилось выжить. Для порядка задержали всех, кого возможно, однако улик не было никаких, и всех отпустили.

Во всяком случае, у Торрио и Аль Капоне алиби было железное: они проводили время за городом в компании Майкла Генна, Альберта Анмельми и Джона Скализи. Подозревался и Фрэнк Йейл, друг Аль Капоне, хотя тот и утверждал, что находился на момент преступления в Бруклине. Ко дню похорон О’Баниона их отпустили.

Если сравнивать похороны Мерло и Дини, то они разительно отличались друг от друга: первая, до предела помпезная, обошедшаяся в 100 тысяч долларов, и вторая -- почти нищая, словно хоронили обычного триггермена. Его положили в обычный гроб, отделанный бронзой, и все ритуальные услуги обошлись в 10 тысяч долларов.

Тем не менее, желающих попрощаться с Дини было очень много. В эти три дня около его гроба побывало не менее 40 тысяч человек. Торрио прислал венок с короткой надписью: «От Джонни». Похоронную процессию сопровождал и Аль Капоне. Глядя на людей О’Баниона, которые не могли сдержать искренних слез, он подумал: эти ребята убийство Дини просто так не оставят.

Священники Чикаго отказались проводить отпевание гангстера О’Баниона в церкви, но священник к нему все же пришел. Это был старый Патрик Мэллой, знавший когда-то Дини славным мальчуганом, который пел в его церковном хоре. Он не мог оставить человека, прошедшего в детстве страшный ад квартала, который он так хорошо знал. Преподобный Патрик не мог даже надеть приличествующего случаю церковного облачения. Все, что он смог сделать -- это прочитать несколько молитв.

Жена О’Баниона Виола хотела поставить над могилой мужа обелиск, однако кардинал Манделейн, узнав, что женщина хочет начертать на нем надпись «Моему любимому», возмутился и заявил, что в этом случае писать следует нечто не столь возмущающее общественную нравственность. Виола подчинилась, остапвшись наедине со своим горем. «Дини почти все вечера проводил со мной, -- вспоминала она. -- Ему не нужны были другие женщины, он любил только меня».

Вероятно, друзья О’Баниона были верны ему. Во всяком случае, они еще питали какие-то роматические иллюзии. Так, едва похороны закончились, как один из ирландцев, Луис Альтери, заявил: «Я обращаюсь к убийцам Дайона О’Баниона, и надеюсь, что они слышат меня. Я вызываю их на дуэль, в любое угодное для них время, даже днем. Я буду ждать их на углу улиц Стейт и Мэдисон. Интересно узнать, люди они или звери?».

Вскоре Альтери узнал ответ на свой вопрос, потому что 1925 год вошел в историю Америки как один из самых кровавых, и люди, даже если они до этого находили в себе силы оставаться людьми, уже все больше и больше напоминали диких зверей, и за это их мало кто мог осуждать.

В этот год произошло более сотни заказных убийств, причем все они так или иначе были связаны с алкогольным бизнесом, а эта сфера принадлежала практически полностью Капоне. Правда, одно неудачное покушение на жизнь Торрио было сделано соратниками погибшего О’Банниона. Устроив засаду, они обстреляли из автоматов автомобиль Торрио, но погиб при этом только шофер, а Джону только прострелили в двух местах шляпу. На этом они не успокоились, и не прошло и трех дней, как они подсерегли Торрио в подъезде его дома. Ирландцы выпустили по Грозному Джо не менее 50 пуль, но цели достигли только три. И все же их оказалось достатчно: Джо попал в больницу, находясь на грани между жизнью и смертью. Выйдя через месяц из клиники, он заявил, что окончательно решил оставить все дела и оставить своим преемником Аль Капоне, обещая помогать ему советами в случае необходимости. Так Аль Капоне стал королем гангстерского Чикаго.

Через год, когда от бесконечных войн и перестрелок все порядком устали, Аль Капоне созвал съезд, на котором присутствовали все представители преступных группировок Чикаго -- и враги, и друзья. Собрание проходило в небольшом, но уютном ресторане. Аль Капоне, человек со шрамами на холеном лице, с руками, унизанными золотыми перстнями, произнес короткую речь. Он знал, чем короче говоришь -- тем дело важнее, тем скорее люди понимают тебя. «Мы -- представители большого бизнеса, -- заявил Капоне. -- Так не стоит превращать дело в детскую игру в войну. Я предлагаю счиать все прошлые дела закрытыми. Больше не должно быть ни стрельбы, ни мести в Чикаго».

Он говорил, как настоящий хозяин города, и все поняли: теперь больше не существует ни официальной власти, ни авторитетов какого угодно рода, ни -- тем более -- Сицилийского союза. Глядя на этого человека, весомо и размеренно говорящего о мире, почему-то делалось страшно: то ли от ледяного и безразличного выражения его глаз, которые не выражали ровным счетом ничего -- ни радости, ни гнева. И каждый понимал: так может говорить только хозяин.

И все же борьба между мафиозными группировками Чикаго продолжалась, и это было естественно, поскольку никто не хотел отдавать нечто большее, чем деньги -- власть, даже если человек, который произносил такие неуловимо пугающие слова о мире, выглядел устращающе самоуверенно. Ирландская и итальянская мафия на время, казалось бы, прекратили свои разборки, но все-таки то там, то здесь происходили столкновения межде «черными и «белыми» бандами.

И тогда Аль Капоне решился на крайние меры. Ему особенно досаждал главарь банды Северного Чикаго Моран по прозвищу Багз. Впрочем, если разобраться, то у Багза было множество причин для того, чтобы, мягко говоря, обижаться н Капоне: в перестрелках погибли его лучшие люди и соратники -- О’Банион, Вайсс и Друччи. Однако он упустил из виду одну важную деталь: если Капоне к тому времени обладал отличной, почти по-военному отлаженной организацией, то у Морана не было ничего, кроме шайки обыкновенных головорезов.

Принято считать, что известная во всем мирне гангстерская разборка под названиемя «Резня Святого Валентина» была организована именно Капоне, хотя это было не совсем так. Дело в том, что Аль предпочитал все свои дела вести тихо, не вызывая лишнего шума и стараясь лишний раз не встречаться с представителями власти.

Основной причиной резни явилось свовсем другое. Как известно, в синдикате Капоне большими правами пользовался Джек Макгерн, «правая рука» «короля Чикаго», который одно время испытывал к нему нечто вроде слабости, вероятно, уважая человека, который не побоялся изувечить его когда-то. Однако со временем видно что-то «сломалось» в Макгерне, и этот человек стал наводить ужас на весь Чикаго, причем подчас действуя во вред собственному хозяину.

Если происходили громкие убийства, так или иначе связанные с организацией Капоне, можно было не сомневаться: в этом непременно замешан и Макгерн. Подчас он даже не удосуживался спросить согласия у шефа, имеет ли он право совершитт тот или иной поступок. И это Капоне все еще прощал ему, хотя все чаще начинал просто выходить из себя, услышав об очередной затее, Макгерна, проведенной без его участия. «Я умоляю тебя, -- говорил Капоне Макгерну, -- ничего не делай, не переговорив со мной. Ты убиваешь и калечишь направо и налево, как будто бес в тебя вселился. Запомни, все это закончится крайне плохо». -- «У всех нас все закончится плохо», -- только и сказал в ответ Макгерн.

И вот, видимо, для Макгерна прозвенел первый звонок, но он не смог бы пожаловаться на то, что не был предупрежден. Моран много думал о том, как бы разделаться с самим Капоне, но отдавал себе отчет, что вряд ли сможет сделать это: силы слишком неравны. Тогда, не долго думая, он решил нанести удар по Капоне, убив самого близкого к нему человека -- Макгерна.

Фрэнк и Питер Гузенберги, профессиональные убийцы из банды Морана несколько дней выслеживали почти неуловимого компаньона Аль Капоне и, наконец, нашли удобным тот момент, когда Макгерн разговаривал по телефону в одном из отелей. Он прекрасно просматривался сквозь стекло холла и представлял собой идеальную мишень. Гузенберги выпустили по нему несколько очередей и скрылись, пребывая в полнейшем убеждении, что дело сделано. Однако докладывать о своих подвигах Морану было еще рано.

Макгерн упал на пол на сразу, после первых же выстрелов, а от следующих дверь телефонной кабины защитила его, оградив как щитом, хотя и весьма ненадежным. К тому же, отель -- место людное, а потому к раненому немедленно вызвали врача. Он находился буквально на волосок от смерти, и все же помощь подоспела вовермя, и врачи вытащили Макгерна буквально с того света.

Теперь Моран находился в крайне сложной ситуации. Он не смог убить одного из самых влиятельных и опасных людей из организации Капоне, а это грозило для него самого и его людей весьма тяжелыми последствиями. Макгерн выжил, а это было скверно: теперь если не Капоне, то сам Макгерн был просто обязан ответить ударом на удар.

В том, что вендетта неизбежна, Капоне не сомневался. Он был настолько уверен в том, что разборка произойдет в ближайшее время, что предпочел на время вовсе покинуть Чикаго, так что в День святого Валентино его в городе не было.

Макгерн действовал быстро. В больнице у него было достаточно времени, чтобы тщательно спланировать уничтожение банды Морана -- всей сразу, одним ударом. В качестве помощников он взял двух людей из команды Капоне, славящихся своей жестковстью и непримиримостью – Джона Скализи и Альберта Ансельми, а заодно Фрэда Бурка из Чикагской группировки и еще одного приятеля со стороны, который не входил ни в одну из группироврк, но чисто по-приятельски никогда не отказывался помочь Макгерну, если тот просил.

Этот друг Макгерна представился Морану как торговец канадским виски, и на встрече, устроенной с мнимым «торговцем» люди Багза убедились, что все чисто. «Торговец» вел себя правильно и на разу не прокололся, сказав, что доставит товар в то место, котрое укажет Моран. Тот предложил использовать в качестве следующей встречи место в гараже, принадлежавшем комнании SMС, и заявил, что лично принесет деньги. Он назначил также день и час -- 14 февраля, половина одиннадцатого утра.

Остальных участников действа Макгерн нарядил в полицейских. Им предстояло разыграть облаву. Была в этом деле лишь одна неприятная деталь: подручные Морана понятия не имели, как выглядит главарь шайки, которую им предстояло уничтожить.

Итак, 14 февраля, в праздник Святого Валентина, когда принято дарить любимым подарки, делать признания в любви, дарить открытки в форме очаровательных сердечек, стола погода на редкость ветреная и промозглая, из-за чего казалось, что градусник показывает не –8, а как минимуи на 10 градусов меньше. Потому и народу на улице было немного, если не считать явно ждущих кого-то людей в милицейской форме. Заметив человека, одним из последних вошедших в гараж, кто-то из приятелей Макговерна сказал: «Я узнал его, это точно Моран». Тогда Макговерн подал сигнал к атаке. Он не знал, что Моран случайно опоздал на эту роковую для его людей встречу, и это спасло ему жизнь.

Взревела полицейская сирена, и машина затормозила у гаража, где притаились семеро бутлегеров. Обыватели, привлеченные звуками облавы, приникли к окнам. Они хорошо видели, как из машины показались шестеро человек -- четверо в полицейской форме и двое в штатском.

Тем временем четверо «полицейских» и двое в штатском действовали стремительно. Они вломились в гараж с криками: «Все арестованы!». Фрэнк и Питер Гузенберги, Джеймс Кларк, Джон Мэй, Вайшенк и Шиммер буквально оцепенели от ужаса. Они не могли двинуться с места, как будто их уже обдало ледяное дыхание смерти.

Они послушно выполнили приказания полицейских встать лицом к стене и закрыли глаза. Через секунду раздались автоматные очереди и выстрелы из винтовок. Отдаваясь от пустых стен гаража, шум превратился в сплошную стену адского грохота. А потом наступила мертвая тишина. Семеро людей Багза скорчились у стен, забрызганных кровью, и только у некоторых еще продолжалась предсмертная агония. Чтобы удостовериться, что в живых не осталось никого, «полицейские стреляли до тех пор, пока исчезли малейшие движения их жертв, даже последние мышечные рефлексы.

Когда все было кончено, компания Макговерна удалилась. Случайные прохожие сообщили потом, что видели, как двое полицейских выводили из гаража как будто арестованных людей в штатском. Ничего определенного заметить они не успели. Макговерн был чрезвычайно доволен результатами побоища несмотря на то, что Моран чудом избежал участи своих товарищей. По крайней мере, он продемонстрировал свою силу и дал понять: с ним лучше не связываться.

Когда же приехала настоящая полиция, то стражи порядка буквально оцепенели от представшей перед ними картины ужасной бойни. Только один из гангстеров еще дышал. Когда полицейский наклонился к нему, пытаясь выяснить, что же произошло или услышать хотя бы какое-нибудь имя, он еле слышно произнес: «В меня никто не стрелял», после чего испустил дух.

Полицейские невольно сами окончательно запутали свидетелей, которые растерялись и уже не могли определенно показать, какая же из двух полицейских гупп являлась настоящей. Журналисты тоже приложили руку к тому, чтобы как можно сильнее запутать расследование. Газеты пестрели заголовками вроде: «Наш город настолько свободен, что преступники без особого труда могут переодеться в полицейских», или того хуже: «Полицейские изобрели новый метод расправы с преступниками: расстрелы в гаражах».

В результате оказалось, чтио лучше всего в данной ситуации вообще обойтись без судов и расследований, чего и добивался Макговерн, понимая, что настоящие полицейские, чувствуя себя не только подставленными, но и оскорбленными, все же предпочтут замять это дело, не пытаясь как следует расследовать его и уж тем более -- доводить до суда. Это могло оказаться чреватым серьезными последствиями и для них самих.

Для порядка, конечно, проверили алиби Макгерна и Аль Капоне, но первый заявил, что во время праздника всех влюбленых, как и положено, он проводил время с очаровательной знакомой; что же касается второго, то его, как известно, в Чикаго вообще не было: он отдыхал от дел во Флориде.

Итак, Макговерн сделал все так, как хотел: доказал, что связываться с ним не стоит. Попробовал же Моран и в результате поерял всю свою банду. Багзу и вправду не удалось никогда оправиться от удара, нанесенного ему в День Святого Валентина. Остаток своих дней он доживал в тюрьме. А Макгерн никогда и не хотел долгой жизни. Думается, что падая под выстрелами, на пол кегельбана (что любопытно, снова накануне дня Святого Валентина), он ни о чем не жалел. Он умер уже давно: когда безутешно плакал на похоронах своего случайно убитого бандитами отца. Всю свою жизнь он превратил в месть и прошел свою дорогу до конца, не дрогнув, не сомневаясь.

И все же Аль Капоне подписал мир с ирландцами, правда, ирладнской кровью. Это произошло в самом конце 1926 года, и события складывались как бы сами собой, словно эта партия уже давно была кем-то задумана и теперь только разыгрывалась, как по нотам. У Капоне серьезно заболел ребенок, и он приехал из Чикаго в Нью-Йорк, чтобы поместить его в одну из лучших клиник. Заодно, если уж оказался в Нью-Йорке, как не встретиться с лучшим другом Фрэнком, который оказал Капоне столько услуг, что и всей жизни не хватит, чтобы с ним расплатиться.

Город готовился к встрече Рождества, и Аль пригласил друга Фрэнки в клуб «Адонис». Именно здесь он начинал, знаменитый гангстер, легенда века джаза. Каждая мелочь могла растрогать здесь до слез. Аль вспомнил, как он работал в «Адонисе» вышибалой, как он получил здесь свои знаменитые шрамы, как именно здесь у него впервые появились настоящие деньги и он понял их вкус. «Как смешно, -- думал Капоне, входя в ресторан, -- а ведь это место было единственным, где я работал официально». Он всегда любил -- и всегда с гордостью -- при случае упоминать, что его карьера началась в ресторане, где он работал швейцаром.

Вид «Адониса» наполнял его гордостью, потому что служил напоминанием: Аль Капоне -- это человек, который вышел из нищеты и «сделал себя сам». Какая ностальгия! Он даже не ожидал, что способен на нечто подобное. Он сел за столик и, полузакрыв глаза, вспомнил, что, несмотря ни на что, был совершенно счастлив в то время, несмотря на то, что на улицах бушевали непрерывные столкновения между ними с Фрэнки и «Белой» бандой. Ах, эти старые добрые времена, когда приятно вспомнить даже то, что Аль никогда не вставал из-за стола, не проверив, на месте ли револьвер. Он чувствовал себя сильным и уверенным при прикосновении прохладной стали к его ладони.

Теперь же ему предстояло вспомнить свою юность совершенно реально. «Я в затруднении, -- признался Фрэнки другу. -- Ирландцы достали меня, Аль. Их нынешний главарь Билл Лонерган хочет разгромить мой клуб. Он только вчерпа предупредил меня об этом». Капоне рассмеялся. «Что тут веселого?» -- удивился Фрэнк. -- «Просто я вспомнил юность, -- улыбнулся Капоне, -- Мы сделаем их с тобой, Фрэнк, точно так же, как когда-то давно, и, клянусь тебе, это будет чрезвычайно весело!».

«Что ты намерен делать?» -- спросил Фрэнк. Глаза Капоне таинственно блеснули. -- «Рождественский сюрприз специально для тебя, Фрэнки. Ты же доверяешь мне, правда? Я -- твой самый старый, самый близкий друг». -- «Конечно, -- сказал Фрэнк немного растерянно, -- но я… Я что должен делать?». -- «Ничего, -- отозвался Капоне. -- Садись за самый дальний столик, чтобы тебя не было видно, но ты видел хорошо, что происходит. Представь, что ты в театре, а остальное предоставь мне». -- «Ладно, ладно, сдаюсь, -- засмеялся Фрэнк, подняв вверх руки. -- Делай все так, как ты считаешь нужным, Аль. Я во всем полагаюсь на тебя».

Вечером у подъезда «Адониса» затормозила машина, буквально напичканная людьми Лонергана. Дверь им открыл удивительно вежливый и любезный швейцар, как брат-близнец похожий на Аль Капоне, даже с такими же шрамами. Логанер, не будь он столь самоуверен, не смог бы не удивиться подобному шокирующему совпадению. Но нет: он слишком хорошо знал Капоне. Капоне -- швейцар? Да это абсурд! Он легче поверил бы в какого-нибудь переодетого инопланетянина.

Впрочем, Лонерган вообще не привык задумываться надолго, а потому он преспокойно вошел в клуб «Адонис», не обращая внимания на то, что швейцар -- копия Аль Капоне -- следует за ним по пятам. Зато Фрэнки, тихо сидящего в темном углу зала, Лонерган заметил сразу и немедленно напрапвился к нему. Окруженный своими телохранителями, ирландец спокойно шел по залу, как вдруг светильники на стенах бара погасли как по команде, и Лонерган оказался в световом круге, как раз под огромной хрустальной люстрой.

Немедленно из-за ширм, словно привидения, показались высокие молодые парни с автоматами в руках. Они открыли огонь по сбившимся в вместе, растерянным людям Лонергана. Главарь среагировал на обстановку раньше остальных: он бросился к огромному роялю, мерцавшему красноватым лаком, чтобы укрыться за ним, однако не успел добежать до инструмента. Пуля настигла его, и Лонерган всей тяжестью рухнул на открытую клавиатуру, издавшую мощный и трагический аккорд. Этот аккорд Аль Капоне запомнил на всю жизнь, и не только потому, что он стал заключительным в долгом противоборстве между ирландской и итальянской группировками, не потому, что автором этого аккорда стал именно он, а потому, что он явился точкой в их дружбе с Фрэнки, которую Аль так ценил.

Через некоторое время пришло выбирать председателя союза гангстерских организаций в Чикаго. Естественно, что таковым стал доверенный человек Аль Капоне. Неизвестно, что нашло на Фрэнка Йейла, когда он узнал об этом: быть может он сам рассчитывал стать этим своеобразным третейским судьей гангсерского синдиката, быть может, онг вообразил, что бывший друг специально не хочет подпускать его к большой власти и большим деньгам, но Аль Капоне полагал, что Йейлу вполне может хватить и Нью-Йорка… Как бы там ни было, но аждый считал себя правым, и Фрэнки чувствовал себя оскорбленным. Такие чувства, как зависть и месть, способны убить самую крепкую и долгую дружбу.

Фрэнки мстил Алю как лесной зверь, грубый и далекий от всяких чувств, для которого главное -- пометить собственную территорию. И Фрэнк поступал так, угоняя каждый десятый грузовик с контрабандным виски, которые принадлежали Алю и которых ждали его клиенты. Нет, Фрэнку не нужны были деньги. Он показал, что больше не нуждается ни в дружбе, ни в уважении Аля, который на своей территории -- в Чикаго -- может вести себя как ему вздумается, но на территории Йейла -- в Нью-Йорке -- он никто. Нет, Фрэнки, здесь ты сильно ошибался. Для Аля больше не существовало ни территорий, ни границ. Какая разница -- Чикаго или Нью-Йорк, когда он -- хозяин всей Америки! Пока…

Что же касается детских выходок Йейла, то из простого гангстера он за это просто сделал бы отбивную. «Что ж, Фрэнки, ты сам начал это и никогда не простил бы, если бы я закрыл на это глаза, -- думал Аль. -- Ты просто стал бы презирать меня еще больше и раценил бы мой жест как слабость. Я не хочу этого. Ты научил меня многому. Ты -- мой учитель, и по твоим законам я должен убить тебя, потому что иначе нельзя. Ты хочешь сказать, что я должен стать зверем, мой лучший друг? Я стану им. Ты хочешь этого, и сделаю это; ты останешься моим учителем навсегда, тем более, когда в конце урока я должен убить тебя. Слушаюсь, мой друг, мой учитель».

Фрэнк Йейл был непревзойденным стрелком, лучшим в стране. Он был умен как хищник. Ни разу, ни один полицейский не сумел обнаружить его след хоть в каком-нибудь преступлении. Говорили, что он способен, подобно лесному зверю, чувствовать опасность на расстоянии. О приближении врага ему было известно, когда тот находился за три квартала от него. Но ученик должен был исполнить урок правильно, иначе он, Фрэнки, был бы скверным учителем. И ученик не подвел его. «Верный друг оказался на высоте, -- вероятно, об этом успел в последний раз подумать Фрэнки Йейл, когда увидел направленные на него дула автоматов. -- Ты хороший друг, Аль, но ни ты, ни я не могли поступить иначе. Мы живем как звери в лесу, и бежим вдоль красных флажков, мы живем по законам, уготованным этим звериным обществом. Мы оба не могли поступить иначе».

Венок Аль Капоне, присланный на похороны Фрэнка Йейла, был самым большим и самым лучшим, словно так он в последний раз хотел выразить свою любовь и вместие с тем ненависть к законам, переступить через которые до сих пор не смог никто. Этот венок был сплетен из огромных белых роз, увитых атласной лентой, по которой вились всего три слова: «Мне очень жаль». Какая боль стояла за этими словами, никто так никогда не узнал.

Когда погиб Фрэнки у Аля внутри словно что-то сломалось окончательно и бесповоротно. Говорили, что он стал жестоким, не знающим жалости зверем. Чутьем он чувствовал опасность, так же, как и его учитель Йейл. Вот и теперь какой-то внутренний голос словно говорил ему: «Будь настороже. Опасность совсем близко». И Капоне придумал собственную секретную организацию под названием «Джи-2», задачей которой было выявлять заговоры, затеянные против него. Теперь он был один и должен был иметь собственных агентов, которые за деньги доложили бы ему, где зреет обман. Друзей и него больше не было. Никогда.

Буквально через несколько месяцев после создания новой службы Капоне доложили: ему вынесен смертный приговор, который должны осуществить Джунтас, Скаличе и Ансельмо, как только представится первый удобный случай.

На следующий день Аль Капоне объявил, что устраивает торжественный обед в ресторане, предлогом для которого является назначение на должность капо одного из убийц, Джунтаса. О том, что произойдет во время этого банкета, знали все приглашеные, кроме тех, кто намеревался захватить власть.

В этот день Капоне был любезен необычайно. Для каждого из гостей у него находилось приветственное слово, каждому он сам пожимал руку в знак своего сердечного расположения. И ни с кем он не был так радушен и учтив, как с теми, кому предстояло умереть -- Джунтасом, Ансельмо и Скаличе.

Официанты торжественно внесли блюда с благоухающими спагетти, ароматной итальянской пиццей, бутылки с кьянти и шампанским. Капоне посадил Джунтаса во главе стола, а рядом с ним -- Ансельмо и Скаличе, которые, по словам босса, тоже удостоились повышения.

И вот настало время тостов, и Аль Капоне поднялся со своего места, высоко подняв бокал шампанского. Он улыбался, а все смотрели на него и напряженно ожидали тоста. Однако пауза затягивалась, и присутствующим отчего-то сделалось невыносимо холодно и неуютно.

Внезапно лицо Капоне покрыла мертвенная бледность, отчего его шрамы побагровели, а улыбку словно кто-то невидимой рукой стер с его губ. Задрожав от ярости, он швырнул бокал в лицо Джунтасу. «Вы -- не люди, а вонючие собаки! -- крикнул он. -- Предатели, дерьмо, ненавижу!». Он выхватил из-под стола бейсбольную биту, а остальные участники банкета достали свои пистолеты, направив их на оцепеневших от ужаса Джунтаса, Ансельмо и Скаличе.

Капоне медленно шел вокруг стола. Его глаза уже застилал кровавый туман, а в мозгу стучали беспорядочные слова: «Предательство, Фрэнки, звери…»

Джунтас, Ансельмо и Скаличе поднялись из-за стола. Они стояли бледные как полотно, но даже ни одного жеста не сделали, чтобы защититься. Капоне взмахнул битой и ударил Джунтаса по голове. Он бил и бил, как помешанный, и тяжелая бита непрерывно мелькала в воздухе; его глаза заливали слезы и пот; он не замечал крови, брызги которой отлетали на его лицо. «Ненавижу, ненавижу!» -- стучало в его голове. Он ненавидел эту жизнь за то, что она сделала с ним, за то, что превратила его в зверя, за то, что он был вынужден сделать с Фрэнки, лучшим другом, которого он все равно никогда не забудет. Он как будто хотел отомстить за Фрэнки; он не помнил, как упали под стол сначала Джунтас, а вслед за ними Скаличе и Ансельмо. Капоне размозжил им черепа, сам, вот этими белыми холеными руками. Если бы он так же мог разделаться со всем этим городом, который он так ненавидел, городом, который платил ему взаимной ненавистью, но все же продолжал каждый вечер поглощать его виски.

Он никогда еще не чувствовал себя настолько уставшим. Он не обращал внимания на официантов, которые поспешно приводили в порядок место кровавой драмы; как его помощники вытаскивали из зала трупы. Кажется, ему потом доложили, что Ансельмо и Джунтас были еще живы и их пришлось пристрелить. Ему было все равно. На следующее утро он прочитал заметку в газетах, что тела трех предателей нашли в пригродной канаве, совсем недалеко от Чикаго. Естественно, улик у полиции не было никаких.

Но теперь его начали бояться. Бояться, как раненого зверя, от которого нужно избавиться. Этот страх распространялся по стране со скоростью лесного пожара. Власти приняли решение: Капоне должен исчезнуть. Но как, если против него никогда не существует улик? По какому делу его можно провести? Если свидетели и находились, то они предпочитали молчать, поскольку каждый знал неписаный закон мафии омерта -- кодекс молчания. Если находился свидетель, то в полиции он обязан был молчать, если, конечно, ему была дорога собственная жизнь. Только в случае молчания его не оставили бы без поддержки, нашли деньги на адвоката и на подкуп прокурора. Наконец, можно было устроить побег. Все, что угодно, только не говорить. Заговоривший всегда умирал; он превращался в живую цель, которую найти достаточно легко. А потом следовал выстрел или имитация самоубийства, как у того мафиози, имя которого Капоне успел даже забыть: помнил только, что перед дверью его гостиничного номера дежурили на посту шестеро полицейских. По невероятной случайности все они разом заснули, а предатель повесился на простынях, выбросившись из окна. «Наверное, таким образом он хотел сбежать, но у него ничего не получилось», -- пожали плечами полицейские.

Молчали из страха, молчали за деньги, молчали, потому что были мертвы. Мафия была миром мертвого молчания.

Пока Аль Капоне еще оставался «королем Чикаго», в руках котрого концентрировались все поставки спиртного. Все чаще его фотографии появлялись на первых полосах газет, крупным планом. Он становился персоной нон-грата, впрочем, большинство штатов, послушных правительству, уже поспешили сделать это. Из Чикаго его тоже пытались выслать, постоянно приходили с нелепейшими обвинениями, например, в бродяжничестве, поскольку официального места работы у Аль Капоне не было. Полицейские оказались в щекотливом положении. Предъявить ему обвинение в ношении оружия? Но что делать. Шел 1930 год, а каждое выступление в Белом Доме президент сопровождал словами: «Аль Капоне должен быть арестован» (При этом Аль почему-то вспоминал слова римского оратора, который в каждой своей речи и к месту и не к месту произносил как заклинание: «А Карфаген должен быть разрушен»).

Подобные заклинания отличались действенностью во все времена. Президент требует ареста Капоне любой ценой, а это уже не шутка, а большая политика. Тысячи юристов лихорадочно трудились, чтобы найти хоть что-нибудь, за что можно зацепиться. Наконец, через год одного из юристов осенила идея: налоговый кодекс! Вот что поможет упрятать всесильного Капоне за решетку навсегда. Да, так оно и будет: против «короля Чикаго» следует возбудить дело об уклоенении от уплаты налогов.

Оставалось самое малое: арестовать Аль Капоне. За ним внимательно следили, на него расставляли ловушки и, наконец, удобный момент был найден. Аль Капоне возвращался в Чикаго из Атлантик-Сити, где только что пережил час своего наивысшего взлета: ему удалось создать свод законов, который теперь регулировал отношения между всеми американскими группировками. Он нашел путь к соглашению и теперь спокойно ждал в Филадельфии пересадки на рейс в Чикаго. Чтобы скоротать время, Капоне листал газету, рядом с ним дремали два телохранителя, и все вокруг казалось спокойным. Необычно спокойным.

Вероятно, чутье изменило Капоне, как когда-то его другу Фрэнки. К нему подошли два вежливых полицейских и обнаружили у «короля Чикаго» пистолет в роскошной кобуре ручной работы. Ну и что? Капоне только улыбнулся и протянул представителям власти удостоверение -- разрешение на ношение оружия, выданное ему в Чикаго. Казалось бы, инцидент должен был быть исчерпан. Но не тут-то было. «Это другой штат, мистер Капоне, -- сказал полицейский, спокойно улыбаясь, -- У нас этого разрешения недостаточно. Сожалею, но вы арестованы».

«Это тринадцатый раз, -- почему-то подумал Капоне. -- Меня арестовывали и отпускали двенадцать раз, этот -- тринадцатый. Роковое число!».

В свой родной город Капоне попал уже как подсудимый. Там уже полным ходом раскручивалось дело о неуплате налогов. Президент торопил: через несколько месяцев с Капоне должно быть покончено. А пока юристы пытались разузнать хоть что-нибудь о доходах Капоне, о которых на самом деле никому и ничего не было известно, местные полицейские продемонстрировали свою силу и желание подразнить загнанного зверя, а заодно потешить собственное самолюбие.

Однажды рано утром в доме Капоне зазвонил телефон. Когда хозяин снял трубку, в ней прозвучал глуховатый голос: «Советую вам выглянуть в окно в 11 утра. Увидите нечто интересное».

Капоне подошел к окну и увидел, как по улице медленно движется странная процессия: это были 45 громадных грузовиков. Когда-то они все принадлежали Капоне, но теперь на них сидели десятки вооруженных до зубов полицейских. При виде этой демонстрации Капоне захотелось разбить голову о стену. Но теперь он не мог сделать ничего.

Никогда еще он не чувствовал себя таким бессильным; наверное, оттого, что был обречен заранее. Юристы собирали сведения, что, где, когда и сколько тратил «король Чикаго». В результате досье получилось довольно-таки жалкое: вилла в Майами, дорогие сигары и лучшие костюмы, страсть к лошадиным бегам… Итого за 5 лет всего 300 000 долларов, поистине жалкая сумма для человека такого размаха, как Аль Капоне.

Аль Капоне былд спокоен, присутствуя на судебных разбирательствах. В успешном исходе дела были убеждены также и его адвокаты. Обвинение представлялось просто смешным. Однако настоящий шок все они испытали, выслушав речи прокурора и судьи. Никогда еще стражи закона не были настроены столь решительно.

Аль Капоне ничего не понимал. Что происходит? Он предложил заплатить все, что, по мнению суда, он должен государству, в пятикратном размере, но в ответ услышал нечто странное: «Подсудимый, с американским законом не торгуются!». Только теперь «король Чикаго» все понял. К нему не могли даже прицепиться по статье о нарушении «сухого закона»: он чах на глазах и буквально доживал последние дни. И дело здесь вовсе не в уклонении от уплаты налогов. Судьи имели личное распоряжение президента: дать Капоне максимальный срок. Это был беспрецедентный случай в истории юриспруденции. 22 октября 1931 года Аль Капоне был приговорен к небывалому сроку по этой статье: 10 лет жесткой изоляции в тюрьме строгого режима.

И вот Аль Капоне в последний раз стоит на перроне Чикаго, под мелким моросящим холодным осенним дождем, ожидая поезда, но не того, в каких ему обычно приходилось ездить, в первом классе, в купейном вагоне. Нет, этот поезд будет другой: с решетками на окнах и путь его лежит в кромешную мглу. Теперь его ничего не ждет впереди, кроме вечного мрака. Да, пока здесь еще по-прежнему толпятся журналисты, и Капоне даже не думает загораживаться рукой от бесчисленных вспышек фотокамер. Слегка прищурив глаза, он улыбается своей прежней жесткой улыбкой. «Интересно, раньше хоть кто-нибудь из вас осмелился бы прямо посмотреть мне в глаза?» -- думает он, и словно в подтверждение его слов один из журналистов отводит взгляд.

Он по-прежнему идет по перрону королевской, немного устрашающей походкой. Да, пусть он зверь, но пока он еще не сломлен. И полицейские сопровождают его как свита. Сколько их здесь! Целый взвод! Капоне почти никто не провожает -- только сын и жена, которые кажутся такими одинокими и маленькими… Каково им будет теперь? Каково ему самому было в его нищем заброшенном детстве?

Капоне останавливается около своего вагона и, презрительно улыбнувшись, достает из кармана пиджака свою последнюю гаванскую сигару. «А что, -- говорит он полицейским. -- Неплохая ночь для вас и для всей Америки. Быть может, вы надеетесь, что без меня здесь станет хоть немного тише?». Полицейские опускают глаза. «Прикурить не дадите? -- спрашивает бывший «король Чикаго». -- Кажется, последнюю волю подсудимого всегда уважали… Кстати, господа, вы все можете курить. Покурим немного вместе, на прощанье».

Полицейские закуривают, а Капоне бросает прощальный взгляд на перрон, на небо, вдыхает полной грудью этот последний воздух свободы. Он знает, что, как бы его судьба не сложилась дальше, он больше не вернется. Порыв резкого ветра сдувает пепел с сигары Капоне, и он летит вдаль, по всей Америке. Да, пройдет 10 лет в Алькатрасе, и он станет больным стариком, которого можно больше не бояться и которого можно даже выпустить, чтобы он мог умереть где-нибудь, в спокойном уголке. «И все же, господа, -- хотел бы сказать он на прощанье, -- вы потратили столько сил, чтобы превратить в ничто легенду обо мне, но вам, быть может, когда-нибудь придет в голову простая мысль, что всю жизнь, делая из меня зверя и загоняя меня как зверя, вы как никогда близки к зверю, который притаился в каждом из вас, и от него вам некуда будет спрятаться…»

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

...Прости, что написал так много слов за всю своюд жизнь, но так и не сумел достучаться, не смог стать услышанным...

самолетик.jpg

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Дань,я думаю это сюда подойдет...

Опубликованное фото

 

Алый снег поднебесных руин

Третьи сутки под солнцем не тает.

Я за ним не дыша наблюдаю

Сквозь кроваво-безликий рубин.

И по старой привычке-один

С этим миром тоску разделяю.

Кто,зачем я на свете-не знаю

Средь,до сердца израненых льдин,

Я спокоен до отвращенья,

Безразличен к слезам и огню.

Над симфонией коловращенья

Руки -плети тяну к янтарю.

Анемия,бесстрастье,затменье-

Может тлею,а может-горю...

 

Автора не знаю,но понравилось.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

…Это был всего лишь его сон. Он стоял на ступеньках Монмартра, запорошенных снегом. «Удивительно, -- подумал он. – В Париже так редко бывает снег. Невероятно, удивительно, сон…»

Улица вспыхнула, зажглась миллионами искрящихся разноцветных огней, заливающих дома, раскрашивающих всё вокруг в самые немыслимые, самые яркие цвета. Закрытые до этого момента окна вдруг распахнулись, впуская в себя этот свет. И невероятно прекрасная музыка, сначала чуть слышная, рождающаяся из воздуха, превращалась в незабываемую симфонию. Настоящая феерия. Зимняя сказка…

Он сделал несколько шагов вверх по заснеженным ступеням, чувствуя, как голова начинает кружиться то ли от слабости, то ли от острого, свежего морозного воздуха. В который раз взглянув в небо, бесконечное, какое бывает только во Франции, он оперся рукой на белые от снега перила. Ветки деревьев тонко звенели на ветру, и из их звона складывалась никем не написанная музыка. Музыка Города Огней.

И все-таки хорошо, что его никто не видит. Еще слишком рано, до рассвета не менее часа. Жаль только, что…

Кто-то осторожно дотронулся до его локтя. Он обернулся и увидел такие знакомые – со всех прошлых жизней – зеленые, немного потускневшие глаза и длинные серебристые волосы, перехваченные сзади черной атласной ленточкой. Постаревшее лицо на миг преобразилось, и он увидел юного аристократа с тонкими чертами лица, солнечной улыбкой, черными длинными волосами, волнами ниспадающими на его плечи.

Какое-то время они просто смотрели друг на друга, не в силах выговорить ни слова, и только снег пушистыми хлопьями падал на длинное пальто человека с серебряными волосами и тонкую черную куртку молодого человека, по-прежнему судорожно держащегося за перила лестницы, не в силах не произнести ни слова.

-- Ты… -- только и сумел прошептать он. – Это невозможно… Это – сон…

-- Какая разница? – ласково произнес человек с серебристыми волосами. – Ты звал меня, и я пришел. До меня даже можно дотронуться! – он рассмеялся, а потом снова стал серьезным.-- Я слышал слово «конец», которое ты произнес вчера… Я не мог не прийти, потому что… Нельзя ставить точку, когда Путь еще не завершен.

Молодой человек в черной куртке провел рукой по глазам, как будто хотел лишний раз убедить в нереальности происходящего.

-- На этой земле все реально, -- сказал человек с серебристыми волосами. – Реально то, что ты с трудом держишься на ногах… Давай руку. В Париже почти не бывает снега, это ты принес его, брат… Мне пора бы уже привыкнуть к этому. Давай руку, пойдем на самый верх, к Сакре-Кёр. Оттуда виден весь Париж…

Молодой человек только слабо улыбнулся, подавая ему руку, и каждый изгиб их ладоней казался идеально подходящим друг для друга. Так только меч может входить в ножны, специально созданные только для него.

-- Рановато для кофе, -- как будто извинясь, сказал человек с серебристыми волосами. – Но я так люблю эти предутренние часы, когда все еще спят. Это единственное время, когда я могу чувствовать себя свободным. Как и ты, наверное… Мы с тобой одни во всем городе… -- Он снял с головы молодого человека черную кепку с козырьком, закрывающую его глаза.

-- Позволь посмотреть мне на тебя, -- попросил он. – Твои глаза… -- Он смотрел, вглядывался в Приносящего Дождь так, будто искал в чертах его лица что-то до боли знакомое.

-- Господи… -- прошептал он. – Что они с тобой сделали… -- В его глазах мелькнула зеленая искра и тут же растаяла. – Правда, и я изменился не к лучшему… И все же… Все же… Это еще не конец…

Молодой человек смущенно опустил глаза.

-- Глаза у тебя остались прежними, серыми, как это небо…

Молодой человек посмотрел вверх: небо над Парижем было прозрачно-серым и, казалось, другого неба не может существовать на этой земле.

Они неторопливо поднимались вверх по заснеженным ступеням; сквозь пушистое полотно снега проглядывали осенние листья платанов, похожие на сожженные письма.

-- Наверное, я никогда не буду писать, -- сказал молодой человек. – Я замолчал в тот момент, когда замолчал и ты. Я перестал тебя слышать…

Вместо ответа человек с серебристыми волосами протянул Приносящему Дождь пачку «Житана», и тот взял из нее сигарету.

-- Я всегда был с тобой… -- тихо сказал человек с серебристыми волосами и осторожно провел ладонью по коротким потускневшим светлым волосам Приносящего Дождь.

-- Мертвые… -- еле слышно ответил Приносящий Дождь. – Как на полу в парикмахерской. Знаешь, о чем я жалею?.. Ты все-таки старше меня, а потому…

-- Как судьба, -- сказал человек с серебристыми волосами. – Я всегда буду с тобой. Я так ничего и не понял в этой жизни… Вот, посмотри, -- Он протянул собеседнику каталог с глянцевой обложкой. – Что-нибудь понимаешь в этом?

Приносящий Дождь пролистал несколько страниц, благоухающих свежей типографской краской. Он видел только цветовые пятна, которые ему ни о чем не говорили.

-- Присядем? – предложил человек с серебристыми волосами, и первым сел на заснеженные ступени.

Приносящий Дождь опустился рядом с ним. Его сигарета уже сгорела почти до самого фильтра.

-- Я ничего в этом не понимаю, -- сказал он. – Никогда не понимал авангардистов, кроме того, что за них хорошо платят… Знаешь, в последнее время я стал все забывать. Какое-то выпадение из времени, из самого себя. Мне, наверное, придется вести дневник, потому что я буду забывать вскоре, как кого зовут. Анри даже не удивляется, когда я переспрашиваю его об одном и том же по несколько раз за час. Он уже привык. А я все никак не могу. Все, что я еще помню – твое имя… И еще… Когда я ждал приема у врача, я так ясно увидел свои поломанные крылья… Там, у нас, вообще зима совсем не такая. Тебе приходится идти по ухабам из льда, и я все время стараюсь скрыть свои глаза… Чтобы никто не видел. Я иду по улице среди оживших манекенов, и никого не вижу. Вот только крылья увидел. Левое было совсем сломано, и на изломе проступила какая-то чернота, а перья, безжизненные, как и волосы, лежали на полу так, что каждый, идущий мимо, мог наступить на них. Но, знаешь, я и тут боли не испытал. Только пустоту. Бесконечную, как одинокий космос. Мне было все равно…

Он машинально листал страницы каталога, и мелкие снежинки падали на его страницы.

-- Какофония красок, -- сказал он. – Как ты только мог этим заниматься? С твоим-то утонченными вкусом… Не понимаю…

-- Наверное, чтобы назло всем, -- усмешка скользнула по губам человека с серебристыми волосами. -- Хотел проверить, посчитают ли они уродство красотой. А ведь знал, что посчитают… -- Он отшвырнул в сторону сгоревшую сигарету.

Приносящий Дождь, не отрываясь, смотрел на одну из страниц каталога, на которой был изображен кельтский кинжал с вьющейся по рукояти огамической надписью.

-- Только это не продавай, -- попросил Приносящий Дождь. – Его нельзя продавать.

-- Знаю, -- человек с серебристыми волосами бросил на него быстрый взгляд исподлобья. – Я тогда был в отчаянии и… Ну, ты понимаешь… Знаешь, что написано на нем?

-- Возвращение, -- прошептал Приносящий Дождь. – Возвращение нас друг к другу на мгновения, которые складываются в жизнь. Жаль, что я настолько моложе тебя…

Человек с серебристыми волосами обнял его, всего дрожащего от холода. Сверху громоздились равнодушные, белые, как снег, усеявший всю землю, купола Сакре-Кёр, и каменные всадники, украшающие собор, смотрели на Париж, расстилающийся у их ног до самого горизонта. В мире нет ничего, кроме Парижа. И Тебя… На горизонте алела полоска зимнего рассвета, кинжально рассекающая темноту.

-- А вот теперь пора и выпить кофе, -- улыбнулся человек с серебристыми волосами, ставшими совсем белыми от снега.

Он поднялся со ступеней, и Приносящий Дождь на миг увидел, как за его спиной мелькнули огромные светло-черные крылья. Мелькнули и тут же исчезли…

Монмартр_4.jpg

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Данечка,солнце,с первым днем весны тебя!Пусть эта весна будет для тебя яркой солнечной и теплой!

Это Тебе:

Превый луч твоей весны

Золотой стрелою небо

Прочертил.Его вины

Нет ни в чем.Крупица снега

Томной капелькой воды

С крыши капнула жеманно.

На щеках ее следы

У меня сегодня...Странно...

Первой нежностью весны

Станет вздох-прикосновенье

Для тебя.Моей вины

Нет ни в чем.А те мгновенья,

Что на сердце у тебя

Звонкой радостью капели,

Хоть и слушал не любя,

Утром зимним-пели!-пели!

Первой радостью весны

Станет свет твоей улыбки

Для меня.Твоей вины

Нет ни в чем.Мои ошибки-

Иллюзорный замок снов.

Для тебя слагаю нежность

Из весенних первых слов.

Та...хрустальная безбрежность

Вплетена в капель весны,

Хрупкой вазой не разбилась.

В этом нет ничьей вины,

Так судьба распорядилась.

 

Опубликованное фото

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Сны пополам с дождем…. Ты будешь сниться мне бесконечно…

Розы в оградах замков, заменяющих вечность,

Уходящего туда, где реальностью были крылья,

Забывая о падении вниз – от бессилья,

Отчаянья, непонимания, чтобы снова в волнах подниматься

Моря того, что заставляет и дальше сражаться.

С собой или с тенью? И мне важно только одно –

Чтобы тела, сплетенные воедино, вместе упали на дно

Этого мира, где мысли засыпаны снегом

И где осталось лишь написать на беспечно-белом

Покрове Монмартра: тебя люблю…

Ты – единственное, к чему стремился… Стремлюсь…

Монмартр_3.jpg

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Снова печальное известие....

 

В Тбилиси скончалась актриса Софико Чиаурели

 

В Тбилиси в ночь 2 марта на 71-м году жизни после продолжительной болезни скончалась народная артистка Грузии Софико Чиаурели, сообщает "Интерфакс".

Софико Чиаурели любили не только в Грузии, но и далеко за ее пределами. В советское время фильмы с ее участием всегда пользовались большой популярностью.

 

Софико Чиаурели родилась в Тбилиси в семье известной актрисы Верико Анджапаридзе и именитого режиссера Михаила Чиаурели. Окончила Всесоюзный государственный институт кинематографии. В 1960-1964 и с 1968 года - актриса академического театра им. Марджанишвили в Тбилиси, в 1964-1968 годы - академического театра им. Руставели.

 

За годы творческой деятельности Чиаурели сыграла в театре и кино более 100 ролей, в том числе в фильмах "Покаяние" (1984), "Ищите женщину" (1982), "Древо желания" (1976), "Мелодии Верийского квартала" (1973) и других

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Кстати, Чиаурели была настолько естественна в этой роли, она не играла, она просто "была" настоящей француженкой. Ни об одной другой актрисе, изображающих форанцуженок, я этого сказать не могу. А Софико удалось уловить неповторимый и неуловимый шарм, несмотря на кажущуюся нелепость героини. В этом есть какое-то сходство с Ришаром, только в женском варианте.

Ссылка на комментарий
Поделиться на других сайтах

Гость
Эта тема закрыта для публикации сообщений.

×
×
  • Создать...