Борис Либкинд

Глава 6-я. Детство (продолжение) Шёл 1946 год, жизнь в послевоенном Баку была очень дорогая, денег, которые присылал отец, ни на что не хватало. Учебников не было, они продавались на "чёрном" рынке по баснословным ценам. Например, хрестоматия для 3-го класса стоила 500 рублей. Но мне это не мешало - я мог легко читать с листа любой текст, и учительница приводила меня в пример остальному классу: "Смотрите, у Бори Либкинда книжки нет, а как он хорошо читает!" Нравы в школе царили дикие, хулиганьё устраивало потасовки почти на уроках. Усугублялось всё тем, что школа была мужская, в ту пору практиковали разделение по половому признаку. Я угодил ненароком в одну из свар, и мне выбили передний зуб. По бедности и обувь купить было не на что, я ходил на занятия в брезентовых тапочках (это в бакинские-то зимы, когда временами мостовые покрывались на неделю-другую снегом). Угодить под эту штуку было в ту пору - пара пустяков... Мне было завидно, что мальчишки ездили до школы на подножках трамвая и лихо взбирались и спрыгивали с них на ходу. По дурости мне было невдомёк, что любое дело требует навыков и тренировки. Но охота пуще неволи - я решил тоже попробовать спрыгнуть с подножки трамвая на ходу. Помню только даже не сам прыжок, а свой лёгкий обморок после него: надо мной ярко-синее небо с плывущими по нему облаками, затихающий звук удалявшегося трамвая и фразу прохожего в свой адрес: "Вот дурак! Посмотрите на него - так руки-ноги дети и теряют!". Он был недалёк от истины. Что оставалось мне делать? Встал с мостовой и поплёлся, как побитая собачонка, домой. Осенью родители решили, что дальше так жить не имеет смысла - надо возвращаться на Камчатку, где у нас был свой угол и жить было сытнее. Так мы снова оказались на Дальнем Востоке. К началу занятий опоздали. Тем не менее, я пошёл в 4-й класс, а Вета - в первый. Учёба не вызывала у меня особого интереса, а вот Вета училась хорошо. Мне куда занятнее было после школы, сделав кое-как уроки, погружаться в мир книг или играть с сестрой в "дамуськи". Это напоминало знаменитую книгу "Кондуит и Швамбрания", о чём я, впрочем, узнал значительно позднее. А источником книг для меня была городская библиотека, где работала мать Вовки и Витьки Ивиных. Кстати, она стала невольной причиной некрасивой истории, в которой по её "милости" оказалась наша семья. Время было послевоенное, на Камчатке квартировали войска, участвовавшие в японской кампании. Были среди них и так называемые "рокоссовцы", люди с бандитским тюремным прошлым, которые на фронте обзавелись трофейным оружием как холодным, так и огнестрельным. И вот один из этих "рокоссовцев", как потом выяснилось, матрос с одного из торпедных катеров, увязался за мамашей Ивиных, возвращавшейся с работы, или ещё откуда-то (отца у Ивиных не было, так что мать распоряжалась собой как хотела). Не исключено, что она отозвалась на намёки моряка, а потом, испугавшись, сделала вид, что входит в наш дом и огородами ретировалась домой (они жили неподалёку). Моряк озверел и стал ломиться в нашу дверь, крича, что, мол, вот сейчас я вас всех перестреляю из автомата. Время было тревожное, впечатление было такое, что он стучит в дверь прикладом. Потом он вдребезги разнёс кухонное окно вместе с рамой и стал ломиться в гостиную. Для родителей создалась пиковая ситуация - надо было спасать детей, а то неизвестно, чем этот вооружённый, как думалось, маньяк ещё может "отличиться". Отец заложил дверь в спальню стулом, распахнул окно в огород, и мы все вместе в одном нижнем белье убежали в сторону 3-этажек (это были самые густонаселённые дома в ту пору) просить о помощи. В одной из квартир шла вечеринка, и мужчины охотно побежали вместе с отцом защищать наш кров. Моряка и след простыл. Как оказалось, его забрал случившийся неподалёку патруль. Оружия при нём не было, все свои безобразия он в пьяном виде творил при помощи булыжников, в обилии валявшихся на нашей улице. В общей сложности он поломал две оконные рамы вместе со стёклами, перебил и перепачкал всю посуду, разбил крышку пианино. Видимо, во время своих "подвигов" он порезался осколками стекла, так как клавиши пианино были перепачканы кровью. У входа в дом матрос обронил свою бескозырку, которую нашёл утром пришедший извиняться его командир. Только извиняться он пришёл не к нам, а к Горшковым, нашим соседям. И Арькин отец Ливерий Гаврилович сказал ему, что у него нет к флоту никаких претензий. Катер тут же снялся с якоря и ушёл в море вместе с надебоширившим членом своей команды. Школа - место не то, чтобы ненавистное, но уж определённо равнодушное Учёба в школе мне ничем особенным не запомнилась. Она слишком мало меня интересовала. В памяти лишь зимние впечатления - "чёрные" пурги, когда путь до школы занимал очень много времени, приходилось блуждать в снежном плену почти полчаса и казалось, что дороге нет конца. Школ тогда было мало, поэтому дети шли в школу издалека и некоторые в сильную пургу не рисковали выходить из дому. Так что нередко в классе оказывалось меньше половины состава. Я почти всегда приходил, пурга меня не останавливала. Но вообще-то я обожал пропускать занятия, когда погода была хорошая. Научился обманывать маму тем, что у меня температура: опускал на мгновение в чайник градусник, а потом стряхивал до значения 37,7 или 38 градусов и ложился в постель. Мама ни разу не усомнилась. А мне нисколько не было стыдно этого жульничества. Даже сейчас я этому улыбаюсь, так как в последующей жизни у меня были куда более серьёзные прегрешения. Что касается увлечений, то самым сильным из них было, пожалуй, увлечение чтением книг, которые я брал в городской библиотеке. Мне разрешалось заходить в книгохранилище, и я листал все книги подряд, выбирая подходящую. Дома я эти книги буквально проглатывал за день-два и отправлялся в библиотеку за следующими. Идти до библиотеки было не близко - полчаса по пыльной дороге. Поэтому я частенько цеплялся за попутные бортовые машины и возле библиотеки спрыгивал на дорогу на ходу. Дело это было небезопасное. Однажды, возвращаясь домой я неудачно спрыгнул с машины (она как раз прибавила скорость), и я прокатился на животе по каменистому грунту, разодрав рубаху и в кровь разбив грудь и живот. Это послужило мне уроком - делать любое дело, предварительно хорошо подготовившись: я не учёл, что при таком прыжке надо сильно оттолкнуться назад... Хотелось бы сказать пару слов о пионерском лагере в селе Паратунка, обладавшим горячими минеральными ключами. Природа Камчатки отличается богатым растительным и животным миром. Объясняется это тем, что климат в районе Петропавловска довольно мягкий - сказывается влияние проходящего мимо побережья течения Куро-Сиво. Мы часто выезжали с родителями в лес за ягодами, которых возле города растёт великое множество. Особенно вкусна жимолость, из которой мама варила отличное варенье, по вкусу превосходящее знаменитое черносмородиновое. Однажды в одну из таких вылазок мне довелось видеть настоящего медведя, навестившего наше место стоянки, когда взрослые отправились по ягоды, а я случайно вернулся со своей кошёлкой. Паратунка Итак, Паратунка. Проще всего было бы пересечь на катере Авачинскую бухту до находящейся от Петропавловска как раз напротив Тарьи, а там до Паратунки - рукой подать. Но отец арендовал на работе машину "Додж", и мы отправились туда вокруг Авачинской бухты, что заняло 6-7 часов времени. По лесному бездорожью ехать так далеко было мучительно долго. Тем более, что это было сопряжено с нервотрёпкой, так как "Додж", несмотря на высокую проходимость, постоянно застревал в грязи. Лагерь размещался в больших палатках. Мальчишки и девчонки жили, естественно, порознь, но купаться в минеральные источники ходили вместе. Вот это и запомнилось более всего. Но что наложило отпечаток на всю мою дальнейшую судьбу, так это случавшиеся довольно часто на Камчатке землетрясения и цунами. Первое из запомнившихся извержений одного из крупнейших в мире вулканов Ключевская сопка произошло ещё до нашего отъезда в Баку - году в 1945-м. Помню, как мы с родителями шли по льду озера Култучное, и полнеба занимал шлейф вулканического пепла, хотя сам вулкан находится от Петропавловска на расстоянии около 500 километров. Зрелище было грандиозное. Но страха не было. Я давно заметил, что если человек находится вместе со старшими, на кого можно переложить ответственность за происходящее, ему не страшно. Он ощущает себя под защитой этого старшего. К этому же периоду относятся первые ощущения землетрясений - кровать ходила ходуном, стены трещали, по крыше грохотали прокатывавшиеся по ней кирпичи развалившейся печной трубы. Но страшно не было, так как дома были родители и мы, дети, ощущали себя под их защитой. Хуже было 5 октября 1952 года, когда мы стали свидетелями разразившегося на Камчатке мощного цунами. Эпицентр толчка находился между Командорскими и Алеутскими островами в Тихом океане. Мы ощутили этот толчок и не обратили на него особенного внимания. А между тем американские радиостанции передали сообщение о возможности цунами. Вода отхлынула от берегов и сконцентрировалась в зоне эпицентра в виде гигантской волны, расходящейся кругами во все стороны. По рассказам очевидцев, высота волны была около 50-ти метров. Ключевская сопка (художник Николай Ушаков) Самый сильный удар последовал по восточному побережью Камчатки и Курильских островов. По слухам, город Северо-Курильск и все рыбацкие посёлки Камчатской зоны затопления были мгновенно смыты в океан. Долгое время целые дома с сидящими на их крышах обезумевшими людьми находили плывущими в открытом море. Только в Северо-Курильске погибли 13 тысяч военнослужащих, не успевших укрыться на сопках. Появились беженцы. Одну супружескую пару приютили мои родители. Вот из их рассказов, мне кажется, я и получил первую информацию о бедствии. Подземные толчки долгое время не унимались. Мне было 15 лет, и у меня уже не было детской веры в защиту взрослых. Уроки в школе проходили в постоянной тревоге. Помню, как на уроке литературы мы вдруг почувствовали, что пол под нами ходит ходуном, и сильно раскачиваются лампы на потолке. Учительница не удосужилась как-то нас успокоить и организованно вывести наружу. Она просто пустилась в бегство из класса, а мы все - за ней. Куда бежать? А некуда! Разве что в туалет, который находился на пригорке возле школы - уж туда-то падающие стены, видимо, не достанут. Так и простояли на улице в течение часу. А дело-то было на Камчатке, где в октябре уже выпадает снег. Кое как набрались смелости войти внутрь здания и, взяв вещи и одежду, разбрестись по домам. Толчки продолжались ещё долго. Учителя, не в пример "литераторши", успокаивали нас как могли и даже шутили. Но мы были "не в своей тарелке" со взвинченными до предела нервами. Тогда-то и появились у меня на голове первые седые волосы... Между тем, учёба шла своим чередом. В нашем классе, как обычно в гарнизонных школах, наблюдалась частая сменяемость учащихся - родителей переводят на новое место службы, и дети начинают ходить в новую школу. Появилось несколько серьёзных ребят, которые подумывали уже ни много, ни мало - о вступительных экзаменах в институт (мы учились в девятом классе, и стояли на пороге выпуска из школы). Задавали учителям математики, физики и химии нелёгкие вопросы и просили задавать задания по учебникам внеклассных занятий, соревновались в решении сложных задач - в основном, по геометрии с применением тригонометрии. Меня это тоже каким-то образом подтянуло и заставило задуматься. Мы с Ветой "похоронили" в буквальном смысле своих "дамусек", в которые так ещё и не перестали играть, и договорились, что жизнь нас теперь настраивает на взрослый лад. Не знаю, как повернулась бы моя судьба, если бы не появление в нашем классе Юрки Рыжевнина и Вальки Плотникова. Я посерьёзнел и взялся за ум. Соответственно, поползли вверх и отметки по всем предметам. Детство внезапно закончилось. Хотелось бы сказать несколько слов о моём увлечении женским полом. При взгляде на какую-нибудь новую девочку я, опираясь на прочитанные книжки, тут же её романтизировал и влюблялся до беспамятства. Так же было и в школе - в каждом, по очереди, классе я бывал постоянно влюблён в какую-нибудь из учительниц. В 10-м классе это была Нинель Давыдовна, учительница английского языка. Онa приехалa к нам в школу вместе с мужем, тоже преподавателем английского языка, который преподавал в соседнем классе. Из-за увлечённости Нинель я воображал себе, что ненавижу её мужа. Особенно после того, как она забеременела. И эта моя ненависть внезапно материализовалась - муж Нинель вскоре бросил школу и сделался журналистом. А потом бросил и Нинель. Уже обучаясь в институте, через несколько лет я, читая "Известия", встретил его подпись под одним из материалов с Дальнего Востока - собственный корреспондент "Известий" во Владивостоке Павел Демидов... Перепечатано отсюда.

Эффект присутствия Пузиков не мог объяснить себе этого всю свою жизнь: мистика или реальность?.. Вот небольшой прилавок, огороженный рамочками из тонкого стекла. А за рамочками - оно, богатство. Чего там только нет! И крючки на всякую рыбу, и ластики, и перья номер 86, и линейки, и пистолет под пистоны - совсем , как настоящий. Но не это притягивает его взор. Он наклоняется низко, к самому прилавку и делает вид, что разглядывает целлулоидные прямоугольные треугольники с транспортиром. Сейчас таких не выпускают почему-то. Не треугольник - мечта! Только треугольник ему сейчас не нужен, это он для виду, так просто. А на самом деле глаза его косят совсем не туда. И не только глаза, даже рука судорожно подтянулась к самому подбородку и сжалась, готовая к броску, - лишь протяни и достанешь. Достанешь... Незаметно достанешь... Медленно так, незаметно. А потом сожмёшь в кулак, а кулак - в карман. И разожмёшь... Сердце бьётся так сильно, что удары бьют в самую шею. Как молотком. А в мозгу стучит настойчивая, неотвязная мысль: "Ножичек. Надо же, - какой ножичек! Весь блестящий, весь горит огнём. А сколько у него предметов! Целых два ножика, шило, штопор и ещё что-то. Всю жизнь мечтал о таком! Никто не смотрит, продавщица отвернулась. А?.." Он быстро оборачивается и упирается взглядом в широкий офицерский ремень. Взгляд ползёт выше и обнаруживает лейтенантские милицейские погоны и широкую добродушную улыбку: "Что, нравится ножичек, мальчик?" "Д-да..." - отвечает он и боком отходит от прилавка к двери. В школе Пузиков учился, как все. И относились к нему тоже ровно - что заслужил, то и получи. Кроме любимого предмета. Предмета, который он знал лучше других, по которому читал уйму дополнительных пособий и массу художественной литературы. Может быть, поэтому и не любила его Дора? Историк Дора Семёновна Волошина была педантом и не выносила всяких там фантазий. "Пузиков, - говорила она, ставя с чувством выполненного долга четвёрку в его дневник, - ты непоследователен и сбивчив, хотя и много читаешь. В вузе-институте этого не любят." Он огорчался, но историю любить не переставал. Однажды он забыл в парте тетрадь по тригонометрии. Вернувшись в пустой класс, он быстро подошёл к своей парте и почувствовал, что наступил на что-то маленькое и твёрдое. Предмет под его ногой оказался золотым кольцом. На следующий день во время большой перемены в класс вошла Дора. На её лице было смятение. "Ребята, - обратилась она к классу, - вчера на одном из уроков я потеряла своё обручальное кольцо. Никто из вас его не находил?" "Находил, - сказал Пузиков. - Вот оно, Дора Семёновна." Всю жизнь с того памятного дня в магазине он ощущал за своей спиной присутствие суровой и неумолимой силы по имени совесть. Действия этой силы не всегда согласовывались с логикой обстоятельств, часто вредили самому Пузикову или его близким. Но они никогда не оказывали решающего влияния на "окончательный приговор", который был неизменно бесстрастен и безоговорочен... ..."Ты проверил за машинисткой текст? - спросил Пузиков Сержа Грикурова, выполнявшего сверхсрочную и ответственную работу. - Учти, что она через неделю увольняется и уезжает." "Конечно, Вася! Всё будет в порядке, вот увидишь!" - как всегда с пафосом продекламировал Серж. Через месяц, делая окончательную проверку перед предъявлением на подпись главному конструктору, Пузиков обнаружил в тексте документов многочисленные ошибки. Кроме того, добрая треть текста была не отпечатана вовсе. "Василий Николаевич, - позвонил ему Канторович, - я не вижу твой "РС". Не готов?" "Пока не готов, Яков Михайлович." "В чём дело? Через неделю срок!" "Моя вина, Яков Михайлович. Будем задерживаться после работы. К сроку успеем." И успели. Правда, потрудиться пришлось на совесть. В том числе, и Сержу. Был доволен и третий - незримый и строгий судья, эффект присутствия которого сказался и на этот раз.

Русь Русь! Нет в мире края Ближе и родней! Утром, просыпаясь, Ты идёшь по ней. Ласковое солнце Сушит влагу рос, Заплетает косы Молодых берёз. Мы с лучами солнца Шлём тебе привет. Он к тебе в оконце Прилетел, иль нет? Весело глядятся Лучики в стекло, Чтоб согрелась радость И исчезло зло.

Лариса Рейснер Она родилась 13 мая 1895 года в польском городе Люблин, где работал её отец Михаил Андреевич Рейснер, профессор права. Отец, немецкий еврей, женился на потомственной российской аристократке Екатерине Александровне Хитрово, состоявшей в отдаленном родстве с потомками Кутузова. С 1905 года Рейснеры жили в Петербурге на Петербургской стороне. Революционно настроенный глава семейства читал лекции для рабочих. Отец и брат Ларисы увлекались идеями социал-демократии, что повлияло на развитие девочки. Красивая и способная, она окончила с золотой медалью женскую гимназию и стала посещать лекции по истории политических учений в университете в качестве вольнослушательницы. Принимала участие в университетском "Кружке поэтов", членами которого были Лев Никулин, Осип Мандельштам и Всеволод Рождественский. Лариса писала декадентские стихи под псевдонимом "Лео Ринус". В 1913 году в альманахе "Шиповник" была опубликована ее драма "Атлантида". Мечтала стать поэтессой, бывала в модных салонах. Там в 1916 году познакомилась с поэтом Николаем Гумилёвым и стала его возлюбленной. Их отношения были недолгими, но оказали влияние на ее жизнь. Авторы воспоминаний о Ларисе Рейснер единодушно отмечали ее красоту. Вадим Андреев, сын писателя Леонида Андреева, друг юности Ларисы, вспоминал: "Не было ни одного мужчины, который прошел бы мимо, не заметив ее, и каждый третий - статистика, точно мною установленная, - врывался в землю столбом и смотрел вслед, пока мы не исчезали в толпе". Внешне она была сама женственность, а по характеру решительна, резка, словам предпочитала поступки, в спорах любила побеждать, проявляла ненасытный, порой авантюрный интерес к жизни. В годы Первой мировой войны вместе с родителями основала журнал "Рудин", который призывал "клеймить бичом сатиры и памфлета всё безобразие русской жизни, где бы оно не находилось". Издание просуществовало недолго, но стало школой общественной и журналистской деятельности для самой Ларисы. И Февральскую революцию, и большевистский переворот семья Рейснер приняла восторженно. Лариса вступила в ряды партии большевиков. Она просто нашла себя в революции, где надо было убеждать, командовать, рисковать жизнью. Оказалось, что она рождена совсем не для поэзии. Рождена, чтобы стать отважным комиссаром Балтфлота и Волжской флотилии, чтобы отдавать приказы революционным матросам, красуясь в элегантной морской шинели или кожанке, с револьвером в руке. Такой и увидел её на Волге матрос Всеволод Вишневский и запечатлел в написанной в 1932 году пьесе "Оптимистическая трагедия". А писатель Лев Никулин встречался с Ларисой летом 1918 года в Москве в гостинице "Красный флот". В вестибюле он увидел пулемет "максим", на лестницах - вооруженных матросов, в комнате Ларисы - полевой телефон, телеграфный аппарат "прямого провода", на столе - черствый пайковый хлеб и браунинг. Соседом по комнате был знаменитый матрос Железняков. Тот самый, который сказал: "Караул устал!" и разогнал Учредительное собрание. По словам Льва Никулина, Лариса чеканила ему в разговоре: - Мы расстреливаем и будем расстреливать контрреволюционеров! Будем! Британские подводные лодки атакуют наши эсминцы, на Волге начались военные действия... Тогда же летом 1918 года она отправилась на Волгу и оказалась в Нижнем Новгороде в плавании на бывшей царской яхте "Межень", много шутила в связи с этим. Очевидец вспоминал: "Она по-хозяйски расположилась в покоях бывшей Императрицы и, узнав из рассказов команды о том, что Императрица нацарапала алмазом свое имя на оконном стекле кают-компании, тотчас же озорно зачеркнула его и вычертила рядом, тоже алмазом, свое имя". Опять алмаз. Из Зимнего или с яхты "Межень"? Или был не один алмаз? "Грабь награбленное!" Романтика и роскошь - пополам с невзгодами Гражданской войны. Ведь вместе с солдатами и матросами "комиссарша" голодала, мерзла, страдала от вшей, в походе на Каспии получила тропическую лихорадку, от которой страдала до самой смерти. В Нижний приехал и сам замнаркома по морским делам Фёдор Раскольников, назначенный командующим Волжской флотилией. Так Лариса встретила своего будущего мужа... Они оказались единомышленниками, веровали в возможность установления справедливого мирового порядка. Вместе с Раскольниковым Рейснер прошла с Волжской военной флотилией боевой путь, начавшийся в Казани в 1918 году - по Волге, Каме и Белой. В Казани была арестована контррразведкой белых, но ей удалось выбраться благодаря чуду, а также её необычайному самообладанию и хладнокровию. Лариса Васильева в книге "Кремлёвские жёны" пишет: "Война счастливо совпала с любовью. Возможности Федора были грандиозны. Красота и смелость Ларисы необычайны. Все в превосходной степени". Матросы восторгались красотой, стремительностью, уверенностью в себе, смелостью своего комиссара. Их вдохновляли её речи: - Товарищи моряки! Братва! Вы хорошие и боевые молодцы. Все как на подбор собрались. Мне пришлось быть в Казани и видеть, как контрреволюционеры-белогвардейцы расправлялись с нашими братьями. Этого никогда не забыть... мне удалось вырваться и пробраться сюда через линию фронта, и вот я опять среди своих... Я счастлива встретиться с вами и приветствовать моряков, почувствовать ваш боевой дух, вашу готовность бить и гнать врагов с нашей родной матушки-Волги. Мы вместе должны мстить нашим заклятым врагам. Вот ещё строки из книги "Кремлевские жены": "Она бросала свое красивое тело под снег и град, под обстрелы, пила воду из вонючих луж, рядом с кавалеристами лихо сидела в седле и наслаждалась, чувствуя, что пуля не берет ее". В Астрахани произошло объединение Волжской и Астрахано-Каспийской флотилий, и в мае 1920 года Лариса Рейснер на флагманском Краснознаменном эсминце "Карл Либкнехт" участвовала в энзелийской кампании на Каспии. Поход закончился изгнанием из иранских городов Энзели и Решта войск английских интервентов и захватом флота, уведенного белыми и англичанами из Баку. Оттуда Лариса привезла богатую военную добычу. Ещё на Волге на пути следования флотилии были помещичьи имения. Лариса одевалась то в пышные платья, то в легкие платьица и появлялась на палубе. - Мы строим новое государство. Мы нужны людям. Наша деятельность созидательная, а потому было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим у власти, - говорила она. Она никогда не забывала делать записи и посылать подробные письма домой. Во многом автобиографичная книга ее очерков о Гражданской войне "Фронт" была издана в 1924 году. Закончилась волжско - каспийская эпопея. Федор Федорович Раскольников был назначен командующим Балтийским флотом. Вместе с ним вернулась в Петроград и Лариса Рейснер. Они поженились и в 1921 году отправились в Афганистан: Раскольникова назначили советским послом. 3 июля 1921 года из Кушки вышел караван - 10 вьючных и верховых афганских коней. Началось 30-дневное путешествие по пескам, горам и долинам Афганистана. Местные жители обалдевали, встречая необычных путников: на лошади ехала с открытым лицом красивая женщина в мужском костюме и вместе с матросами пела песню под гармошку. Вполне возможно, что песня напоминала именно ту, что была написана поэтом Матусовским для популярного, премированного в Каннах(1962 год) фильма "Оптимистическая трагедия", созданного режиссёром Самсоном Самсоновым: Не вейся ты, чайка, над нами, И голосом тонким не плачь, ты не плачь! Мы вышли на битву с врагами Сыграй нам тревогу, трубач! Сыграй, чтобы люди вставали Трубу твою слыша вдали, да вдали Чтоб мертвые вместе с живыми В атаку последнюю шли. Мы вышли бороться за счастье И нет нам дороги назад, никогда И наши матросские ленты Как черные птицы летят И нас провожая в дорогу Ты нам пожелаешь удач, нам удач! Нам песен прощальных не надо Сыграй нам тревогу, трубач! А ведь это была бывшая салонная петербургская поэтесса. Бывший комиссар Балтфлота. Посольская жена Лариса Рейснер...В Афганистане её ожидали знаки внимания к первой леди посольства. Рядом был любимый и любящий муж, в деятельности которого на посту посла молодой России приняла самое активное участие. Рискованными энергичными усилиями супружеской чете удалось расстроить планы английских дипломатов по дискредитации российской внешней политики в Афганистане и добиться значительных успехов на дипломатическом поприще. В результате Совет старейшин афганских племен одобрил российско-афганский договор, тут же ратифицированный эмиром. 1 сентября 1921 года афганское правительство заявило об отказе от подрывной пропаганды в пределах РСФСР и Туркестанской Советской Республики. Летом 1922 года эмир призвал афганцев, участвовавших в набегах басмачей, вернуться к домашним очагам, угрожая жестоко наказать за ослушание. Доверие эмира Амануллы-хана к русскому дипломату еще больше возросло после сообщения о заговоре, целью которого было его устранение... Лариса попрежнему пела песни с матросами из охраны, а ещё танцевала вальс с врачом миссии, бывшим военнопленным австрийцем. Попрежнему позволяла себе верховые прогулки на хорошо выезженной лошади. Была желанной гостьей на женской половине дворца правителя, где хотели видеть интересную европейскую женщину. Для обычной женщины насыщенной событиями жизни и любви мужа было бы достаточно, но не для Ларисы Рейснер. Размеренный быт и покой тяготили её. На вопрос о том, как она представляет себе счастье, Лариса всегда отвечала: "Никогда не жить на месте. Лучше всего - на ковре-самолете". Не спасали даже занятия литературой, на которые прежде не хватало времени. Понимая состояние жены и считая задачи, поставленные перед ним правительством, выполненными, Федор Раскольников обратился в Наркоминдел с просьбой отозвать его из Афганистана. Наркомат не торопился с ответом. Тогда они направили несколько писем другу Раскольникова председателю Реввоенсовета Льву Троцкому, рассчитывая на его содействие. Решение о смене полномочного представителя в Афганистане по разным причинам откладывалось. В конце концов терпение у Ларисы Рейснер иссякло, и весной 1923 года она в буквальном смысле сбежала в Россию с твердым намерением вытащить из Кабула своего мужа. Раскольников надеялся в скором времени вновь встретиться с женой. Но судьба распорядилась иначе. Вместо ожидаемого приказа Наркоминдела об отзыве из Афганистана он неожиданно получил письмо от Ларисы с предложением развода. Так закончилась их семейная жизнь. А о своих впечатлениях от поездки на восток Лариса издала в 1925 году книгу "Афганистан". В Москве неофициальным мужем Рейснер стал Карл Радек, блестящий журналист, публицистический талант которого ценил Ленин. Интеллектуал. Правда, далеко не красавец. В это время резко изменился стиль очерков Рейснер, так как Радек с удовольствием редактировал её тексты. Приближенность к высоким партийным кругам позволила ей создать у себя дома нечто вроде "салона", в котором бывал и Лев Троцкий. Вместе с Радеком Рейснер побывала в Германии, где сражалась в Гамбурге на баррикадах неудавшейся коммунистической революции и потом описала свои впечатления в книге "Гамбург на баррикадах" (1925). В 1925 году Рейснер лечилась в Висбадене от малярии, потом совершила поездки по Донбассу и Уралу. Итогом этих поездок стала книга "Уголь, железо и живые люди". Рейснер вдохновенно описывала энтузиазм рабочих, напоминая при этом, что энтузиазм не может заменить нерадивость руководителей производства. Книги и очерки Ларисы Рейснер были написаны лаконичным, отточенным, сочным и даже поэтическим языком. В конце 1925 года в "Известиях" публиковался цикл очерков Ларисы "В стране Гинденбурга". Она работала над циклом "Портреты декабристов", задумала цикл о первых утопистах-коммунистах и огромную историческую эпопею из жизни уральских рабочих, собиралась ехать в Париж, лететь в Тегеран...Казалось, её энергии нет конца, интерес к жизни ненасытен. Михаил Кольцов, впоследствии вдохновенный романтический певец войны в Испании, загубленный в застенках НКВД, написал о Ларисе Рейснер: "Пружина, заложенная в жизнь этой счастливо одаренной женщины, разворачивалась просторно и красиво... Красочен, смел стремительный путь Рейснер-человека. Из петербургских литературно-научных салонов - на объятые огнем и смертью низовья Волги, в самую гущу боев с чехословаками, потом на Красный флот, потом - через среднеазиатские пустыни - в глухие дебри Афганистана, оттуда - на баррикады Гамбурского восстания, оттуда - в угольные шахты, на нефтяные промыслы, на все вершины, во все стремнины и закоулки мира, где клокочет стихия борьбы, - вперед, вперед, вровень с революционным локомотивом несся горячий неукротимый скакун ее жизни". Её жизнь оборвалась трагически. Глоток сырого молока - и Ларисы Рейснер не стало. Она умерла от брюшного тифа 9 февраля 1926 года в Москве, прожив всего лишь тридцать лет. "Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому экземпляру?" - патетически вопрошал тот же Михаил Кольцов. Поэт Варлам Шаламов, тоже впоследствии репрессированный и едва уцелевший на Колыме, оставил о похоронах Ларисы воспоминания: "Молодая женщина, надежда литературы, красавица, героиня Гражданской войны, тридцати лет от роду умерла от брюшного тифа. Бред какой-то. Никто не верил. Но Рейснер умерла. Я видел ее несколько раз в редакциях журналов, на улицах, на литературных диспутах она не бывала... Гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре. Двор был весь забит народом -военными, дипломатами, писателями. Вынесли гроб, и в последний раз мелькнули каштановые волосы, кольцами уложенные вокруг головы." За гробом вели под руки навзрыд рыдающего Карла Радека. Пули, миновавшие ее на фронтах, убили всех тех, кто ее любил. Первым - того, кто был её возлюбленным в юности - поэта Николая Гумилева. Раскольников в 1938 году был объявлен "врагом народа", стал невозвращенцем, ликвидированным НКВД во французской Ницце. Погиб в застенках НКВД Карл Радек, "заговорщик, шпион всех иностранных разведок". Можно только предполагать, какая участь ожидала её, если бы не стакан молока... Похоронили Ларису Михайловну Рейснер на "площадке коммунаров" на Ваганьковском кладбище. В одном из некрологов было сказано: "Ей нужно было бы помереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером". Автор: Евгения Соколова-Фердман При написании текста привлечены материалы сайта Google.ru

Глава 6-я. Детство Родился я в недоброй памяти 1937 году, когда по всей стране прокатилась жесточайшая в истории СССР волна сталинских репрессий. Место моего рождения было не из лучших на земной тверди - Петропавловск-Камчатский. Здесь большую часть года либо мели снега, либо лили дожди, либо грунтовые улицы иссушались низко висящим над горизонтом солнцем и окутывались клубами пыли от проезжавших по ним машин. Осенью и весной улицы покрывались непролазной грязью, так что лучшим временем года была, пожалуй, зима. Из роддома меня принесли в бревенчатый барак, где у моих родителей была казённая комната. Спал я поначалу в ванночке, а днём меня выставляли на улицу, где в одну из зим я подхватил хронический бронхит. Младенчество в памяти моей, естественно, не оставило практически никаких следов. По рассказам мамы я рос болезненным хилым ребёнком и переболел всеми видами детских болезней, какие тогда существовали. Мама надо мной тряслась как над писаной торбой, то и дело пытаясь убедиться не помер ли я. Временами она меня даже будила, когда ей казалось, что я уж очень подозрительно тихо дышу. Отчётливо помню переезд в новую квартиру, о чём я выше упоминал. Этой квартире суждено было на долгие годы стать моим родным домом до той поры, когда детство кончилось и началась студенческая юность. Сюда же принесли и родившуюся примерно через 3 года после меня мою сестру Вету, ставшую моей верной подругой на весь детский период. Школа на меня поначалу произвела странное впечатление - я пришёл домой и заявил родителям, что нам сказали, чтобы мы больше не приходили. Родители, естественно, в этом усомнились, и я был водворён обратно в класс. Шёл 1944-й год. Лыжи - лучший отдых! Горы Учебников никаких практически не было, тетради родители делали из нарезанных полосками газет. Стоит ли удивляться тому, что успехов в учёбе у меня, как, впрочем, и у большинства учеников не было. Мама вспоминала, что у меня никак не получалось правильно написать цифру "2" - хвостик то совсем пропадал, то превращался в длинную вьющуюся ленту. Где-то завалялся табель за первый класс - большинство оценок тройки. Учёба меня не интересовала. Больше привлекала улица с её лыжами, коньками-снегурками - большая и любимейшая часть времени года ЗИМА. Напротив нас, через дорогу, жил местный начальник - председатель облисполкома. По меркам того времени это был чуть ли не самый главный на Камчатке человек. Во время войны он был представителем СССР по лендлизу в США и отвечал за поставки через Дальний Восток американской техники. Поэтому у него единственного на Камчатке был собственный "виллис", который он водил сам (это для меня делало его просто каким-то сказочным персонажем!). Однажды в пургу мы всей семьёй возвращались по льду Култучного озера домой из посёлка АКО. Мело так, что в шаге ничего было не разобрать. И вдруг сзади послышался звук автомобильного мотора и засветились яркие фары. Виллис остановился, и наш сосед любезно пригласил нас сесть в машину. Ехали, как в сказке! И, главное, доехали прямо до самого дома... За высоким забором жила эта семья, и все с благоговением смотрели краешком глаза в их сторону. У этого председателя была дочь, моя ровесница, поэтому я как-то раз был приглашён за забор с ней познакомиться и поиграть. Девочка меня поразила, во-первых, своей недоступностью и, как мне показалось, красотой. Я впервые в жизни влюбился. Впрочем, сейчас мне её не вспомнить. Зато помню её красный велосипед, на котором мне было позволено кататься. Так и не возьму в толк - то ли сама девочка меня привлекала, то ли её велосипед... Елизавета Борисовна Берман, преподавательница фортепиано тоже была вхожа в тот дом и давала уроки девочке. Я же не чурался пианино и без всякого стеснения играл хозяину всё, что мог (а мог я, действительно, всё, что слышал).Подвыпивший председатель облисполкома, указывая Елизавете Борисовне на меня, говорил: "Вот, Елизавета Борисовна, как надо играть! Вы можете научить мою дочь играть так, как играет этот мальчик? А то что прикажете - возить за нею вагон нот?.." Клавиши рояля - моё увлечение с детских лет и до сей поры... Наш дом был двухквартирный. По соседству жила семья папиного начальника, председателя Камчатоблрыбакколхозсоюза Ливерия Гавриловича Горшкова. Его сын Артур (я звал его Арькой) был на год младше меня и стал моим товарищем на долгие годы. Вместе с ним лазали на близлежащую сопку и скатывались по противоположному склону, оказываясь километрах в пятнадцати от города. И потом бежали эти 15 км по прямой лыжне домой. Лезть на сопку приходилось долго - около часу, плюс сгон с горы и лыжный марафон. В общей сложности на всё это уходило почти полдня. Так что мы занимались этим, как правило, в воскресный день. Другим развлечением (уже домашним) была игра с сестрой в "дамуськи" или бумажные куклы, которые мы сами же и рисовали. Началось всё это с обычных бумажных карт. Короли, валеты и дамы (отсюда и название - "дамуськи") в наших руках оживали, говорили на разные голоса, затевали интриги и устраивали даже настоящие сражения. У наших "дамусек" был высший свет, балы, дуэли и настоящая армия с предводителями и обилием солдат. Устраивались настоящие баталии - мы качали стол и безжалостно рвали на кусочки падавших солдатиков. Проигравший король с семьёй и подданными попадал в плен и подвергался унижениям, а то и казни. Другой увлекательной темой детских игр были мушкетёры. Примерно в третьем классе я получил от отца подарок - роман Александра Дюма "Три мушкетёра". С чтением у меня проблем никогда не было, поэтому я буквально за несколько дней "проглотил" это занимательное чтиво. Оно меня буквально заворожило - сюжет сильно отличался от окружающей меня действительности. Я часами рассказывал содержание романа соседским мальчишкам, которые не имели ни возможности, ни желания читать нечто подобное. Мы делали из дощечек шпаги, распределяли роли и устраивали настоящие представления, разыгрывая на самодельной сцене отдельные эпизоды романа. А зрителями были наши родители и соседи. Не всё у нас ладилось. К примеру, ботфорты мы делали из газет - что из этого могло получиться? Но нам был интересен сам процесс, который поглощал нас без остатка. Я на правах главного режиссёра взял себе роль Атоса, графа Де ла-Фер. Арька был Арамисом, сын портового грузчика Вовка Ивин исполнял роль Портоса, а на роль главного, казалось бы, действующего лица Д'Артаньяна я пригласил не очень хорошо знакомого Витьку Сайкина. Сам не знаю почему, но роль Д'Артаньяна мне не очень нравилась, я больше всего ценил благородного и обойдённого судьбой Атоса. К тому же, и Вовка Сайкин меня не очень привлекал, а , скорее, отталкивал своей разнузданностью и наглостью. Вполне, впрочем, естественной. Помнится, играли мы как-то на крыше дровяного сарая. Дело было летом, было непривычно жарко и пыльно, а на ровной крыше сарая это скрадывалось. Все были в одних трусах. А какие были тогда у детей трусы? Сатиновые, или ситцевые. У девчонок они оттопыривались, так как конструкция была иная, чем у мальчишек. A у моей сестры Веты под оттопырившимися трусами было явно видно то, что у других девчонок и мальчишек было прикрыто. И вот подходит ко мне этот наглец Витька Сайкин и говорит: "Посмотри, какая у твоей Ветки п...а хорошая! Не то, что у моих сестёр Тайки и Ленки. Я пытался их е...ь, но не смог - у них п...ы очень маленькие. А у твоей Ветки - в самый раз. Спроси у неё - может быть, она мне даст?". Я ужасно разозлился и сказал, что если он ещё раз подойдёт ко мне с таким предложением, я с ним больше общаться не буду и отберу у него роль Д'Артаньяна. Впрочем, нравы улицы особой моралью в ту пору не отличались. То и дело мальчишки рассказывали о случаях, волновавших наше мальчишечье воображение. Например, брат Вовки-Портоса Витька Ивин поведал нам, что сестра Сашки Морозова Ленка отправилась с ватагой мальчишек 9-10 человек на сопку, они сняли с неё трусы и по очереди её "обработали". Мушкетёры - детская мечта! И вон, ходит себе как ни в чём не бывало! Я не думаю, что эта история - нечто из ряда вон выходящее. Видимо, такое случается в любой деревеньке или маленьком городке России. Просто об этом не принято открыто говорить. Когда мне исполнилось 9 лет, мама предприняла попытку переехать жить в Баку вместе с нами, мною и Ветой. Вету устроили в детский сад, а я пошёл учиться в 3-й класс 164-й бакинской школы. Отец с нами не поехал и, на всякий случай, остался на Камчатке. Перепечатано отсюда.

Крутоберёга Сергей сделал пару глубоких, скользящих шагов и сильно оттолкнулся палками. Лыжи шли легко, не очень отдавая назад при толчке. Когда он вышел из города, снегопад только начинался, а теперь снег буквально валил густыми сухими хлопьями, легко рассыпающимися при малейшем дуновении. "Хорошо, что нет ветра, - подумал Сергей. - В сухую морозную погоду легко случиться "чёрной" пурге!.." Он оглянулся. Снежный занавес поглотил последние огоньки городских домов. В густом "молоке" утонули и лыжня, и дорога и даже близлежащие сопки. До рыбацкого посёлка Сероглазка было не больше пятнадцати километров. Сергей специально вышел пораньше, чтобы до встречи Нового года оставалось два-три часа и можно было бы спокойно поболтать с Наташкой за приготовлением винегрета. В рюкзаке в такт шагам постукивали шампанское с коньяком, под правую лопатку давил острый край консервной банки. Сергей уверенно шёл вдоль дороги, привычными размашистыми движениями переставляя лыжные палки. Зимой тьма не была такой густой, как летом. Если бы не снегопад, так вообще бы казалось, что на дворе сумерки. Чем дальше он уходил от города, тем тревожнее становилось у него на душе. Всё яснее проступал сквозь снежную пелену милый образ. Светлые локоны, словно золотые сугробы мягко ложились на покатые наташины плечи. Серые, с поволокой глаза смотрели доверчиво и открыто. Он вздохнул. При ясной погоде можно было бы выиграть километров пять, спрямив дугу дороги через сопку Крутоберёгу. Подъём туда нетрудный, минут на двадцать. Зато потом затяжной спуск, до слёз из глаз и свиста в ушах. Он любил быстрые спуски с острыми ощущениями опасности, когда любая чуть заметная ложбинка буквально придавливала лыжника к насту, а каждый бугорок превращался в трамплин. И нужно было обладать хорошей сноровкой, чтобы под дробный стук лыж на почти обледенелых застругах спуска удержаться на ногах и не потерять ориентацию с полными слёз глазами на морозном ветру. "Она где-то здесь, Крутоберёга!.." Сергей остановился и попытался оглядеться. Со стороны предполагаемого расположения Крутоберёги на него дохнуло морозным порывом ветра. Вначале слегка. Потом чуть сильнее. Скорее всего, именно здесь была седловина. "Может быть, рискнуть?.." Он посмотрел на почти занесённую снегом дорогу, едва угадывавшуюся под рыхлым покрывалом. Скоро и она перестанет быть ему ориентиром. "Была - не была!.." Он круто свернул в сторону и решительно пошёл по снежной целине, проваливаясь в глубокие сугробы. С Наташкой он познакомился сравнительно недавно, месяца три назад, когда ворвался в диспетчерскую и заорал: "Опять Мангруппа? Я вам сколько раз буду говорить, что у меня диск по заклёпкам трётся? Не еду! На ремонт становлюсь!" Диспетчер смотрела на него широко раскрытыми глазищами. И тут только Сергей сообразил, что она - не Ангелина, а новенькая. Глаза у неё были прямо-таки огромные. В них, словно в зеркале отражался оконный переплёт и сам он, Сергей, в как всегда расстёгнутой гимнастёрке. "Извините, девушка, я думал, что это Лина меня снова в Мангруппу сунула. Я ей несколько раз говорил, что у меня сцепление буксует, а там - в гору с грузом металла надо переть! У вас жестяно-баночной не осталось? Там бы я смог!.." "Ну, ты даёшь, парень! Прямо-таки чуть живьём не съел! Давай путёвку!.." Вечером после смены Сергей опять пошёл извиняться. И узнал, что Наташа живёт в Сероглазке, после школы год работала фасовщицей на рыбозаводе, а теперь вот перешла к ним в диспетчерскую. Он стал забегать к ней почти всякий раз, когда она дежурила. Пару раз вместе катались на лыжах. Однажды ходили в театр на "Льва Гурыча Синичкина". Кино - не в счёт! Словом, сегодняшний вечер должен был многое прояснить и, если бы удалось и захотелось обоим, - сблизить их. Как-никак, Новый год! Подъём становился всё круче. Сергей повернулся боком к горе и "лесенкой" уминал рыхлую снежную крупу. Подниматься было трудно. Но это не было неожиданным. Кроме того, он был молод, полон сил и уверенности в себе. Как ни крути, армия даёт жизненную закалку! Через полчаса подъёма Сергей почувствовал, что гора начинает сдаваться, становится положе. Наконец, он смог повернуться к ней лицом и, всё ещё глубоко проваливаясь, вышел в центр седловины. Снег продолжал валить без передышки. Сергей достал сигареты. Спичка приятно обожгла пальцы и, зашипев, погасла. Курить ему нравилось. Как дитя века он, естественно, не мог не знать о вреде курения. И всё-таки любил курить. Ему нравился лёгкий дурман от первой затяжки, особенно после солидной физической нагрузки. И рассудочное, с расстановкой докуривание до "точки". Сейчас ему почему-то не хотелось ставить точку. Но сигарета кончалась, и надо было продолжать путь. Он надел перчатку и подъехал к краю седловины. В хорошую погоду он не раз бывал здесь и знал место наощупь. Видимости почти не было. Но он помнил, что лыжный спуск начинался от кривой берёзы и после крутого тридцатиметрового участка переходил в относительно пологий длительный сгон по лощине. Вдоль сгона шла линия электропередач. На твёрдом насте спуск без виражей был бы невозможен. Однако, теперь наста нет, и глубокий снег не даст, видимо, развить большую скорость. Так что можно обойтись без поворотов. Он прошёлся по краю, ища приметную берёзу. Словно слепой, тыкал палкой в белёсую мглу. Вот палка упёрлась в ствол. "Кажется, она!" Он опять подошёл к краю. Спуск казался чересчур отвесным. "Трусишь что ли, брат?.." Он оттолкнулся и ринулся вниз... ... Очнулся Сергей с ощущением брезгливого неудобства от текущей за ворот воды. Налипший на лицо снег, видимо, успел растаять. А за воротом его было предостаточно. Он открыл глаза и попытался высвободить руку. И тут же вскрикнул от острой боли в подвёрнутой ноге. Лицо моментально засыпал рыхлый снежный порошок, быстро превращавшийся в мелкие капли воды. "Спокойно! Не паниковать! Думай, брат!.." Пока он лежал спокойно, боли не было. Сергей попробовал пошевелить пальцами рук и ног. Левые рука и нога действовали нормально. Пальцев правой руки он не ощущал. Видимо, рука затекла. Правая нога отдавала болью при малейшей попытке напрячься. "Ставим диагноз. Правая рука условно считается здоровой. На ноге крест ставить пока рано: первоначально преполагается вывих..." Он полежал немного ещё. Надо было попытаться высвободить больную ногу и отстегнуть лыжу. Задник лыжи был под ним, а носок повёрнут назад и, может быть, отломан. Сергей осторожно подсунул под себя левую руку, пытаясь дотянуться до креплений. До левого дотянулся свободно, но отстегнуть не смог: не хватило сил сжать рычаг. Правое крепление было под ногой, зажатой перевёрнутой лыжей. Сергей вытянул руку обратно и, собравшись с силами, попытался откинуться назад. Резкая боль пронзила всё его тело, лицо снова засыпало снегом. Он немного передохнул. В правой кисти появилось покалывание сотен мельчайших иголочек. "Вот так-то лучше!" Теперь он уже почти полулежал на подвёрнутой правой ноге. Небольшим толчком ему удалось перевернуться на спину и в воздухе подтянуть к себе здоровую ногу с лыжей. "Раз - это я! - он легко отстегнул левую лыжу. - Два - это телёнок!.." - переваливаясь на другой бок, он попытался под снегом отстегнуть второе крепление. Мешала боль в ноге. Стиснув зубы, он резко надавил на рычаг и сдёрнул с него "собачку". От боли потемнело в глазах. Сергей лежал на спине, вытянув обе ноги и тяжело дыша. "Эх, закурить бы!.." По засыпанному снегом лицу текли ручейки талой воды, смешанной с потом. К своему удивлению, он нащупал в карманах и сигареты, и спички. Тщательно отряхнув их от снега, он, замирая, разжёг огонь и прикурил. "Восторг! - он засмеялся и снова повалился на спину. - Никогда бы не поверил, что сигарета может доставить такое блаженство!.." Он затягивался раз за разом и безудержно хохотал. Хохотал один, в пургу, в горах, с вывихнутой ногой!.. Когда прошёл истерический приступ, он попытался проанализировать ситуацию. "Как ни странно, лыжи целы. Но на правую ногу рассчитывать нечего. Дай Бог, чтобы был вывих, а не перелом!" Если бы Сергей был уже у подошвы Крутоберёги, то до Сероглазки оставалось бы километров пять. На одной ноге - это не меньше трёх часов! Сергей зажёг спичку и посмотрел на часы. Часы показывали восемь. "А что? Я ещё успею!.." Он сунул руку в сдёрнутый со спины рюкзак. Рюкзак был наполнен бутылочными осколками и сильно пах коньяком. "А шампанское не разбилось. Ура!!!" Он высыпал содержимое на снег и вновь уложил в рюкзак всё, кроме кучки битого стекла. Потом поставил рядом лыжи и лёг на них спиной, ногами к спуску. Рюкзак положил на живот. Палки, сложенные вместе, взял в правую руку. "Ну, поехали, как сказал Гагарин!.." Он попытался оттолкнуться обеими руками. Снег набивался под ноги, и лыжи выскакивали из-под него, разъезжаясь в стороны. Надо было что-то придумывать. Сергей слез с лыж и с трудом достал из кармана носовой платок. Потом он крепко связал лыжные крепления. Подумав, размотал с шеи тёплый шерстяной шарф и связал им свои ноги. Взобравшись на лыжи, он вытянул ноги и воткнул в шарф концы лыж. "Теперь готово. С богом!" Он оттолкнулся и заскользил вниз. Вначале лыжи шли медленно. Потом всё быстрее и быстрее. Его движение напоминало ход торпеды по воде. Он ничего не видел, так как был вынужден закрыть глаза. Масса снега накатывалась на него и он, пронзая её связанными ногами, летел вниз на "самобеглой телеге". Снег был везде - впереди, сзади, сверху и с боков. "Сколько же так лететь?.." Он помнил, что в лощине не было серединных столбов. Все они стояли сейчас справа от него, на боковине оврага. Так что удариться ему было не обо что. Но внизу, у подошвы Крутоберёги стояла избушка лесника. Зимой там никто не жил. И именно этой избушки больше всего боялся сейчас Сергей. "Спуск на лыжах занимает в хорошую погоду минут десять. Примерно столько же времени потребуется мне сейчас. Значит надо считать до шестисот. Пусть половину пути я уже проехал. Значит, - до трёхсот..." Он принялся считать. При счёте сто пятьдесят его сильно тряхнуло, сбросило с лыж, и он кубарем покатился куда-то в сторону. Вслед за этим он услышал негромкий треск в отдалении. Потом наступила тишина. Сергей приподнялся на локтях и сел. Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он протёр глаза. "Чёрт побери, вот повезло!.." В пятнадцати метрах от него высился крепкий добротный забор. Рядом с забором валялись разбитые вдребезги лыжи. Он подполз к ним поближе. Потом, цепляясь за забор, встал. "Стою, а? Видимо, на ноге - просто небольшое растяжение. Так что всё почти в полном порядке." Он огляделся, ища глазами рюкзак. Рюкзака нигде не было, так же как лыжных палок. Он нагнулся и взял в руки обломок лыжи. "Сойдёт за неимением лучшего!" Опираясь на "костыль", он обошёл избушку и оказался на дороге, ведущей к Сероглазке. "А сколько же времени?" Он зажёг спичку. "О! Ещё целых три часа до Нового года! Даже на костылях успею!" Сергей спокойно закурил сигарету. Когда он входил в Сероглазку, снегопад почти прекратился, и погода была на редкость новогодняя. А на душе у Сергея было легко и бездумно: так всегда бывает в ночь под Новый год.

Не жаль Нет, мне не жаль, Что пламенем пылаю И, осыпаясь серым пеплом, Рдею вновь, - Ведь это - В жертвенном огне Я тихо таю, Печаль И божество моё - ЛЮБОВЬ...

ГО́ЛДМАН Эмма (Goldman, Emma; 1869, Ковна, – 1940, Торонто), общественный деятель и литератор. Получила традиционное еврейское воспитание, но с детства бунтовала против его принципов. Вопреки воле отца, считавшего, что девочкам образование не обязательно, стремилась к знаниям, увлекалась чтением, особенно идеями Н. Чернышевского. В 1885 г. оставила родительский дом и эмигрировала в США, где начала работать в швейной промышленности и вскоре вышла замуж. После выступлений рабочих в Чикаго 1 мая 1886 г. и казни семи возглавлявших их анархистов в 1887 г. (Голдман называла эти события своим «духовным рождением») она сблизилась с кружками анархистов — выходцев из России и Германии. Наибольшее влияние оказал на нее видный идеолог анархизма А. Беркман (1870–1936), с которым она была связана многие годы. В 1889 г., уйдя от мужа, Голдман переехала в Нью-Йорк и посвятила себя общественной деятельности. Она с успехом выступала перед рабочими, сначала на идиш, затем также на немецком и английском языках. Первые речи Голдман были посвящены борьбе за сокращение рабочего дня, но впоследствии основное место в ее ярких выступлениях заняли вопросы свободы слова, свободы личности, в том числе права на свободную любовь как для мужчин, так и для женщин, на применение противозачаточных средств. Последнее принесло ей скандальную известность даже среди феминисток. Большинство из них не разделяло радикальных взглядов Голдман на институт брака, на воспитание девушек и на ее убежденность в том, что избирательное право само по себе не обеспечит женщинам равенства в обществе (см. Феминистское движение). Голдман издавала журнал «Mother Earth» («Мать-земля», 1906–1918), в котором разоблачались несправедливость и безнравственность американского общества, а также «национальный атавизм». Журнал призывал сделать Землю «домом для всех людей». Благодаря лекциям и журналу Голдман стала одним из признанных лидеров американских анархистов. После того как в 1892 г. А. Беркман совершил террористический акт (ранил директора сталелитейного завода за жестокое подавление рабочих волнений), анархистская деятельность Голдман стала объектом внимания властей. В 1893 г. она была приговорена к годичному тюремному заключению за подстрекательское выступление на демонстрации безработных; в 1901 г. ее привлекли к судебной ответственности за соучастие в убийстве президента США У. Мак-Кинли, но оправдали. В начале 1-й мировой войны Голдман выступала с лекциями и статьями против обязательной воинской повинности, за что подверглась полуторагодичному тюремному заключению, а в 1919 г. была депортирована в Россию вместе с А. Беркманом и другими «враждебными элементами». После октябрьского переворота Голдман выражала горячую симпатию к Советской России, но почти три года, проведенные там, и особенно подавление Кронштадтского восстания привели к полному разочарованию в советском режиме. В 1921 г. она бежала из России и затем жила в основном в Великобритании, где продолжала лекционную и литературную деятельность, отстаивая анархизм как идеологию, отвечающую природе человека; она обличала капиталистическую эксплуатацию, но также подавление личности при коммунистическом режиме. Голдман была непримиримым борцом против национал-социализма. В период гражданской войны в Испании она активно поддерживала антифашистов, в 1936 г. выступала с пламенными речами в Барселоне и пользовалась среди каталонских анархистов большим авторитетом. В последние годы жизни Голдман уделяла большое внимание вопросу о связи разных форм тоталитаризма, в том числе гитлеризма и сталинизма. Голдман отошла от еврейской религии и демонстративно нарушала ее установления, например, устраивала пикники или танцевальные вечера в Иом-Киппур, однако не скрывала своего еврейства, выступала против проявлений антисемитизма, в том числе в Советском Союзе, считала, что своей деятельностью продолжает традиции борьбы за свободу человека, укорененные в еврейском духовном наследии. Среди книг Голдман наиболее известны: «Анархизм и другие эссе» (1910), «Торговля женщинами» (1916), «Мое разочарование в России» (1923, 1924), «Моя жизнь» (тт. 1–2, 1931). Источник: http://www.eleven.co.il/article/11228

Глава 5-я. Мама О предках моей мамы известно только то, что это были обедневшие крестьяне из не то Рязанской, не то Пензенской губерний, сорванные с насиженных мест голодом и отправившиеся на юг в поисках работы и куска хлеба. В Баку им удалось добыть и то, и другое, и они, в конце концов, превратились в коренных жителей новых мест. У моей бабушки Анастасии и до, и после моей будущей мамы были дети, но выжили только трое: дочери Вера, Надежда и Любовь (в том числе, Люба и Вера от другого отца, о чём я уже писал). Мама росла самостоятельным ребёнком, потому что ею никто не занимался ни в части учёбы, ни в части образования. До всего приходилось доходить своим детским умишком. Позднее она вспоминала, как впервые увидела горевшую на дворе электрическую лампочку. Та поразила её своей красотой и яркостью. И вдруг (о, ужас!) стал накрапывать дождь. А малышка знала, что от этого тонкое стекло может лопнуть. Она стала прыгать и приговаривать: "Дождик идёт! Дождик идёт!..". Но взрослые не реагировали и не гасили свет. И... лампочка не лопнула! Ура! Это стало открытием. 1927 год. Здесь маме 17 лет Надо ли говорить о том, что никто не интересовался учёбой маленькой Нади да и вообще тем, где и чему она учится. Учится, и хорошо! Так она и решала сама, где ей учиться. Пошла даже на специальность по нефтедобыче, где полуграмотный рабочий читал "лекции" примерно такого содержания: "На промысл ест 3 красинавы и 2 мазутн лошаду. Сколка всиво лошад на промысл?" Всё-таки здравый смысл взял верх, и она окончила бухгалтерские курсы, избежав труда на нефтепромыслах. С моим будущим отцом, как я уже писал, она познакомилась в Бакинском тресте ресторанов и кафе. Они понравились друг другу, и когда в один из его очередных приездов в Баку он сделал ей предложение пожениться, она сразу же согласилась. Тем более, что поначалу они планировали жить и работать в Москве. То, что родственники отца враждебно отнеслись к русской невестке, было несовременно, времена были другие. Мама, конечно, была огорчена, но жить ей, теперь уже Либкинд Надежде Васильевне предстояло не с ними, а с отцом, которого она любила и уважала всю свою жизнь. Надо признать, что с такой фамилией жить в России было непросто, но моя мама была настоящим бойцом и до конца дней смело боролась со всякого рода антисемитами. Когда выяснилось, что жить в Москве негде, молодожёны поддались велению времени - решили ехать на Дальний Восток. И не куда-нибудь, а на самый крайний полуостров Камчатку. Они не представляли себе всей сложности поставленной перед собой задачи. Тем не менее, отправились в это не очень безопасное путешествие. Принцип был простой: люди живут, и мы не пропадём! А жизнь не баловала дарами. Поначалу было просто трудно из-за климатических условий, потом грянула война. Мама самоотверженно работала и в учреждении, и дома. Не было подходящей няни, не было ни в чём ни от кого помощи. При отсутствии дома (первое время) водопровода, надо было носить воду вёдрами из колонки, стирать, готовить еду, добывать дрова. Зимой, почти по пояс в снегу (а иногда даже на лыжах) она вывешивала сушиться бельё во дворе а потом, замёрзшее на морозе, тащила его в дом. Иногда простыни и другие вещи просто ломались как хрупкое стекло. И при всём при том надо было растить детей, воспитывать, проверять у них уроки. Частые пурги рвали электрические провода, заносили наш одноэтажный домик по самую крышу. Приходилось делать уроки при свечке. Мы всё это воспринимали как должное, не роптали - мы жили как все. И считали всё окружающее нормой. Хотя кое-кто счёл бы такое поведение в этих обстоятельствах подвигом. Главной чертой нашей мамы было самопожертвование. Отказывая себе во многом, она всю свою энергию, силы и саму жизнь посвящала нам, своим детям. Сколько я себя помню, мама всегда вставала чуть свет. Чтобы успеть растопить печь и приготовить еду на целый день. К тому времени, когда нам надо было вставать, в доме было тепло, на столе дымились вкусные горячие пышки или пироги, на плите дозревал обед, который ставился в духовку, и его даже не надо было днём подогревать - можно было сразу разливать по тарелкам. Я и мама. Мне здесь 1 год и 3 месяца Впрочем, нам и этого делать было не нужно, так как мама прибегала в обеденный перерыв и нас кормила. Надо ли говорить о том, что время было тяжёлое, но мы этого никогда на себе не ощущали, так как нам всегда выделялись самые вкусные куски, покупались за любые деньги свежие фрукты и овощи. Надо сказать, что многие овощи мама выращивала на расположенном рядом с домом огороде. Ей приходилось прилагать для этого немало изобретательности и труда, если учесть суровый камчатский климат. Тем не менее, у нас была своя картошка, капуста (мама засаливала её на зиму целую большую бочку), редиска, зелёный лук, укроп, петрушка, репа. А вот огурцы и помидоры ей вырастить не удавалось - для этого был нужен парник, соорудить который наш отец был не в силах. Нам, своим детям, мама посвящала каждую свободную минуту. Утомившись за день, она всё свободное время, которого практически не было, старалась побыть с нами. Беседовала, рассказывала интересные истории и даже сочинённые ею сказки, в которых действовали выдуманные ею близкие нам герои. Помню, как в одной из сказок герои эти попали не то на Луну, не то на Марс и оказались в замкнутом пространстве, из которого не было выхода. Но безвыходных положений в маминых сказках не было - герои знали волшебные заклинания: - Ханчик гуторуну! - после этих слов все запоры отворялись. Когда я впоследствии напоминал маме о её изобретательности, она смеялась и говорила, что не помнит этого. И ещё один эпизод я припоминаю довольно характерный для нашей мамы. Зимой она сажала нас с сестрой на санки и таскала за собой, если надо было куда-то идти. Мы были уже довольно большие, и это, видимо делать было не очень легко. Мама. Она всегда говорила, что ей 32 года... Как-то нам встретилась мамина подруга и поругала нас: "Как вам не стыдно! Такие здоровенные дылды, и заставляете вас таскать на санках. Вам самим пора маму на санках возить!". Но мама самоотверженно продолжила путь. Это была её главная черта - самоотверженность. Здоровье у неё никогда не было богатырским, но она трудилась всю жизнь, вкладывая в свою работу последние силы. Когда моя сестра родила сына Илью, то вскоре разошлась с мужем, а потом и вовсе уехала в другие города на работу. Вся работа по уходу за маленьким внуком (а был он тяжёлым, в буквальном смысле) легла на маму. Вырастила его фактически бабушка, а не мать. В это определение следует вложить и воспитание, и учёбу, и экипировку - всё ей приходилось тащить на своём горбу. И умерла она тоже, можно считать, на трудовом посту. Сделала как-то в один из ноябрьских вечеров 1986 года всю домашнюю работу, села смотреть телевизор, задремала, подперев голову рукой. И вдруг голова её упала на стол, и она скончалась. Блаженная смерть... Перепечатано отсюда.

Урок С этого года у нас в школе профориентация. Есть соревнования такие, когда туристы ориентируются на местности и по азимуту находят правильный путь. Вот и нас хотят сориентировать в жизни, чтобы наши носы, как стрелка компаса, поворачивались в сторону будущей профессии. Например мой нос должен постоянно указывать на пишущую машинку. Вошла я, к примеру, в комнату, где стоит пишущая машинка, и моя голова автоматически отворачивается от присутствующих, а взгляд упирается в угол, где стоит этот печатающий агрегат. "Что это за бука такая? - удивляются все. - Даже "здравствуйте" не сказала, а сразу глаза на машинку вытаращила!.." Но это я утрирую, конечно. Я к своим машинописным талантам, правда, отношусь довольно критически. Но у учительницы я на хорошем счету - четвертная "пять". Поэтому когда к нам на урок однажды пришла секретарь нашего директора Берта Семёновна (а по нашему - просто Берта) и попросила дать ей в помощницы "хорошую девочку" для выполнения "важного задания", то отправили меня. "Не бойся, детка, - сказала Берта, раскладывая передо мной какие-то списки. - Ты ничего не будешь печатать. Твоё дело диктовать. Понятно? Это списки и адреса тех, кто туда вписан. Нужно срочно напечатать всё это в пяти экземплярах". И мы принялись за работу. Я с интересом наблюдала за Бертой. Ведь она профессиональная машинистка, то есть идеал, к которому мне надлежит стремиться! Берта работала быстро, ничего не скажешь: пальцы так и мелькали. Но я вдруг заметила, что в выплывающем из машинки тексте что-то не соответствовало моей диктовке. Я пригляделась повнимательнее. Вместо "Курбанов" Берта напечатала "Тюрбанов", вместо адреса "Асланова, 71" значилось "Гасанова, 31". Я уже не говорю об обычных грамматических ошибках, которых было предостаточно. "Берта Семёновна, - нерешительно обратилась я к машинистке, - мы не очень точно спечатываем текст. Есть ошибки!" "Не отвлекайся, детка, - отпарировала Берта, - не обращай внимания. Пусть исправляют сами. В следующий раз будут знать, как давать нам такую работу!" И мы продолжили наш, на мой взгляд, халатно-преступный труд. Ведь по изготовленным нами спискам человека невозможно было опознать по фамилии, а зачастую и по адресу. Но "верх техники" продемонстрировала Берта, когда один из листов копирки перевернулся "шерстью вверх". То есть следующий лист получился чистым, а на предыдущем изображение получилось как на языке тарабарского королевства: его можно было прочитать только с помощью зеркала. "А у них будет зеркало? - спросила я Берту. Она непонимающе сдвинула брови. - Ну, зеркало, чтобы прочитать наш список?.." "Не болтай глупости. От руки напишут, не баре!.." Работу закончили быстро, и Берта поблагодарила учительницу за мою "помощь". Только я до сих пор не могу понять: для чего же люди столько времени учатся, чтобы в конце концов достичь такого "профессионального мастерства"?..

Осенний мотив Мне октябрь под ноги золото ссыпает, Радость в сердце бродит, плещет через край. "Отчего, как в мае, сердце замирает вопреки природе?" Хочешь, - отгадай! Надо мной, развенчан, клён качает лапой. Будто чертят ветви буквы. На, читай: "У меня есть сердце, а у сердца - песня, а у песни - тайна..." Можешь, - отгадай! Плавный вальс танцуют облака по небу. Облака рисуют милые черты. Как живу я, сердца своего не чуя? Есть у сердца тайна, тайна эта - ты!

Израильская писательница Лиззи Дорон впервые приехала в Москву, чтобы принять участие в Московском Международном Открытом Книжном Фестивале и представить российским читателям свою первую книгу, переведенную на русский язык, – сборник рассказов «Почему ты не пришла до войны?» Лиззи Дорон родилась в Израиле. Ее детство прошло в одном из районов Тель-Авива, в месте со своеобразной субкультурой: среди людей, переживших Холокост. Осколки погибших семей, они жили в молодом государстве, но существовали в призрачном мире воспоминаний. Эти люди создали новые семьи, в которых, как правило, было по одному ребенку. Их всячески оберегали, ограничивая их мир только сообществом квартала. Иногда беспокойство их родителей больше напоминало паранойю. Так, все дети были блондинами, потому что в их шампунь добавляли перекись водорода. Родители надеялись, что, если придут немцы, это поможет выдать детей за неевреев. До начала обучения в школе Лиззи почти не слышала иврита, ее мама и соседи говорили на смеси европейских языков и идиш... Первые несколько месяцев обучения в классе рядом с каждым ребенком сидел один из родителей – они не доверяли учительнице-израильтянке... Девочка не знала имен некоторых своих соседей, но до сих пор помнит их лагерные номера – татуировки. В тихом тель-авивском квартале Вторая мировая война так и не закончилась. Не закончилась она и в семье Лиззи... Ее отец был все время болен, лежал в больнице. Он умер, когда девочке было 8 лет. Мать воспитывала Лиззи одна. И, наверное, это воспитание можно назвать странным. День рождения матери никогда не праздновали. Достаточно было дня рождения Лиззи, которой мать говорила: «Тебе запрещено умирать, потому что в нашей семье все умирали. Я тоже умерла, но я осталась здесь, чтобы ты выросла». Иногда женщина брала дочь и шла в церковь. Она садилась на скамью и начинала громко ругать Бога. На вопрос, зачем она это делает, отвечала, что шесть миллионов молились о своем спасении в синагогах, но Бог их не услышал. Так, может быть, теперь он услышит ее слова, звучащие из церкви? Странно проходили в этой маленькой семье и традиционные еврейские праздники: мать готовила много еды и накрывала большой стол, за который они садились вдвоем. Свет выключали, чтобы соседи не думали, что их никто не позвал в гости. Они отмечали семейный праздник в окружении призраков, в темноте. Только в эти вечера маленькая Лиззи могла узнать что-то о своей погибшей семье. Мать считала, что ее дочь родилась ради будущего, поэтому не нужно рассказывать о прошлом. Лиззи Дорон выросла, практически ничего не зная об истории своей семьи. Ее отношения с матерью были очень сложными, и молодая женщина начала новую жизнь, в новом месте, с новыми людьми. Все изменила ее дочь. В Израиле каждый ребенок в 12-13 лет участвует в школе в проекте «Корни» – исследует историю своей семьи. Лиззи ничего не могла рассказать своей дочери, но та была очень настойчива. И тогда Лиззи пришлось на несколько месяцев оставить свою работу над диссертацией и подробно записать все воспоминания о детстве. Когда университетская ассистентка пришла узнать, все ли в порядке у Лиззи, та показала ей фактически завершенную книгу. Будучи литературным редактором, она смогла оценить прочитанное. Книгу очень хотели опубликовать крупнейшие израильские издательства, но писательница согласилась отдать рукопись лишь издательнице, которая сама пережила Холокост. Увидев лагерный номер на ее руке, она просто не смогла отказать, хотя считала, что написанные ею рассказы – слишком личные для того, чтобы быть опубликованными. Когда вышла книга, Лиззи не заходила в книжные магазины и не давала интервью полтора года, потому что ей было неловко. Слишком личной была книга... «Израиль хотел видеть сильного, смелого еврея. В первые годы в Израиле выжившие были напоминанием о провале, недостатке мужества. Мне было трудно взглянуть на это по-иному», – говорит писательница. Только после суда над Эйхманом, о котором она тоже пишет, опираясь на свои детские воспоминания, ситуация начала меняться. Книга Лиззи Дорон «Почему ты не пришла до войны?» тоже стала своеобразным символом перемен. Прежде всего, она позволила заговорить в полный голос тем, кто молчал, кто не мог или боялся говорить о самом личном и тайном. И среди этих людей - не только пережившие Холокост, но и то самое «второе поколение», к которому принадлежит сама Лиззи. Они тоже жертвы, жертвы Катастрофы, искаверкавшей жизни их родителей. После выхода книги к Лиззи стали приходить люди. Ее нашла женщина, которая поведала удивительную историю спасения матери писательницы во время селекции в Освенциме. Сверстница Лиззи – бывшая соседка из дома напротив – рассказала, что в праздники тоже сидела дома со своей мамой, в темноте. Если бы они смогли говорить тогда, несколько десятков лет назад, им не было бы так одиноко... Лиззи Дорон так и не вернулась в университет, но написала уже четыре книги о Холокосте. Планирует еще две, будет, как она говорит, по одной на каждый миллион погибших. Писательница видит в этом свою миссию: «Вглядевшись в прошлое, люди смогут повернуться к будущему». По материалам Елены Беленькой Источник: jewish.ru Дата публикации: 19-06-2008

Глава 4-я. Отец (окончание) Отец сам занимался инструментом, настраивая его по свистку-камертону, издававшему эталонный звук. Ключ для настройки ему сделали в какой-то мастерской. Он не был в достаточной степени закален и потому со временем дал слабину, что очень мешало вращать колки. Но отец работал с этим ключом всю жизнь, и после его кончины я обнаружил ключ в вещах отца. Но пользоваться им так, как это делал отец, я так и не научился. Хотя и у меня неплохой музыкальный слух, но не абсолютный, какой был у моего отца. Мы с сестрой часто баловались, устраивая нашему отцу экзамен на узнавание какой-нибудь ноты: пока отец обедал в кухне, мы убегали в гостиную и ударяли по клавише. -- Какая нота? -- Си-бемоль третьей октавы. Я не помню случая, чтобы он хоть немного ошибся. Но всё-таки основной работой отца была и оставалась бухгалтерия. И теперь-то в России кадры никудышные, многие "грешат" пристрастием к спиртному, а в ту пору где было взять для только что организованных колхозов настоящих, грамотных счётных работников? А отчитываться надо было грамотно и в срок! Отцу приходилось выезжать в командировки в многочисленные, разбросанные на большой территории рыболовецкие колхозы и, практически, подменять собой незадачливых работников. А потом на базе этого материала делать сводный баланс по области и ехать сдавать его в Москву. Как ни странно, он с этим успешно справлялся! Надо учесть, что времена были тоже не из лёгких. Многие писали доносы на сослуживцев, на основании которых людей ни за что, ни про что могли посадить в тюрьму или лагерь. Я помню знакомых моих родителей, которые вдруг внезапно исчезали из поля нашего зрения и объявлялись через несколько лет похудевшими и до неузнаваемости изменившимися. Из средств информации у нас в доме была лишь чёрная "тарелка"-репродуктор, под которую мы засыпали и просыпались. Шла война, но отца в армию не брали, так как у него была бронь работника одной из важнейших (пищевых) отраслей народного хозяйства. Помню, как родители вполголоса беседовали о положении на фронтах, шуршали страницами английского газетного издания "Британский союзник", издававшегося на русском языке. Так незаметно пришла и победа. Мы жили далеко на востоке, и военные действия отстояли от нас на тысячи километров. Только война с Японией заставила почувствовать её близость заклеенными окнами и колоннами пленных японцев на улицах города. После окончания войны для моих родителей пришла пора подумать о переезде на "материк". Символ Баку "Девичья башня" В 1946-м году отец перевёз нас с мамой в Баку, а сам вернулся в Петропавловск и посылал оттуда продуктовые посылки. Он не верил, что мы сумеем обосноваться в Баку и не хотел терять обжитое место на севере. Так и получилось. Я проучился год в третьем классе бакинской школы номер 164, где мне выбили передний зуб в одной из драк. А сестра ходила в детский садик. После этого мы, как и предполагал отец, вернулись на Камчатку, где я пошёл в 4-й, а моя сестра в 1-й классы. В материальном отношении жить в Петропавловске было легче, чем в Баку, где у нас не было ни кола, ни двора. Родители оба работали, а мы с сестрой были предоставлены сами себе. Сотрудники отца продолжали кляузничать на сослуживцев, что порой заканчивалось для многих из них тюремными нарами. Так начальник планового отдела по фамилии Гельвидес (с немецкого - "жёлтый, как ЭТО") написал в стенную газету заметку про бухгалтерию под названием "Тишь да гладь", что повергло моих родителей в настоящую панику. Если бы статья с таким названием появилась бы в городской газете, это бы точно закончилось тюрьмой. Но, слава богу, всё обошлось. Спустя несколько лет после окончания войны в Петропавловск приехала семья Израиля Григорьевича Хейфеца, профессионального скрипача из Одессы, и у моих родителей возникла мысль учить меня и мою сестру музыке. Усилиями Израиля Григорьевича и моего отца в Петропавловске открылась семилетняя музыкальная школа, которая существует и по сей день. Теорию музыки и гармонию в этой школе взялся преподавать мой отец, имевший, как ни странно, в этой области солидные познания, хотя никогда этому не обучался. Вот что такое тяга к знаниям и умение работать с книгой - всему этому отец обучился самостоятельно. Мы с сестрой сразу же поступили в музыкальную школу. Сестра на фортепианное отделение, а я - на скрипичное. Израиль Григорьевич привёз из Одессы ручной работы прекрасную скрипку, мне её купили, я помню, за 500 рублей. Он же (И.Г.) стал моим учителем. А моей сестре преподавала Елизавета Борисовна Берман, жена главврача местного роддома, профессиональная пианистка. А, так как фортепиано - обязательный предмет и для скрипачей, то учила она играть на пианино и меня. Я к тому времени уже сам научился играть по слуху (кое-что в части аккордов показал мне отец) и мог "изобразить" любую мелодию. Моя учёба у Елизаветы Борисовны заключалась в том, что я с её помощью разбирал по нотам какую-нибудь пьесу, запоминал её, и дальше мне ноты уже не требовались - я "шпарил" всё по памяти! Любому ясно, что от такой учёбы не было никакого проку. Учительница сердилась, делала мне замечания, пыталась поставить нюансировку, и у неё ничего не получалось, так как я даже не мог показать по нотам где я играю. "Сачковал" я и по своему основному предмету - скрипке. Израиль Григорьевич был человек крутой, заставлял меня играть одно и то же по нескольку раз. А я упрямо продолжал специально ошибаться в тех же самых местах. Учёба превращалась в пытку. Тем не менее, я был перспективным учеником и однажды даже играл по радио. Но нежелание учиться победило. В один прекрасный момент я заявил своему преподавателю, что больше он меня не увидит, и ушёл. Скрипку продали за те же деньги. Тем не менее, Израиль Григорьевич и Елизавета Борисовна оставались большими друзьями моих родителей, часто у нас бывали, музицировали. А мой отец вместе с Израилем Григорьевичем организовали в Петропавловске ряд просветительских лекций-концертов с участием воинского духового оркестра, местных музыкантов и певцов. Оркестровку всех классических произведений, почти не подходя к инструменту, а сидя за обычным столом, написал мой обладавший абсолютным музыкальным слухом отец. Лекции имели шумный успех в нашем далеком провинциальном городке. А моя сестра стала первой выпускницей Петропавловской музыкальной школы, а после этого, как я уже писал, с "красным" дипломом окончила Краснодарское музыкальное училище и Саратовскую консерваторию. Музыка стала её профессией. Она по распределению попала на работу в Тульскую областную филармонию, потом уехала в Сочи, а все последние годы работала преподавателем-концертмейстером при оперной студии Бакинской консерватории. Многие из её учеников сегодня работают в оперных театрах Европы и Америки, многие становились призёрами престижных музыкальных конкурсов и фестивалей. Во время обучения в Саратовской консерватории её профессор по фамилии, кажется, Гольдфедер, предложил моей сестре готовиться к участию в международном конкурсе имени Чайковского (тогда это был 2-й конкурс имени Петра Ильича, на 1-м блестящую победу одержал американец Вэн Клайберн). Папа. Здесь ему 40 лет Тётя Ася (старшая сестра отца) Мои родители были компанейскими людьми. Гостей всегда был полон дом, мама старалась, чтобы стол (или даже столы, так как их ставили несколько) ломились от яств. Так что детство протекало нескучно и без особенных проблем. Отец беспрекословно поддерживал во всём маму. Прилично зарабатывая, он старался помогать сестре и матери, а мама - своим сёстрам и находившемуся в заключении отцу. Вся ориентировка строилась в расчёте на мою школу: когда закончу учёбу, будет видно, что делать дальше. И вот он наступил, долгожданный день окончания мною школы-десятилетки. День последнего экзамена совпал с днём вручения аттестата зрелости, выпускного школьного бала и явился последним днём нашего пребывания в городе Петропавловске-Камчатском, так как уже в пять часов утра на материк отправлялся пароход. Уезжали мы всей семьёй. Где я буду поступать в институт, никто не знал. Решили для начала разведать как и что в Москве. Добрались до столицы, остановились у бабушки (матери отца) и тёти Аси и побежали по институтам. Бегали недолго, так как оказалось, что в технических вузах общежитие иногородним предоставлялось только с 3-го курса. Что было делать? Я был нацелен только на техническую специальность - все остальные казались мне в ту пору недостойными мужчины. Решили ехать в Баку, где был политехнический институт. Говорят, Баку похож на Неаполь Я благополучно поступил туда на специальность "Автомобили", о которой по-мальчишески давно мечтал. Сестра пошла в 8-й класс бакинской школы. Но жить вчетвером в малюсенькой 12-метровой комнатке было просто невыносимо. К тому же, я внезапно заболел и слёг в постель с диагнозом "Туберкулёз кишечных желёз" (впоследствии он не подтвердился, когда подошла пора получать приписное свидетельство призывника в армию. Так что я до сих пор не знаю, что же у меня была за болезнь). Учёбу я не забрасывал, чертежи и задания по начертательной геометрии мой сосед Виктор Таран, обучавшийся в нашем же институте на соседнем факультете ("Гидромелиорация") на выпускном курсе, относил в институт и сдавал за меня. Так что с зачётами у меня всё было в норме, к экзаменам меня допустили, я их все сдал и даже получал всё время стипендию. Болезнь не повлияла даже на получение мною в конце курса учёбы в институте диплома с отличием. Отец понимал, что надо что-то решать с жильём. В Баку перспектив не было, и он решил ехать в Ригу. Там ему удалось приобрести за приемлемую для нашей семьи цену комнату в коммунальной квартире в центральной части города, на улице Лачплеша. В ту пору мало у кого были отдельные квартиры, и 25-метровая комната в центре Риги на троих (я - не в счёт) казалась неплохим приобретением. Так мои близкие уехали, а я остался один в чужом для меня городе. В Риге сестра окончила среднюю школу, родители оба нашли работу и получили возможность мне посылать какие-то крохи на съём жилья и пропитание. Это было непросто. Тем не менее, я успешно учился - получить даже четвёрку значило для меня лишиться четверти стипендии, что значительно подрывало мои материальные основы (отличники получали больше на 25 процентов). Так что мой "красный" диплом имеет меркантильную основу. Отец и в Риге работал по финансовой части, и в Баку, куда вся семья переехала, когда я заканчивал 5-й курс (обменяли квартиру), - тоже, в качестве бухгалтера-ревизора. Когда сестра поступила в Краснодарское музыкальное училище, он поехал к ней в Краснодар - помогать в бытовом плане. К концу жизни отец полностью отрешился от каких-то личных планов и отдал себя всего служению семье - ходил на базар, убирал, стирал. Видимо, даром это для него не проходило. В частности, выяснилось, что он на ногах перенёс инфаркт. Но он никогда ни на что не жаловался. Когда он заболел злокачественным белокровием (лейкемия), он воспринял это как досадную помеху своим близким, так как, уходя из жизни, он лишал их своей максимальной (заработанной на Крайнем Севере) пенсии. А то место, которое он занимал в их жизни, он считал настолько малозначащим и ничтожным, что никогда не придавал этому никакого значения. Похоронен отец на старом еврейском кладбище Баку. Перепечатано отсюда.

Глава 3-я. Отец (продолжение) Было ясно, что устроиться в Москве с таким же комфортом, к которому он привык, не удастся. Отец попробовал вернуться с молодой женой в Лиозно. Но, к счастью, там не было работы. "К счастью" - потому что, окажись там работа и будь подружелюбнее родственники, молодые остались бы в Белоруссии. А на дворе был 1936-й год, до начала войны - рукой подать, и что сталось бы с моими будущими отцом и матерью в оккупации ясно без всяких слов. Они вернулись в Москву. То была романтическая пора освоения Севера и Дальнего Востока. Можно было завербоваться на 3 года, получить "подъёмные", оплату проезда и в два раза большую зарплату. В ту пору ещё существовало Акционерное Камчатское Общество (АКО) по крабо-рыбодобыче - совместное предприятие Российской федерации (51 процент акций) и частной японской фирмы (остальные 49 процентов). Ознакомившись с документами отца, в АКО дали "добро", обещали жильё и интересную работу. И, что вызвало настоящий восторг отца, - ему выдали форменную фуражку с крабом, как у настоящего полярника! Добираться до Камчатки в то время было непросто: 10 суток в поезде Москва-Владивосток, потом неизбежный карантин от вшей, когда в бане мылись тысячи людей (иногда вместе с зэками) и ожидание парохода по 1,5 - 2 недели. Пароходы ходили регулярно, иногда с заходом в "места не столь отдалённые", где выгружали заключённых. Так что путешествия порой длились по 10 - 12 суток. Да и в самом Петропавловске приезжих никто особенно не ждал, особенно таких, у кого не было с собой ни достаточного количества вещей, ни самой необходимой мебели, ни жилья. Но родителям удалось получить комнату в бараке и кое-как устроить быт в этом заваленном почти по самую крышу снегом гнёздышке. Петропавловск-Камчатский Камчатский пейзаж Работать начали чуть ли не на следующий день после прибытия. Оба - в бухгалтерии АКО. Бухгалтерия располагалась в одном - двух громадных залах, где постоянно стоял сильный галдёж. И, пытаясь утихомирить своих не в меру крикливых сотрудников, главбух периодически кричал: -- Ша, евреи! Не даёте работать!.. Уже по одной этой фразе можно сделать вывод о том, что за персонал являла собой бухгалтерия акционерного общества. Тем не менее молодожёны не падали духом, на всё смотрели через розовые очки. Это была пора становления молодой советской власти, и ныть было не принято. А через небольшое время выяснилось, что на свет должен появиться третий член семьи. Произошло это в серое дождливое летнее утро следующего, 1937-го года. Мама вспоминала об этом событии так: -- Тебя унесли и уложили где-то спать. А мне не спалось. Я лежала и мечтательно представляла себе, как мой сын вырастет, станет выдающимся музыкантом и напишет какое-нибудь великое сочинение, посвящённое нашему вождю и учителю великому Сталину... Хоть коллективизация в стране "победно" завершилась уже к 1930 году, на Камчатке всё было в стадии становления. Земледельческих колхозов было очень мало, в связи с климатическими условиями. Но зато рыболовецких организовали великое множество - от юга Камчатки до севера Корякии. За этими хозяйствами нужен был твёрдый и чёткий надзор, чтобы от государства ничего не утаивалось. Поэтому местные власти с одобрения Москвы организовали совсем не колхозное, а , скорее, государственное предприятие с мудрёным названием "Облрыбакколхозсоюз", подчиняющееся вначале краевому управлению в Хабаровске, а позднее - непосредственно Министерству рыбной промышленности СССР. Так вот, место главного бухгалтера в этом предприятии предложили занять моему отцу. Как он решился на это согласиться, для меня по сей день загадка. Площадь Камчатской области с входящим в её состав Корякским национальным округом была равна площади Великобритании и Северной Ирландии, то есть United Kingdom. Только Соединённое королевство сплошь опоясано сетью железных и шоссейных дорог, из конца в конец можно долететь на самолёте. А на Камчатке той поры если и были несколько самолётов, то авиалинии соединяли разве что несколько самых крупных районных центров, автомобили тонули в непролазной грязи, а железной дороги там нет до сих пор. Единственное средство передвижения - собачья упряжка с каюром-ительменом, едва владеющим русским языком. А ездить приходилось за сотни, а порой и дальше тысячи километров. У отца появилась кухлянка (куртка с капюшоном из оленьего меха), ватные штаны, заправленные в торбаза (сапоги из оленьего меха), и он стал надолго (порой на несколько месяцев) исчезать из дома в командировки. Ездовая упряжка Теперь по статусу отцу была положена соответствующая зарплата и отдельная двухкомнатная квартира, в которую мы незамедлительно и переехали. Помню, как во время переезда на санях-розвальнях мне в глаз залетела песчинка, я был вынужден зажмуриться и незаметно уснул. А когда проснулся, обнаружил себя лежащим на кушетке в тёплой гостиной, освещаемой ярким солнечным бликом, играющим на красно-коричневом шкафу и такого же цвета полу. Этот блик был нестерпимо ярким, слепящим. Но мне было очень покойно и уютно в тепле моего нового дома. Через некоторое время у меня появилась младшая сестрёнка, рождение которой я воспринял очень враждебно и заявил отцу с матерью, что утоплюсь. -- Где же ты утопишься, мой дорогой сыночек? - целуя, спросила меня мама. -- Где-где, - недолго думая, ответил я, - пойду, найду речку и утоплюсь! Квартира, которую нам выделили представляла собой половину одноэтажного дома, а вторую половину занимала семья начальника "Облрыбакколхозсоюза", непосредственного руководителя отца. Отопление было дровяное. Плита находилась в помещении кухни, равной по площади каждой из комнат. Кроме непосредственно плоской плиты, на которой находились конфорки для приготовления еды, топка грела два высоких (во всю высоту стен) кирпичных обогревателя, выходивших в гостиную и спальню. По замыслу проектировщика так должна была обогреваться вся квартира. Но это была теория. А на практике тепла обогревателей хватало лишь на то, чтобы нагреть ладони того, кто их к нему прислонит. Нам приходилось укрываться чем-нибудь тяжёлым (например, зимними пальто), чтобы получить ощущение теплоты и защищённости. Спали, как правило, в той позе, в которой ложились в постель, потому что повернуться под таким тяжёлым одеялом практически не было возможности. С дровами были постоянные проблемы. За ними надо было ездить в лес и выбирать такие дрова, которые была возможность потом распилить и расколоть. Отец для выполнения этой задачи абсолютно не годился и привозил такие колбаны и коряги, которые потом сам же не мог расколоть. Поэтому мама сняла его с этой роли и занималась дровами сама - и ездила в лес, и нанимала таких пильщиков, которые не снимали с нашей семьи последние штаны. Но что было особенно примечательным в новой квартире, так это то, что ещё до нашего въезда в неё, туда привезли и установили прекрасное пианино "Красный Октябрь", которому было суждено сыграть важную роль в жизни всей нашей семьи. Отец в свободную минуту садился за инструмент и самозабвенно погружался в собственный мир гармонии и красоты. Не могло это не отразиться положительным образом и на нас, его детях. Я с детства привык к клавишам, играя практически всё, что слышал, по слуху, а моя сестра стала профессиональным музыкантом, закончив на Камчатке музыкальную школу-семилетку, потом (с "красным" дипломом) Краснодарское музыкальное училище и Саратовскую консерваторию. Перепечатано отсюда.

Он и Его Начальник Он грыз карандаш и тоскливо смотрел перед собой. "Что с вами? - говорили все. - Пойдите и всё Ему объясните. И Он поймёт вас. Ведь сам-то он, видимо, не раз бывал в вашей шкуре. И потом… не зверь же!.." Он молчал. Решиться было трудно. Было время, когда их считали товарищами. Даже друзьями. Давно это было! Он посмотрел на лежащий перед ним чертёж. В угловом штампе была каллиграфически выписана Его фамилия. И даже очертания букв фамилии Его Начальника почему-то казались ему чопорными и обидными, навевали безысходную тоску. Он разыскал спецификацию и занялся составлением перечня сборочных единиц для техника Земы, скучавшей за соседним столом. "Зема! - робко позвал Он. - Иди-ка сюда. На-ка, милок, раздеталируй. Завтра к вечеру дашь на проверку. Ясно?" Зема отошла. Он взглянул на часы. Времени оставалось в обрез. Его Начальник появился, как всегда, неожиданно. "Как успехи? Техники все заняты? Работы в плане достаточно? Ну-ну, потом проверю. Зема, есть план? Покажи." Его Начальник солидно сел, солидно раскрыл сложенный вдвое план. Глаза были солидно посажены за толстые линзы очков, из-за которых они солидно и основательно шарили по мелко написанным строчкам. "Почемы не проставлена трудоёмкость?" - взгляд Его Начальника вскинулся из-за очков лучом сигнального прожектора. "Я установил срок, - выдержав давление луча, ответил Он. - А трудоёмкость просчитаю по фактической дате и проставлю в конце месяца." "Это неверно. - Его Начальник нервно нарисовал чёртика на поле чертежа. - Исполнитель должен быть сориентирован полностью. И по фактической трудоёмкости, и по плановой. И стараться её снизить. Так?" "А разве срок не ориентир? Для исполнителя больше ничего не нужно. А трудоёмкость - моя забота." Его Начальник снял очки и посмотрел на Него с презрительным недоумением. "Ты думаешь, что это нужно лично мне? Или шефу? Ошибаешься. Форма отчёта разработана не нами, и соблюдать её должны все. Мы сюда приходим не развлекаться, не играть, а работать. РА-БО-ТАТЬ! Так давай же и будем делать то, что нужно. Будь любезен, приведи в порядок планы работ всех техников и завтра утром покажешь." Уходя, Его Начальник чуть задержался возле Его стола. "Кстати, как у тебя дома? Все здоровы?" "Спасибо, всё в порядке." "Может быть, нужна в чём-то помощь? Скажи, если нужно!" "Спасибо, учту." Дверь за Его Начальником плотно закрылась. Он невольно приподнял голову и посмотрел. Дверь была закрыта солидно, почти впрессована в раму. Он вздохнул. Ему почему-то стало вдруг жаль того времени, когда и Он, и Его Начальник были рядовыми конструкторами и работали на другой территории, в старом дворе. "Пойдём?.." - таинственно шептал Его Начальник, подходя к Его столу за полчаса до начала обеда. "Пойдём," - заговорщически отвечал Он. И они бежали в буфет, а потом весь обеденный перерыв "резались" в нарды. В то время Его Начальнику ничего не стоило во время работы прокатиться на метро до центра за модным диском, а потом нудно распекать техника за то, что он в течение часа второй раз вышел покурить. Уже тогда это просматривалось: "Мы приходим сюда для того, чтобы РА-БО-ТАТЬ!" И всё-таки друг к другу они относились тогда совсем по-другому. Он решительно встал. "Вы к Нему?" - спросили все. "Да. К Нему." В кабинете Его Начальника было уютно, хотя и темновато. "Садись. - Его Начальник подвинул к Нему сигареты. - Ты мне вот что скажи: Зема работает? Ты следи за ней. Понял? Пусть лучше ненужную работу делает, но работает. Только так! Ясно? Кстати, то, что она делает, это окончательный вариант?" "Окончательный." "Алекпер одобрил?" "Да." "А с Акифом согласовал?" "Нет пока." "Почему? - очки сверкнули неодобрительно. - Пусть оба завизируют. Понял? Пока обе подписи не покажешь, не деталируй. Ясно?" У Него на душе стало тоскливо, потому что Он договорился, что Алекпер и Акиф завизируют чертежи в кальке, то есть после окончательного оформления. И ещё потому, что Он знал, что спорить с Его Начальником не имеет практического смысла. Он встал. "Куда ты?" - Его Начальник собирался налить Ему чай. "Пойду я, дело есть…" Он шёл по коридору, задумчиво крутя пуговицу пиджака. Под ложечкой давила привычная нудная боль. "Ну как, отпросились?" - спросили все, когда Он вошёл. "Нет," - ответил Он. И, помолчав, добавил: "В конце концов, я не так уж плохо себя чувствую…"

Мадонна Привыкли мы к пестрокруженьям Лиц, в коих "божьей искры" нет, "Без божества, без вдохновенья..." Назвал нам так сие поэт. Твоя улыбка, глаз бездонность - Есть от чего лишиться сна! Я б написал с тебя мадонну,.. Да, жаль, - написана она!

Ольга Ландер (продолжение) Заработка там почти не было, но стаж в трудовой книжке фиксировался. К счастью, весна 1953 года принесла если и не освобождение, то на первых порах ослабление пресса "пятого пункта". А потом жизнь постепенно вошла в нормальное русло. Ольга Александровна вернулась в центральную прессу (перед войной она работала фотокорреспондентом "Комсомольской правды"), публиковалась в различных изданиях, пока не закрепилась в газете "Советская Россия", Роза Рискина стала литконсультантом в журнале "Советский воин" - тезке их фронтовой газеты, а меня судьба определила в журнал "Огонёк", а потом и в "Советское фото", где в канун сорокалетия Победы была напечатана фотография Ольги Ландер - сидят несколько солдат возле обозных подвод и ремонтируют сапоги-кирзачи, сопровождаемая микро-интервью, которое я у нее взял, и были в нем такие слова: "Нашей главной задачей было показать читателю - и фронтовому, и тому, кто трудился в тылу, как наша Красная Армия живет, борется и побеждает. __ Конечно, у каждого из нас есть любимая собственная фронтовая фотография, так же как есть, наверное, и снимки, которые самим нам, во всяком случае, тогда, в пору, когда они были сделаны, не казались чем-то особенным. Но время придало им значительность, о которой, делая эти кадры, мы и не думали. Но я хотела бы напомнить о другом - о той повседневной работе, которую каждому из нас приходилось выполнять, снимая, казалось бы, проходные кадры - представителей разных родов войск, различную технику, снимать не только труд, но и быт солдата на войне. Разве могла бы армия проделать свой долгий путь, если бы не было, скажем, вот таких полевых ремонтных мастерских, где солдаты-мастеровые чинили тысячи видавших виды сапог". __ За десять лет до этого интервью - в день 30-летия Победы - произошла знаменательная встреча фронтовых друзей, плечом к плечу трудившихся в одной газете - они собрались в музее Вооруженных сил, где Ольга Александровна сняла их у Знамени Победы, а потом их общение продолжилось у нас дома. Кроме наших двух подруг здесь были писатели Николай Атаров, Дмитрий Гребенщиков, Владимир С. Лакшин, поэт Мустай Карим- Как водится, приняли "фронтовые сто грамм", потом еще помаленьку, а дальше пошли - нет, не воспоминания о боях и походах - а удивительно глубокие рассуждения о судьбах страны, о растраченных попусту результатах великой Победы, о "перекосах и искривлениях" небезызвестной генеральной линии. __ Такого глубокого анализа нашей жизни мне ни до, ни после слышать не довелось. Вообще-то это был 1975 год, и всё это "попахивало крамолой", но люди, собравшиеся за праздничным столом, были спаяны в горниле войны, и "утечки" быть не могло. А перед 50-летием Победы я снова взял интервью у Ольги Ландер, и опять для "Советского фото", на этот раз она рассказала о других моментах своей фронтовой жизни: - Очень сложно классифицировать по степени важности или остроты то, что происходит с тобой на войне, потому что каждый момент является для тебя главным именно тогда, когда событие у тебя перед глазами. Недаром же говорят, что для каждого солдата эпицентр войны в его окопе... Но сейчас, по прошествии времени, я бы выделила из сотен эпизодов, свидетелем и участником которых была, два наиболее для меня значительных. Первый случай произошел на Украине. Где-то у самой передовой я, пристроившись за каким-то блиндажом, снимала солдат, отличившихся во вчерашнем бою, - такие портреты мы давали в нашей газете "Советский воин" 3-го Украинского фронта практически в каждом номере. Вдруг налетели фашистские самолеты, чего я, занятая своей работой, даже и не заметила, но команду "Всем в укрытие", к счастью, услыхала. Пулей влетела в блиндаж, это было так стремительно, что даже не почувствовала, что с меня слетела пилотка. Плюхнулась в угол, только успев заметить, что в противоположном углу сидит за телефоном связист и еще какие-то солдаты, и тут раздался страшный грохот - прямо в блиндаж угодила бомба. В себя пришла, только почувствовав, что меня откапывают. Когда меня вытащили, то я узнала, что никого больше в живых из этого блиндажа не осталось... Немного отдышавшись, стала искать свою пилотку и, как это ни удивительно, нашла, правда, она оказалась разорванной осколком бомбы. Чинить ее я не стала, сохранила на память о том дне... Другое событие было в Венгрии. Произошло оно в самый канун 1945 года, точнее - 31 декабря. Я спешила в свою редакцию с задания - в тот день снимала на другом берегу Дуная, но знала, что намечена торжественная встреча Нового года, и потому хотела еще успеть проявить пленки и напечатать снимки в очередной номер. Вдруг вижу, навстречу мне все бегут. Кричат: "Поворачивай назад, немцы наступают!" Это мне показалось просто какой-то дикостью - мы к этому времени уже привыкли только сами наступать. Ну, я им и отвечаю "Как бы не так, уж до редакции как-нибудь доберусь". И добралась, только там уже почти никого не было. Эх, пропал такой стол! Да и компания-то подобралась отличная - приехали корреспенденты "Правды" Куприн и Акульшин, фоторепортер ТАСС Женя Халдей, другие коллеги... Пришлось отступить, правда, ненадолго, потом наш фронт снова рванулся вперед. Под Будапештом это было, и после тяжелых боев наши, сломив сопротивление противника, вошли в Австрию и встретили День Победы в самой Вене... За годы войны мной сделаны тысячи кадров, но из них я люблю больше всего не боевые эпизоды, а очень спокойный снимок - широкая панорама, где много-много солдат слушают концерт бригады украинских артистов, приехавших на наш фронт. Сосредоточены просветленные лица бойцов, еще не остывших от недавнего боя. Может, потому этот снимок так мне дорог, что в нем было что-то от уже почти забытой мирной жизни, о возвращении к которой мы тогда все так мечтали. И вот настала эта мирная жизнь, переход к иной тематике, и Ольга Ландер с особым удовольствием снимала искусство - и профессиональное и самодеятельное, много внимания уделяла женскому труду и быту, и сама переключилась с неженских фронтовых обязанностей на обычные женские заботы - обустраивала дом, растила свою дочку Ирину, ставшую теперь высококвалифицированным киноведом, в общем, - жила в контексте своего времени. А ту, несостоявшуюся встречу Нового года часто вспоминали как веселое приключение - прошедшее обычно видится несколько забавным и менее опасным. И однажды за срыв давнего мероприятия взяли реванш - как-то в канун Нового года у нас дома собралась почти та же компания - Ольга Ландер, Евгений Халдей, Роза Рискина, вот только правдистов не хватало, зато был гость с "противоположной стороны" - фотокорреспондент журнала общества Германо-Советской дружбы "Freie Welt", наш общий друг, замечательный парень Альфред Пасковьяк, еще мальчишкой, в конце войны, перед самой капитуляцией Германии мобилизованный в фольксштурм, но, к счастью, не успевший попасть в берлинскую мясорубку- Словом - посидели на славу! Вот какие сюжеты подбрасывает порой жизнь и судьба. А о судьбе Ольги Александровны Ландер можно было бы написать целый роман, и жаль, что мы здесь вынуждены ограничиться только небольшой пунктирной линией... Автор: Юрий Кривоносов, специально для Sem40.Ru Дата публикации: 29.02.2008

Ольга Ландер Недавно, разбирая архив моей мамы, я наткнулся на давнее письмо ее фронтовой подруги Ольги Ландер: "Дорогая Роза, - писала она из Ленинграда, где гостила у своей дочки,- вчера я отметила свой день рождения - мне сорок четыре года! Кошмар! Я - старуха!" Это был чистейший самооговор - она потом прожила практически еще столько же, но ни у кого никогда язык не повернулся бы назвать ее старухой - пожилая энергичная дама, это пожалуйста. Ольга Ландер, фронтовой фоторепортёр На фронте они были неразлучны - служили в газете 3-го Украинского фронта "Советский воин", Ольга - фотокорреспондентом, мама литсотрудником, при бесконечных передислокациях их и селили всегда вместе. Газета эта была уникальной - печаталась она на нескольких языках, отражая национальный состав частей 3-го Украинского. Ольга Ландер обеспечивала ежедневно своими снимками газетные полосы, идя в боевых порядках, она не только снимала эпизоды сражений, нехитрый солдатский быт второго эшелона, но и портреты отличившихся бойцов, публиковавшиеся в каждом номере газеты. И, может быть, это и был ее главный вклад в историю великой битвы - многие из тех, кого она запечатлела на своих снимках, не дошли до Победы, сложив головы на полях Европы, но газеты с их лицами сохранились для истории, и не только в музеях и архивах, но и во многих семьях, куда они успели дойти с фронта, став последним приветом для родных и близких. __ Так и прошли две подруги свой боевой путь от Украины через Молдавию, Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию, Словакию до самой Вены, где и встретили Победу. Все у них было пополам, и потом они всю жизнь дружили, до вечной разлуки, и тут им срок был определен одинаковый - каждой по восемьдесят семь лет. Но до этого рубежа еще была большая жизнь с ее радостями и бедами - прокатился и по ним мутный вал "борьбы с космополитизмом", в разгар которой подошла моя демобилизация, и Ольга Александровна помогла мне, несмотря на все препоны, устроиться на работу, и несколько месяцев я был у нее вроде подмастерья, пока нам не пришлось и оттуда уходить, хотя место это было весьма несолидное - фотоцех некоего комбината, который мы называли "шарашмонтажартель". __

Ауслендер Роза Поэт Роза Ауслендер прожила последние годы и была похоронена в Дюссельдорфе, в городе, где родился Генрих Гейне. Десятки изданий ее книг, на шестидесяти языках мира, самый издаваемый немецко-говорящий поэт современности. Известность пришла к ней в этом городе на Рейне, который она приняла и даже по-своему полюбила. В солидной литературной энциклопедии о Нелли Закс, лауреате Нобелевской премии 1977 года, о Розе Ауслендер и еще одном прекрасном поэте - Поле Целане, - тоже пережившем гетто, закончившем жизнь после войны в Париже, - говорится: "Они внесли в немецкий язык 20 века несравнимый ни с чем вклад". Трагедия и исторический парадокс состоит в том, что они, родившиеся за пределами Германии, пережившие ужас нацизма, чудом спасшиеся, оказались элитой немецкой культуры. Творцами европейского гуманизма. Европейцами par exellence (по определению). Как оказалось, что именно они? Аутсайдеры по национальности и географии? Родина Поля Целана и Розы Ауслендер - город на Буковине, в Карпатах, на реке Прут. Черновицы: закат Европы Одна из лучших книг Розы Ауслендер называется: "Всегда назад, на Прут". Ее всегда тянуло туда: "Город, в воздухе которого жили сказки и легенды". Отроги Карпат, чудесный горный климат, каштаны, старинный университет, театр почти как в Вене, крутые склоны в парке Шиллера. Веселые кафе, интеллигентные газеты, друзья, чудесные дома и компании. Окраина Западной Европы. Маленькая Вена, резюме Запада. В прошлом - австрийско-венгерские Черновицы, потом румынские Черноуты, потом советско-украинские Черновцы. Пятиязычный - немецкий, венгерский, румынский, украинский, а потом и русскоговорящий город. Каждая дворничиха - полиглот. Чудесный образ этого города в довоенные годы представляет известный немецкий историк К. Шлегель: "Город имеет, так сказать, литературную экзистенцию в интерпретациях и биографиях Пауля Целана и Розы Ауслендер, поэтов, которые там родились и выросли... Это была "маленькая Австро-Венгрия", в 1930 году там проживало 120.000 тысяч жителей... (К. Шлегель. Прогулки в Ялте и другие. 2000, С. 74). "В этом городе был огромный интерес к размышлению, а не к размышлениям над интересами. Здесь были: шопенгауэриане, ницшеанцы, спинозисты, кантианцы, марксисты, фрейдеане, они восторгались Гельдерлином, Рильке, Штефаном Георге, Траклем, Эльзой Ласкер-Шуллер, Томасом Манном, Гессе, Готтфридом Бенном, Бертольдом Брехтом. Их захватывали классические и современные сочинения на иностранных языках, особенно, французской, русской, английской и американской литературы. ...Исчезнувший город, исчезнувший мир". (Там же, 9, С. 89-90). С давних пор, то ли потому, что селились небедные люди, то ли потому, что в этом городе, стоящем на перекрестке всех дорог с Запада на Восток Европы, люди быстро богатели, но жили в Черновцах элегантно и не без шика. Было много врачей, юристов, поэтов, знаменитых музыкантов. В страшные военные годы, зная об ужасах концлагерей, многие евреи в Черновцах спаслись. Кто в трудовых лагерях, кто откупался. Румынские нацисты не тронули величественную старую Синагогу - Темль, ее пыталась после войны взорвать новая власть. Стекла вылетели во всей округе, старые стены стояли много лет без крыши. Потом, кажется, превратили в кинотеатр. Последняя муза довоенного, интеллигентного и веселого города - изумительная певица и актриса Сиди Таль - ушла из жизни. В декорациях старого западного города рождалась другая жизнь. Черновиц не стало, это были Черновцы. Но все это было уже тогда, когда к Розе Ауслендер пришла ее послевоенная слава, когда она, покочевав по миру, поселилась в Дюссельдорфе. А родилась она в Черновцах, в мае 1901 года, в еврейской, немецко-говорящей семье. Именно здесь были изданы ее первые книги. Она была счастлива. Здесь, во время войны, прожила с матерью несколько ужасных лет в подвале, спасаясь от депортации. Отсюда уехала в 1947 году, понимая, что старая жизнь сгорела. Моя Отчизна умерла, она погребена в огне Я живу на моей Родине, в слове Бессмертные аутсайдеры Однако после войны она почти десять лет не писала на немецком. Как не смогла вернуться к родному для нее языку Нелли Закс, бежавшая с семьей в последнюю минуту в Стокгольм. Как не смог жить в Германии Поль Целан. Первые послевоенные годы Ауслендер писала на английском. Только через десять лет после войны, прорвалось в родном для нее слове: Нет, я не забыла годы пожаров. Я не забыла. Радуга висела как сапог они вооружались, чтобы превратить нас В огненные розы В огненные складки В огненные окорока... И все же летний знойный запах плывет с реки И мертвые розы пахнут ночью. В Дюссельдорфе, где она осталась жить, к ней пришла слава и признание. Издательства выпускают ее книги наперебой. В газетах пестрит ее имя. Публика - самые интеллигентные, совестливые и требовательные читатели. А она живет в Альтенхайме - Доме престарелых еврейской Общины. Окнами на Норд Парк: "Мой зеленый друг, Норд Парк". Дом носит имя поэта Нелли Закс. Она одинока, неразговорчива. Величественна, какой была Анна Ахматова, пережившая расстрел молодого мужа, тюрьму и лагерь сына, ставшая для читателей послевоенной России символом великой ушедшей культуры. Когда читаешь, что на многие вопросы газетчиков Роза Ауслендер отвечала безразлично: "Этого я не знаю. Это я не помню", - словно слышишь уже нездешнюю, королевскую интонацию Ахматовой. Ее мало что интересовало, кроме работы. До последних лет она была настоящим трудоголиком. Переписывала тексты стихов сотни раз. Одно стихотворение порождало десятки печатных вариантов. Ее немецкое слово, ее лирический белый стих, по словам, немецких специалистов и просто читателей - абсолютно совершенны. Ее поэзия лишена певучих рифм. Этот стиль, как писала она, сгорел в войну. Цветные образы, афоризмы, сны. В начале было слово И слово дал нам Бог. И мы живем в слове И слово - это наши сны А сны это наша жизнь. К сожалению, ее переводов на русский язык практически нет. Однажды, к юбилею дюссельдорфского Музыкального общества, московскому композитору Эдисону Денисову было заказано сочинение на тексты Розы Ауследер. Он использовал 11 стихотворений, но на родине музыканта это сочинение не звучит. Марина Цветаева, испившая безмерную чашу страданий, сказала про всех поэтов, раненных трагической историей нашего века: "И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой Уже бессмертным на смертное сходит ложе". Розе Ауслендер надо было родиться еврейкой, пережить шок Освенцима, чтобы выстрадать и отдать немцам эти слова: "Mutterland Wort", "Schreiben Leben. Überleben". Поэзия, Культура - жизнь, больше того, - выживание. Ей, иностранке, аутсайдеру, выпала эта бессмертная миссия. Жительнице Черновиц - знаменитому поэту Европы. Автор: Елена Бурлина, доктор философских наук, профессор эстетики. Дюссельдорф Источник: http://www.sem40.ru/famous2/e1473.shtml

Глава 2-я. Отец Жить в черте оседлости, по воспоминаниям моего отца, было не так уж и тягостно. Видимо, детские воспоминания всегда окрашены в розовый цвет. Важно лишь то, чтобы твоя ситуация ничем не отличалась от других. А кое в чём отличалась даже в лучшую сторону. Знахарь - на деревне профессия уважаемая. Тот, кто хоть когда-то лечился у деда, навсегда сохранял о лекаре самые добрые воспоминания. И местные крестьяне считали за честь первыми поздороваться с Моше и его сестрой Хасей, прокатить их при случае на своей повозке. Да ещё благодарили при этом за оказанную честь, снимая головной убор и долго маша им вслед детям. В детстве отец очень дружил со своей старшей его на пять лет сестрой. Не порывал он связи со своими близкими и тогда, когда был уже совсем взрослым человеком, постоянно помогая им материально. Как я уже упоминал ранее, работать мой отец начал когда ему исполнилось 9 лет. Это его не тяготило, так как другие дети тоже работали с раннего возраста. Купец, у которого работал маленький Моше, был добрым, порядочным человеком. Дела у него шли неплохо, и он часто выезжал на самые разнообразные ярмарки, проводившиеся далеко за пределами черты оседлости в российских городах. Моше всегда его сопровождал. И вот однажды, когда они были со своим товаром в Нижнем Новгороде, в городе случился еврейский погром. Черносотенцы громили лавки евреев и убивали самых непокорных. Купец и Моше физически не пострадали, но товар почти весь пропал. Нижний Новгород Воспоминания у отца об этом событии были не из радостных. Но Нижний Новгород произвёл на него сильное впечатление. Вдобавок купец показал его своим знакомым музыкантам, и у мальчика неожиданно открылись скрытые таланты к музыке и обнаружился абсолютный музыкальный слух. Вернувшись домой, он стал пытаться играть по слуху на различных музыкальных инструментах, но дальше увлечения дело пойти не могло, так как не было настоящего учителя. А время шло. Грянула Первая мировая война. Отец по возрасту не подлежал призыву, но ближе к её окончанию его всё-таки мобилизовали и отправили на фронт в Бессарабию. Сохранилась фотография отца в военной форме царской армии, в фуражке с кокардой и большим палашом. Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы не октябрьский переворот 1917 года. Разом рухнули границы черт оседлости, и евреи получили право жить там, где им хочется. Работая у купца, отец не терял времени даром и изучал на досуге бухгалтерские книги. Это позволило ему вести финансовую сторону бизнеса своего хозяина и со временем превратиться в настоящего бухгалтера. Изучил он самостоятельно и банковское дело, и правила ведения финансового баланса. Положив на полку свою винтовку и палаш, он решил податься в Нижний Новгород, где занялся бухгалтерской деятельностью. Его старшие братья и сёстры к тому времени уже стали самостоятельными людьми, отец умер. Только Хася с матерью были не у дел, и он им постоянно помогал. Нижний стал для моего отца не только источником дохода, но и музыкальной школой. Поначалу даже не зная нот, он самостоятельно изучил музыкальную грамоту и освоил игру на одном из самых сложных духовых инструментов трубе. Работая бухгалтером, он в свободное от основной работы время играл в духовом оркестре и через небольшое время стал первой трубой духового оркестра. Он не переставал работать над собой, изучал теорию музыки, основы гармонии. Видимо, природная склонность к музыке давала ему возможность быстро продвигаться в этом направлении. Уже через небольшое время он освоил основы инструментовки для оркестра музыкальных произведений (писал партии для всех, входящих в оркестр инструментов). Это позволило ему стать руководителем духового оркестра и его капельмейстером. Было это в 20-е годы прошлого века, период голода в городах и сёлах Поволжья. Отец выступил с инициативой организации благотворительной гастрольной поездки в фонд голодающих. Ему выделили для этой цели небольшой пароход. Так молодой еврейский музыкант стал со своим оркестром спасителем жизней многих голодающих Поволжья. Гастроль продлилась несколько месяцев. По возвращении в Нижний Новгород отец впервые задумался о серьёзном музыкальном образовании и обратился в нижегородскую консерваторию. -- Да, вы несомненно талантливы, молодой человек, - сказали ему, - но у нас в Нижнем вам не у кого учиться. Ехали бы вы в Москву... Недолго думая, отец подался в столицу. И его честолюбивым планам был нанесён первый удар - в московской консерватории правила приёма были не из лёгких. Для получения высшего музыкального образования требовалось иметь как минимум среднее, и хедер, естественно, никаких прав в этом отношении отцу не давал. -- Не горюй, Миша, - сказали ему его московские знакомые. - Тебе ведь не диплом, в конце-то концов, важен а практические навыки. Ты, вон, без всякой консерватории оркестром руководил и ноты для него писал. Не сомневайся, в Москве немало голодных профессоров, которые тебя обучат частным образом всему, чему ты сам захочешь... Так отец снова вернулся к бухгалтерской работе. Работал споро, быстро продвинулся, неплохо для того времени зарабатывал. Это позволило ему вызвать в Москву сестру с матерью, снять для них жильё. А через некоторое время он женился. Всё как будто налаживалось. Музыку он не забрасывал, учился частным образом у одного из профессоров московской консерватории и вечерами играл в симфоническом оркестре под руководством известного дирижёра Сараджева. Дома сохранилась рукописная характеристика (машинками тогда почти не пользовались), которую Сараджев написал на моего отца, отмечая его выдающийся дар как первой трубы теперь уже симфонического оркестра. Много позднее, когда я как-то раз услышал по радио "Полёт шмеля" из оперы Римского-Корсакова "Сказка о царе Салтане", исполнявшийся на каком-то инструменте (не трубе), отец сказал мне: -- На этом инструменте несложно сыграть такое. Я это играл на трубе!.. Трубач (художник Николай Резниченко) (Справка: САРАДЖЕВ, Сараджян Константин Соломонович [27.9(9.10). 1877, Дербент,-22.7.1954, Ереван], советский дирижёр, педагог, муз. деятель, нар. арт. Арм. ССР (1945), Герой Труда (1921). В 1898 окончил Моск. консерваторию (по классам скрипки у И. В. Гржимали и контрапункта у С. И. Танеева). В 1904-06 учился дирижированию у А. Никита в Лейпциге. В 1924-35 возглавлял самодеят. симф. оркестр в Москве (к-рому в 1926 присвоено имя С.). С 1935 жил в Ереване, был гл. дирижёром Арм. театра оперы и балета им. А. Спендиарова (до 1939), худ. руководителем и гл. дирижёром Арм. филармонии. С 1918 занимался педагогич. деятельностью (проф. с этого же года). В 1922-35 преподавал в Моск., с 1936 в Ереванской консерваториях. Награждён орденом Ленина, 2 др. орденами, а также медалями. Сын Сараджева Константин Константинович - известный звонарь, композитор звонарной музыки. Сопровождал в 1930 году в Америку колокола, проданные в Гарвард советской Россией и настраивавший их на новом месте установки в Гарварде. Умер в возрасте 42-х лет) Работа отца в бухгалтерии какого-то Всесоюзного объединения при Пищепроме была связана с частыми выездами на ревизию работы подчинённых организаций. Во время одной из таких поездок он познакомился с молодым бухгалтером (моложе его на 13 лет) Бакинского треста ресторанов и кафе Надей Кутуковой. Закрутился роман. Отец был пылкой натурой и часто увлекался. Жена смирилась с этими "походами на сторону", которые, как правило, заканчивались столь же внезапно, как и начинались. Но тут дело неожиданно приняло серьёзный оборот. Жизнь с женой, которую ему подобрали родственники, была серой и однообразной. Хотя условия сосуществования (по-другому не выразишься) были вполне сносными: со вкусом обставленная квартира на улице Неглинной, неплохой заработок обоих, пианино "Беккер", хрусталь - что ещё нужно благоверному еврею? Но где же любовь? А любовь была далеко - в приморском каспийском городе, в маленькой комнатке бухгалтерии, куда доносились из кухни пронзительные запахи шашлыков и люля. Надо было решаться. И он решился. Во время очередной ревизии в Баку он сорвал с места Надюшу и увёз её в Москву, чтобы представить своим родственникам как новую жену. Надо ли описывать, в какое бешенство все пришли? -- Миша, ты сошёл с ума! Бросаешь всё, что у тебя есть. И ради кого? Посмотри ты на неё: что у неё есть кроме смазливой мордашки? Не говоря уже о том, что она русская!.. Отец был непреклонен. Перепечатано отсюда.

Он и она "Надеюсь, ты не против?" Она в знак согласия кивнула. "Тогда я закурю. - Он глубоко затянулся. - Не поверишь, устал, как собака. Мало того, что все ноги оттоптали, так одна дамочка чуть печень зонтиком не проткнула". Она иронически ухмыльнулась. "Не веришь? Рассказывай тебе после этого! Кстати, ужин-то у нас с тобой есть? Или нет?.." Он заглянул в холодильник, приподнял крышку кастрюли, хлопнул дверцей испарителя. Она испуганно вздрогнула. "Не боись, на сегодня хватит. Проголодалась, небось?" Она кивнула. Он чиркнул спичкой и поставил кастрюлю на газовую плиту. "Представляешь? - Он стянул через голову свитер. Она не отрываясь следила за всеми его движениями. - Что уставилась, не видала?.." Она потупилась. "Сегодня премию за экспорт делили, так нам с тобой снова фигу показали". Она посмотрела в сторону и вздохнула. "Вот и я то же говорю. Разве это справедливо? Нет, ты скажи, скажи!" Она посмотрела на него трагическим взглядом, но промолчала. "Или в прошлый раз, когда я месяц без выходных в испытательном цехе проторчал. Премию кому дали? А?" Она не ответила. "Вот то-то же. Даже тебе и то сказать нечего. А им? Да что там говорить! Давай лучше ужинать". Автор снимка Elvira Он поставил миски на стол и честно разделил суп поровну. С некоторых пор он предпочитал миски - не бьются и мыть легче. "Какую выбираешь?" - Он хитро посмотрел ей в глаза. Она смутилась. "Нет, скажи сама - какую? Ну, ладно, ладно, не обижайся!" Они сосредоточенно принялись за еду. "Опять? - она вздрогнула. - Сколько раз можно говорить, что есть надо тихо, не чавкать. Горе с вами, бабьём, ничего не понимаете. Вот у меня есть одна - просто беда! Говорю: что ты шуруешь всё подряд в спецификации? Я тебя сколько учить-то должен? И что ты думаешь? Как новую сборку возьмёт, так всё с начала!" Он наклонил миску и вылил остаток супа в ложку. "Всё! А супец-то ничего был, а?" Она улыбнулась. "Только не надейся, что я за тобой миску мыть стану. Надо будет, - сама помоешь. Принеси-ка программу, посмотрим, что у нас сегодня по телевизору. Она принесла. "Ну, так как: сначала телевизор смотреть будем, или на прогулку пойдём?" Она бросилась к нему на грудь и завиляла хвостом. Потом кинулась в комнату и принесла в зубах поводок.

Когда уйду я... Когда уйду я, скажут люди: Был человек, и нет его... Не станет слышно в ритме буден Биенья сердца моего. Вздохнут товарищи, кому я При жизни верным другом был, Всплакнут и те, кого, тоскуя, Я с тайной нежностью любил... И скажут: "До чего же мало, По сути дела, он прожил! Как неприметно он, бывало, Нам по частям себя дарил! И мы не знали, отторгая Кто - ум, кто - сердце у него, Что мы отнюдь не обедняем, А даже... богатим его!"

Прошу прощения - в этом сообщении она вдруг появилась. Видимо, я чего-то не знаю.

Спасибо, Алесь, Ваша оценка для меня особенно важна.Кроме того, я благодарю Вас за доверие (Вы знаете, о чём я). Правда, меня немножко удивляет отсутствие одной из опций, которая у меня была в другом подфоруме. Это случайность, или так и должно быть?

Когда-то я тоже оглядывался назад. И, бывало, ужасался: как же это так - уже 25, а ещё не кандидат наук! Теперь проще. Впереди ничего не светит, чем ни свети. Недавно в Интернете я наткнулся на методику определения даты собственной смерти. Методика американская, поэтому, кроме даты рождения туда входят данные роста и веса (естественно, в футах, дюймах и фунтах) и после этих нехитрых комбинаций ты получаешь то, что тебя интересует. Так вот, моя конечная дата определена: 29 марта 2010 года. Совсем рукой подать! Вот и лезут в голову всякие мысли. Вроде той, что щекочет сознание вопросом: а кем ты, брат, был? И немного не по себе. Уйдёшь, и никто не вспомнит, что был такой когда-то. Даже внуки о деде ничего узнать не смогут. Много, к примеру, я о своих дедушках знаю? Вот и задумался я. А не написать ли мне для своих внуков немножко о себе? Пусть от нечего делать прочитают. Может быть, что-то и впрок пойдёт. Дескать, на этом ещё мой дед "прокололся" когда-то. Так что, шалишь, брат, меня на мякине не проведёшь!.. Глава 1-я. Дедушки и бабушки Дед мой со стороны отца звался Барухом Либкиндом (Liebkind) (или Борухом, как это звучало на идиш). Жил он, по нынешним меркам, недолго, не дотянув и до 70-ти. Однако, пережил всех своих жён, которых у него было три или четыре. Это если не считать последней Берты (Наумовны), на русский лад, моей бабки. Семья была большая. Жёны уходили, но их дети оставались. Так что моей бабке Берте довелось всех их кормить и растить. Своих детей у неё было двое - старшая Хася (по-русски Ася) и младшенький Моше (по-русски Миша), мой будущий отец. Промышлял мой дед Барух необычным ремеслом, он был, как выразились бы теперь, народным целителем или знахарем. Местечко Жила семья в черте оседлости в еврейском местечке Лиозно, что находилось в Витебской губернии Белоруссии. Как я позднее узнал, земляком моего отца, оказывается, был знаменитый Марк Шагал. Вряд ли они были знакомы. Во всяком случае, отец об этом никогда не упоминал. Из документов известно, что в 1863 году Лиозно было местечком Оршанского уезда Могилевской губернии. Там проживали 985 жителей, было 123 двора, 2 православных церкви, 4 еврейских молитвенных дома, школа, больница, водяная мельница и 7 лавок. Дед был знаменит в округе. Вряд ли окрестные крестьяне платили ему за лечение деньгами. Скорее всего, расплачивались натурой - чем кто был богат. Кто - зерном, кто - птицей, кто - картофелем или овощами. Словом, чем бог пошлёт. А платить было за что, - дед знал толк в лечебных травах, владел элементами гипноза. Мог, к примеру, заговаривать зубную боль. Как ему это удавалось, никто, конечно, толком не помнит. Но целитель он был от бога. Стало быть, семья ни в чём не нуждалась. Тем не менее, детей рано приучали к труду. Даже самый младший - Моше - в 9-летнем возрасте уже работал в лавке местного купца счетоводом. Причём, не имея, кроме хедера (начальной 4-классной школы) никакого образования. Видимо, был просто способным мальчиком, так как школа мало чему учила. Учителя грешили рукоприкладством и были в целом невежественными людьми. Отец вспоминал, как на уроке русского языка (а занятия проводились на идиш) был такой показательный случай. Учитель спросил класс: -- Вот мы говорим "лошадь". А знает ли кто-нибудь как называется лошадиный ребёнок? Скажи ты, Моше! Отец думал недолго и ответил: -- Жеребёнок! -- Неправильно! Лошадь - это конь. А сын коня называется "конец". Вот так! Герб Лиозно (наши дни) Дом-музей Марка Шагала Следует признать, что в доме моего деда Баруха все неплохо владели русским языком, так как общаться приходилось и с белорусскими, и с русскими крестьянами, приходившими на лечение к деду. И то, что мой будущий отец знал слово "жеребёнок" вряд ли является его личной заслугой. Что касается бабушки со стороны отца, то она была простой, малограмотной женщиной, но на идиш писала сносно до глубокой старости. Умерла она в Москве в возрасте 96 лет. Отец не переставал всю жизнь с ней переписываться (на идиш) и помогать материально. А так как она жила вместе с его старшей сестрой, то помощь распространялась и на неё. Сведения о родителях мамы у меня более скудные. Её родной отец имел фамилию Дьяконов. О его профессии я не знаю ничего. Так же, как и о прочем. Известно мне лишь то, что он погиб совсем молодым человеком, попав под лошадь. Мама была его единственной дочерью. Но позднее у её матери родились две девочки от отчима Кутукова Василия Семёновича, который удочерил и её, дав ей свою фамилию и отчество. Это был бедовый мужик, прибывший в Баку вместе с 11-й Красной армией. Когда-то говорили, что она освободила Азербайджан от мусаватистов, установив там советскую власть. Сейчас считается, что она независимый Азербайджан завоевала. Василий Кутуков осел в Баку, женился на моей бабке Анастасии и окончил так называемую школу "красных директоров". По профессии он был рабочим-металлистом. Пролетарий имел все шансы сделать неплохую карьеру, и дед эту возможность не упустил. Он стал "красным директором" на одном из металлообрабатывающих предприятий Баку. Характер у него был крутой, и дела шли поначалу неплохо. Он быстро освоил азербайджанский язык и говорил на нём бегло. Но анархические наклонности давали о себе знать. То и дело дед ввязывался в какие-то авантюры по части контрабанды товаров из соседнего Ирана. Мама вспоминала о каких-то ночных погонях, стрельбе, бешеных скачках по степи (дед брал на рискованные операции и жену с маленькими детьми). Безнаказанно это пройти не могло. Кутуков на людях любил покрасоваться как рубаха-парень, был не дурак выпить и сболтнуть лишнее. В конце концов кто-то из дружков на него донёс, и он угодил на Колыму на 9 лет. Колыма Бабушка осталась одна с тремя детьми, которых надо было на что-то кормить и одевать. Ей пришлось нелегко, хотя она не чуралась любой работы. Но тяготы и лишения не могли не сказаться на её здоровье. Она умерла в возрасте 54-х лет от рака пищевода. А через полгода приехал с Колымы дед. Лагерь полностью лишил его зубов и партийной принадлежности. Но характер у него остался такой же крутой. Колыма - не Гавайи, но она спасла его от фронта. А он приписал все эти чудеса вере в бога - лагерь сделал его убеждённым баптистом. Не обошлось без вызова в "органы". Деду сказали: -- Бросай это дело! Ты посмотри на себя: ведь ты был убеждённым партийцем, по-настоящему боролся за дело партии и правительства. А теперь? Ты не просто верующий человек, ты пытаешься вовлекать в ряды своих сподвижников всё новых и новых граждан. Если ты это не прекратишь, мы будем вынуждены возвратить тебя туда, откуда ты только что вернулся. Ему намекнули на возможность последующей реабилитации и восстановления в партии (при соответствующем поведении). Он отверг такую возможность, на словах согласившись подумать. И продолжал свою религиозную агитацию. Пришлось вмешаться средней дочери, моей тётке Любови. Она как раз заканчивала работу на строительстве Мингечаурской ГЭС, и её квартира освобождалась для проживания там деда - подальше от всевидящих очей КГБ. С большим трудом удалось прописать на этой жилплощади деда и его "сестру по вере", которой он обзавёлся очень оперативно. Но деятельность по увеличению числа баптистов дед упорно и успешно продолжал. КГБ в те времена был везде. Деда снова вызвали в "органы". И в очередной раз результат оказался нулевым. Тогда его вместе с гражданской женой и сестрой по вере Марьей Григорьевной сослали в Казахстан, в Кзыл-Ординскую область. Для незнающих скажу, что там неподалёку расположен сегодня космодром Байконур. Уже по одному этому видно, что за условия проживания их там ожидали. Нимало не переживая, они благополучно прожили там несколько лет. После этого, с большим трудом, им разрешили перебраться на Урал, в Курганскую область. По сути дела, ссылка продолжилась. Через некоторое время Марья Григорьевна умерла. Дед жил натуральным хозяйством - огород, коза. Моя мама с дочерью (моей сестрой) Ветой и внуком Илюшей навестила его в этом его уединении. Перед этим дед прислал ей приглашение, в котором были такие слова: "Надюша, приезжай! У нас здесь очень хорошо, своя картошка, капуста, много козлиного молока..." Впечатление от поездки у мамы осталось удручающее. Через несколько лет после этого визита письма от деда перестали приходить. Видимо, он скончался и был похоронен братьями по вере. Было ему немного за 80. Перепечатано отсюда.