«МАМА, ПРОСТИ…»

[askan]

«МАМА, ПРОСТИ…»

 

Анатолий Копьёв

 

Виктор, слегка прихрамывая, тихо вошёл за ограду могилы матери, умершей три года назад от сердечного приступа, вызванного сердечной недостаточностью и отсутствием какой либо медицинской помощи вообще, не говоря о скорой, которая уже почти лет 18 после уничтожения совхоза в 1991 году перестала ездить в посёлок из-за отсутствия бензина для стареньких авто скорой помощи. Матери было немного лет, если судить по обычным человеческим меркам, а не по средней продолжительности жизни в стране, в которой он так неудачно и не вовремя родился. Она умерла, когда ей не было ещё и 52 лет. Виктору три года назад было 28 лет. Он был ребёнком, когда вакханалия разгрома устоявшейся жизни в России набирала обороты, у родителей не стало работы, хроническое безденежье и каких либо перспектив у его родителей, рабочих совхоза, не было никаких. Отец начал спиваться от безысходности и безнадёжности, мать пыталась спасти семью и вырастить сына, крутилась, как могла, бралась за любую работу, за самую неблагодарную и копеечную. Но работы не было, был огород, который немного подкармливал.

 

Учится Виктор не хотел, и не по причине отсутствия каких либо врожденных способностей вообще, как раз скорее наоборот, а просто потому, что было лень ходить в школу, туда идти его никто не заставлял, он безбожно прогуливай все, какие только можно прогулять, уроки, да и почти полное отсутствие учителей специалистов, свело к абсолютному нулю и то, что он смог почерпнуть в храме местного образования, уже развалившегося за 35 лет почти без капитальных ремонтов в ноль. Всё советское беспощадно уничтожалось, но тихо, скромно, через вроде бы новый закон, не громом стрельбой и пожарами, хотя и это присутствовало, как техногенные катастрофы и бандитские разборы, не так, как рушилось старое в Революцию 1917 года, а потом с таким же диким воплем и кровью строилось и созидалось новое и до селе неизвестное, а скорее совсем без какого либо шевеления, стараясь лишний раз резким стуком не нарушить тишину возвращающейся феодальной первобытности и дикости всего и вся вокруг, что уже в своей истории проходил русский народ в далёкие дореволюционные годы. Теперь они, те годы, возвращались, крадучись, не пугая людей, вроде бы сами и ненавязчиво, под убаюкивающие сказки новых современных шахеризад - руководителей страны, и новейшие, после новых ебновских и старой гласности горби, разглагольствования про светлое капиталистическое будущее подвывал из медиа и сми.

 

Люди вокруг спивались. Спивались на удивление дружно и активно, вначале вроде бы и без крови, а потом тихий беспредел сменился беспределом диким и кровавым. Менты наезжали, не без этого, наверное, даже где то и местный участковый был, брали первого, кто подвернулся под руку, «вешали» статью и отправляли на зону, рапортуя о раскрытии очередного заказного и кровавого преступления. Его сосед через тройку домов, местная достопримечательность – Вова, с зон не вылезал. Его сажали по поводу и совсем без всякого повода, он не отказывался ни от чего, приговаривая всегда, когда очередной раз шёл на этап – «домой еду, хоть от этой жизни на свободе отдохну немного». Правда, когда после очередной отсидки года в два, три (Вове много не давали за чистосердечное и откровенное признание своей вины, местный судья наверное был в курсе проблем Вовы) возвращался на родину в поселок, всегда говорил – «ничего хорошего Там нет, не стоит туда никому торопиться». Не, не проходило полугода, года, как Вова, за чьи-то мелкие преступления, а иногда и за свои и такое бывало, вновь отправлялся на зону. По хорошему, по справедливому, и просто по человечески, местные менты должны ему при жизни были бы поставить памятник из бронзы или даже золота, он столько «раскрыл преступлений», стольким ментовским начальникам налепил звёзд на погоны, столько сделал добра людям, благодаря ментовской заботе (людям- бандюкам), что вправе ожидать от них хотя бы элементарной человеческой благодарности. Но, как известно, люди - скотина неблагодарная, что уж тут про ментов говорить, они, скорее, скотина благодарная…., но по своему, конечно.

 

Виктор, как раз, в тюрьме не был ни разу, хотя пил безбожно, не переставая в течении нескольких повзрослевших лет, но из-за врождённой не агрессивности и миролюбию, никогда никого не обижал, ни с кем не дрался, ни к кому на улице не приставал, даже если срочно нужно было похмелиться - он искал работу, тюрьма обошла его стороной, чего не скажешь о суме. У каждого входившего в местный магазинчик он спрашивал: «Вам помочь ничего не нужно сделать? Работы какой нет?» И если работа у кого-то «похозяйству» находилась, то он с удовольствием делал её. Получал свои копейки на дешёвый пузырь водки или местной самогонки, коей было вокруг залейся, и опять пил до полной победы, то есть до полного отсутствия каких либо средств к существованию. Потом опять шёл к магазину и каждого встреченного им спрашивал на предмет работёнки для него.

 

 

С отцом они поссорились давно, отца он потихоньку стал ненавидеть из-за матери, которую отец стал побивать в пьяном угаре. Пару раз не злобно, а скорее для острастки врезал отцу по физиономии и предупредил, что ежели ещё раз…. после этого отец уже мать не трогал, пил, засыпал, просыпался, пил, опять засыпал. Потом образумился, уехал на заработки куда-то строить какому-то богатенькому чиновнику-уроду котеджик (а может и менту, у этих тоже деньга зашевелилась) и на некоторое время исчез из поля зрения и жены и сына на несколько лет. Пять лет назад вернулся домой, подремонтировал немного дом, стал уезжать на заработки только уже летом, а зиму жил в доме, занимаясь по мелочи хозяйством. С женой, матерью Виктора, не ссорился, но фактически жил один сам по себе.

 

 

Мать была женщиной тихой и спокойной, ничего от него не требовала, искала работу, немного зарабатывала и подкармливала сына. Когда Виктор пил так, что превращался совсем в вокзального бомжа, то мать, чтобы не раздражать отца, подкармливала его во дворе, не в доме, стараясь уберечь их от встреч, которые неизвестно чем могли закончится для обоих. По мере совсем уж полного износа одежды прикупала ему на свои копейки что-нибудь из барахлишка. Так, понемногу, Виктор перестал совсем жить в родительском доме. Скитался где придётся летом, находил работу, потом пил, а на зиму в сарае, где раньше семья держала скотину, отгородил себе закутот с отдельным входом, натаскал корпусов от старых телевизоров с помойки, разного старья, выброшенного хозяевами за не надобностью, поставил буржуйку, обложил её кирпичом, чтобы по пьяному делу не спалить отцовский дом. За какую то помощь, сосед привез ему старые поддоны с кирпичного завода из соседнего городка, который кто-то из приезжих выкупил за взятку у местной администрации, такой же пьяни, как все, но с печатью, и сейчас на нём работали узбеки, а Виктор, будучи в трезвом состоянии ещё в ту пору, перерубил их на дрова. КПД у буржуйки высокое, кильдим получился маленький и низкий, так что дров должно было хватить ему не на одну зиму.

 

 

Потом неожиданно умерла мать. Говорили, что её можно было спасти, многих прихватывает сердечная недостаточность, но нужна медицинская помощь, нужны лекарства, элементарные, коих в Сюзе в каждой аптеке на углу, а тут нет, не то время, не та страна. Скорая не приехала совсем. Мать хрипела, пытаясь продохнуть комок мешавший ей дышать, задыхаясь, пыталась откашлянуть этот комок, сдавивший горло, отец метался по дому, за соседями, Виктор трезвый и испуганный плакал, не зная что делать, а мать, взглянув вдруг на сына тоскливо и умоляюще, затихла совсем, вытянувшись, по щеке из края рта сбежала едва заметная пена и остановилась, так и не капнув слюной на подушку. Дико закричав, Виктор выскочил из дома, забился в свой кильдим, как в спасательную нору от этого злого и подлого мира, и затих, стиснув до боли зубы. Три дня до похорон он не ел и почти не пил, лежал на лежаке в своем убежище и никого не хотел видеть. Вокруг он слышал периодически суету, тишину, вновь суету, гнусавый голос попа местной церквушке, на удивление быстро построенной, потом к нему зашли и позвали проститься с матерью.

 

 

Небритый, заросший, со всклоченными волосами и диким взглядом, он испугал местных старушек, но, не обратив на них внимание, подошёл к гробу матери, упал на колени, уткнулся ей в холодные руки и, молча, зарыдал. Все попытки оторвать его от матери натыкались на его дикое рычание и злобные нечленораздельные выкрики. Кто-то посоветовал не трогать его и отойти, пусть упокоится сам. Но Виктор не хотел отпускать мать от себя, и всё держался за гроб руками. Когда его несколько мужиков пытались оттащить от гроба, чтобы нести гроб на местное кладбище для предания по русскому обычаю земле, он резко локтем ударил одного в грудь, тот согнулся от удара и неожиданности – никогда тихий, виновато улыбающийся Виктор, никого не бил, и даже словом не оскорбил, а тут так резко, грубо и неожиданно, чуть не сломал ребро. Другие мужики воспользовались моментом и отцепили другую руку Виктора от гроба. Виктор успокоился и больше не мешал уже никому делать то, что должно было делаться в таких случаях.

 

 

С кладбища Виктор так и не ушёл. Было лето, тепло и он остался ночевать возле могилы. С того времени все лето, когда он трезв, он всегда уходит ночевать на кладбище на могилу матери. Вот уже более трёх лет, он, как на службу, каждый летний вечер, когда трезв, до серьёзных морозов, ночует на могиле матери. Зимой живёт в кильдиме, в дом к отцу не идёт, они почти не разговаривают, с весны и до осени ищет работу, ходит в лес собирает грибы, продает по дешёвке, покупает водку и пьёт. Пьёт один, без собутыльников или старых знакомых, разговаривает с людьми только тогда, когда ищет работу, чтобы, заработав пару тройку сотен рублей, тут же их пропить.

 

 

Вот и сегодня, по своей обычной традиции в первые осенние дни, Виктор к вечеру опять пришёл на могилу матери ночевать, чтобы с утра опять искать работу, получить свои копейки, напиться, пропить все, что заработал, протрезветь, в конце концов, придти к матери, переночевать рядом с любимым человеком и уйти на поиски новых заработков и новых пьянок.

 

«Здравствуй ма, я пришёл, прости, долго меня не было. Я побуду с тобой сегодня здесь» - прошептал Виктор, смахивая рукавом старенькой материнской куртки, первые осенние пожелтевшие листы дикой яблони со скамейки возле могилы матери.

================================================================

 

От автора: Рассказ написан по фактическому материалу. Эту сноску делаю для того, чтобы у прочитавших не возникло иллюзий по поводу того, что самим автором выдумана этакая ирреальность нашего современного бытия на этой нынешней помойке под названием Ре.Фё.