WildWind

АЗАРИЙ МЕССЕРЕР Нью-Йорк B 1980 году я сидел в отказе и, боясь навредить своим знакомым, резко сократил круг общения. Встречался я только с такими же, как я сам, отказниками, и с Беллой Ахмадулиной, не ведавшей страха ни перед кем, к которой нередко обращались за помощью многие, преследуемые властями. После участия в первом независимом альманахе «Метрополь» и смелого выступления в защиту академика Сахарова Беллу занесли в «черный список» — стихи ее не печатали, имя нигде не упоминалось, журналисты ее избегали. И вот мне пришло в голову взять у Беллы интервью в надежде, что эта позорная опала пройдет, и люди узнают о ее мыслях и переживаниях в тот мрачный год. Беседовал я с ней в ставшей теперь легендарной мастерской ее мужа, Бориса Мессерера. Она сидела в своем любимом кресле, некогда принадлежавшем Борису Пастернаку. Именно с твердого отказа — единственной из студентов Литературного института — подписать коллективное осуждение Пастернака и последовавшего затем изгнания, и началась ее диссидентская деятельность. Рядом с креслом стоял граммофон, неизменно фигурировавший в портретах Беллы, написанных Борисом. Граммофон также был им выбран в качестве символа преданного анафеме «Метрополя». Он красовался на обложке огромного, в полметра толщиной тома этого альманаха, с о бранного в той же студии из машинописных страниц. Из окон мастерской, расположенной на чердаке шестиэтажного дома на Поварской, открывался чудесный вид «на два Арбата: и тот, что был, и тот, что есть», как писала Белла в посвященном Борису стихотворении «Дом», написанном в 1974-м году, в начале их романа... В тот же день я перенес ее слова на бумагу и, опасаясь обыска, стер пленку. Но когда бы впоследствии я ни перечитывал это интервью, мне слышался ее грустно-певучий, незабываемый голос. Вспоминаются и те моменты, когда Белла задумывалась, подыскивая слова, и они приходили к ней, неожиданные, присущие только ей, точно передававшие ее чувства. Создавалось впечатление, что она не говорит, а декламирует еще не написанные стихи. Искренней она бывала всегда и везде — самым презренным для нее словом было «лукавство», но в тот раз мне казалось, что она делилась со мной сокровенным, тем, что у нее накипело на сердце. Эмигрировав в Америку, я долго не решался опубликовать это интервью из боязни навредить ей и Борису. В 1987 году, в начале перестройки, они приехали в Америку, и после ее блистательного выступления в Манхэттене я спросил, можно ли вместо рецензии напечатать то давнее интервью, и она согласилась. Через несколько дней я принес Белле американскую газету. Она внимательно прочла весь материал до конца, ничего не сказала, но видно было, что интервью ей понравилось. В тот раз я подписался псевдонимом Шабад, фамилией бабушки моей и Бориса, чтобы скрыть родственные связи с ней. Теперь это не важно — смерть Беллы тяжело переживают все родственные ей души. Кстати о родстве: Белла в разные годы подарила мне несколько своих книг с сердечными автографами, но больше всего я ценю шутливое обращение, написанное почти сорок лет назад: «Дорогой Азарий! Ваш брат и однофамилец противится тому, чтобы мы стали родственниками, но я верю в наше будущее родство». — Некоторые люди считают, что на ваши стихи не влияют внешние изменения действительности, что вы живете отрешенно от сиюминутных событий, не принадлежите к осмеянному Цветаевой племени «читателей газет». Так ли это? — Нет, это абсолютно неверно. Я постоянно чувствую свою соотнесенность с миром и явью, к которой мне особенно мучительно приспосабливаться, даже по сравнению с другими поэтами. Абстрагироваться от внешних событий? Нет, у меня нет такой возможности. Сейчас, когда я в опале, мне особенно трудно, но с другой стороны — я надеюсь, что обрету для себя нечто в связи с этой опалой. Поэт должен постоянно спрашивать: совершенно ли ты готов на муку? А иначе тебя сотрут, или подстригут, как газон. У великих поэтов — Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой — был этот дар. Конечно, в какой-то степени время и среда предопределили их стойкость. Их детство протекало в эпоху, благодатную для воспитания ума и характера. Для них невозможно было поступиться своим талантом, своими принципами. Им нельзя было предложить выбор: спокойное существование или дыба. Но тех, кто пришли за ними, кто воспитан был в другую эпоху, уже было гораздо легче искусить. Ведь что важно: человека можно испытать любыми несчастьями, страданиями, и он останется верным себе. Но куда тяжелее испытания благоденствием. Я знаю многих людей, которые с честью вышли из испытания тяготами, но не выдержали испытания похвалами или благополучием. Это самое опасное. Но настоящие поэты и не думают, что такое искушение возможно, именно поэтому они велики. Поэзия ведь жестокая вещь: она не прощает тем, кто купился, запятнал себя — это мгновенно чувствуется в слове, и такие поэты лично мне неинтересны. В то же время даже в ужасной судьбе Марины Цветаевой я нахожу для себя утешение. Казалось бы, что может быть трагичнее: девочка, родившаяся в прекрасной обстановке, чье детство протекало среди людей с высоким разумом, открытым для красоты... И настоящее чудо было содеяно — снова появился в России поэт с необыкновенно ярким умом и талантом. А потом невыразимые, ужасные испытания, известные всем. И все же мы сейчас находим утешение в том, что Марина не была сломлена, не поступилась ничем. И я иногда думаю, если Бог предъявит счет человечеству за страшные злодеяния, которые на земле совершались, за уничтожение миллионов людей, и в том числе лучших, таких как Мандельштам и Платонов, чем же человечество оправдается? Чем оправдаются все эти любители сервантов и телевизоров, доносчики и убийцы? Наверное, они будут оправдываться тем, что в ту жестокую эпоху жили, создавали шедевры и остались в памяти Мандельштам и Платонов, и Цветаева. И, несмотря на то, что они были уничтожены, человечество, может быть, будет прощено за то, что они все-таки были. И это характерно не только для нашей страны — повсюду поэтам приходится страдать, ибо так уж устроено, что поэзия несовместима с благополучием. У нас эти примеры ослепительны. — Ностальгия по прошлому — одна из тем вашего творчества. Например, вы часто обращаетесь к старой Москве, с любовью произносите имена старых улиц: Маросейка, Варварка, Ильинка... Хотели бы вы родиться в другую эпоху, скажем, в начале 19-го века? — Нет, я в общем вполне счастлива, что родилась в страшном 1937-м году. Да и все мои лучшие друзья родились либо в 1937-м, либо примерно в это время — Андрей Битов, Василий Аксенов. Это уже само по себе свидетельствует о стойкости нашего народа. Вообще человеку как бы предназначена благополучная или неблагополучная жизнь. Иногда я хотела бы, чтобы судьба смягчилась бы ко мне не ради меня самой — это уже мое призвание, — а ради детей. Но при всей своей уязвимости, я чувствую себя счастливой, потому что жизнь постоянно преподносит подарки моему зрению и слуху. С детства я ощущала в себе какую-то тесную соотнесенность с явью, сильное ощущение выпуклости линий, красок и звучания мира. А стихотворение может родиться из какого-то вдруг неожиданного изгиба в воздухе, к которому присоединяется звук. И такие стихи, родившиеся из ничего, из звука, обычно бывают самыми любимыми. Конечно, у меня есть немало стихов, появившихся из мысли. Например, меня долго и сильно мучила мысль, что я родилась в 1937-м году. И вот я освободилась от этой мысли, написав «Варфоломеевскую ночь». Но именно потому, что оно родилось из мысли, не оснащенной музыкой, я не очень его люблю. То же можно сказать о другом стихотворении — «Библиографическая справка», которое многие считают неплохим. И все же оно подчинено некоей схеме, а не музыке стиха. И в этом смысле самой прекрасной поэзией для меня остаются ранние стихи Пастернака, где что-то звучит, бренчит, и незаметно прорывается высокая поэзия, которая, как говорил Пушкин, должна быть глуповатой. При этом он, конечно, имел в виду то, что сам поэт должен быть умен, но его стихи не должны подлежать строгому умственному контролю. Поэт должен избегать наставительного и поучительного. Поэзия, как музыка, — не поддается наставлениям. Потому, на мой взгляд, хорошей поэзии присуща такая воспитательная сила. Подлинному воспитанию противопоказаны наставления. — Вы заговорили о Пастернаке, и я сразу вспомнил мою любимую поэму, где вы описываете свою единственную встречу с ним. Неужели это правда, что, живя рядом, в Переделкино, вы так и не зашли к нему, в тот дом, о котором вы пишете: По вечерам мне выпадала честь Смотреть на дом и обращать молитву На дом, на палисадник, на могилу — То имя я не смела произнесть. — Да, у меня с ним была всего лишь одна встреча. Я вообще боюсь и избегаю встреч с теми, кого обожаю. Даже к Набокову меня, по существу, насильно привезли. Я тогда сказала ему: простите, я не стремилась к этой встрече. Он улыбнулся, — потому что он-то тем более не стремился.

Два автографа и два стихотворения Лиана Алавердова Белла Ахмадулина была кумиром моей молодости. Два стихотворения, приведенные ниже, - дань моей любви. Первое стихотворение, отражающее мое юно-восторженное отношение к любимой поэтессе, и второе, не менее изумленное, но уже неизмеримо более трезвое любование явлением природы и литературы, единственной и неповторимой Беллой. Их разделяют всего три года. Как вы сможете заметить, «Письмо Белле Ахмадулиной» пропитано настроением 90-х, эмигрантскими ощущениями третьей волны, и выражает давнее чувство растерянности перед лицом несущейся стремглав истории. Даже не могу сейчас вспомнить, почему мне, стоя на автобусной остановке Квинса в ожидании занятий в Квинсе-колледже, вдруг привиделся далекий вечер в бакинской филармонии, где выступала Белла Ахмадулина. Тогда она приехала в Баку вместе с Аркадием Аркановым и Александром Ивановым в рамках очередного культурно-обменного мероприятия. После выступления трех авторов, которые были отнюдь не осаждаемы публикой, а спокойно беседовали за кулисами стремительно пустевшего зала (что немного оскорбляло меня, как поклонницу (как могут люди так равнодушно уходить и спешить к своим делам и мелочным заботам, думала я, когда сама Белла Ахмадулина здесь?!), я попросила выступавших подписать мне открытку, случайно найденную в сумке. Все трое любезно согласились, и я долго хранила эту открытку. Через несколько лет я решила, что, как говорил Бродский, «желание автографа – глупое желание», и что открытка мне не нужна и глупо ее хранить. Как же мало мы себя знаем! На мгновение рационализм взял верх над эмоциональной строной моей натуры и я, повинуясь дурацкому порыву, открытку уничтожила, чтобы потом всю жизнь об этом жалеть... И вот теперь, годы спустя, в эмиграции, я написала стиихи о ней, Белле Ахатовне. Стихотворение было написано и отшлифовано, дабы передать любимой поэтессе. Мне было сказано, что стихотворение было Ахмадулиной отдано и она, якобы, благодарила. Стихотворение мельком попалось на глаза и Евтушенко, который в то время преподавал в Квинсе-колледже и который спросил меня небрежно: «А Вам что, нравятся стихи Ахмадулиной?», как будто это было некоей странностью с моей стороны... Прошло три года и я увидела Ахмадулину во второй и последний раз в жизни, когда она выступала в Манхэттене с сольным концертом. Я «поймала» ее в коридоре перед выступлением и она надписала мне книгу, вывезенную из Баку, «Сны о Грузии», книгу, где были великолепные переводы ею грузинских поэтов, включая гениальное стихотворение «Мери» Галактиона Табидзе. Этими строками я основательно переболела и бубнила их наизусть: Венчалась Мэри в ночь дождей, И в ночь дождей я проклял Мери. Не мог я отворить дверей, Восставших между мной и ей, И я поцеловал те двери. Или строки того же поэта из стихотворения «Поэзия – прежде всего»: О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы, прежде времени, прежде меня самого, прежде первой любви, прежде первой травы, прежде первого снега и прежде всего. Или любимые строки Симона Чиковани из стихотворения «Гремская колокольня»: Всему дана двойная честь Быть тем и тем: Предмет бывает Тем, что он в самом деле есть, И тем, что он напоминает. Любовь Беллы Ахмадулиной к Грузии и Грузии к ней была мне очень дорога и еще более приближала к моему кумиру: ведь Грузия – это мир юности моего отца, это наши родня и друзья там, это неповторимый, напоминающий орлиный клекот, грузинский акцент, это широта грузинских застолий и щедрость кавказских натур,это грустный Пиросмани, это маленькие узкие дворики с кружевом лестниц и балкончиков, словом, Грузия – это Грузия. Белла Ахмадулина, хотя и была переводчицей чужих стихов, но стихи звучали так мощно и по-мужски лирично и так изысканно неповторимо по-ахмадулински, что было ясно: она их соавтор! Угловатым и неуверенным почерком Белла Ахатовна подписала мне книгу, которой стала от этого еще более дорога. «Лиане – на память о Белле Ахмадулиной». Как будто ее можно забыть! Было это 3 мая 1997 года. Выступление Ахмадулиной тогда вызвало у меня много чувств, самых противоречивых. Было очевидно, как хрупка она, как зыбко и другоценно ее земное существование, которое может не выдержать высокого эмоционального накала и оборваться, как струна на скрипке Паганини. Я надеюсь, что я не оскорблю поклонников Ахмадулиной, своим вторым стихотворением, посвященным ей, намеренно названным «Поэтессой», поскольку Белла Ахмадулина персонифицировала поэзию как таковую и тем самым переставала быть конкретным человеком, а становилась символом... Я думала об Эдит Пиаф и два образа сливались воедино в облике постаревшей гениальной Музы в кофте-разлетайке, похожей на Пьеро. ПИСЬМО БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ Белла Ахатовна, Белла Ахатовна! В филармоническом зале когда-то, в городе южном, в другом полушарии муза смотрела в глаза Ваши карие. Мы же по-броуновски толкаемся, мелко грешим, с неохотою каемся, отодвигая в эскизные дали то, для чего нас на землю призвали. Вот почему заполошному быту - бунтом (диктовке - не уступлю!), клятвопролитно, цитатно, избито я признаюсь, что давно Вас люблю. Голос Ваш помню, зовущий в безбрежье, хоть узнаваемый, все же нездешний, голос - жизельный, ожогово-точный, голос - сквозь-слезный, надзвездный, бессрочный. Словно волна, что с разбега окатывает, голос Ваш гордый, Белла Ахатовна, заполонил нас иною стихией. Вами душа приросла, что Сибирью. Вне церемоний, распахнуто: здравствуйте! Я проживаю в нью-йоркском апартменте, в мире, который компьютерно-лаковый, и одномерный, и неодинаковый. Белла Ахатовна, что ж происходит-то? Нет, не империя рухнула, Родина. Вот и народы, как зайцев мазаевых, время и свары несут в неприкаянность. Грустно ли Вам в деловитости нынешней с голой свободой, площадной и пыточной? С Грузией Вы в сновиденьях встречаетесь, с Мэри, что так обреченно венчается? Мучит ли Вас ностальгия по прежнему? (Не по Хрущеву и не по Брежневу) - шестидесятым, наивным, крылатым, чутким к поэзии и небогатым. Все же поэт - чужеземец на Родине: то ли чудак, то ли вовсе юродивый, то ли пришелец, что из времени выпал, то ли принцесса из ”Римских каникул”. Я Вам пишу из дождливого Бруклина домиков средь словно прянично-кукольных. Капли зависли на листике клена, плещется плющ в изобильи зеленом. Поздно. Прощаюсь, морочить не смея более Вас болтовнею своею. Руку Вам жму вопреки океану. Искренно Ваша. До встречи. Лиана. Октябрь 1994 г. ПОЭТЕССА Вот она подходит к пустынной сцене, несмотря на запои, аборты, крены в сторону всяческих сумасшествий, несмотря на боли в гортани и чреслах, несмотря на то, что в прошлое влита ее молодость водой Гераклита. Вся в нелепых перстнях, в шутовском платьишке, пошатываясь в меру, не слишком. Застывает публика, востроуха, осознав внезапно: пред ней старуха. Но она упрямо встает на котурны, вознося чело к потолку, и бурно тишину взрыхляя своей гортанью. Уже нет Ее. Уже все вниманье к Слову, вьющемуся серпантином, от стен отскакивающему, как резина, с ног сбивающему, вихрем, смерчем вовлекая смертных в орбиту бессмертья. Уже нет Ее. Она - средство, способ ответа на мучившие вопросы, вариант воплощения в то, что прочно, того, что зыбко. Она - лишь точка, звезда, сжавшаяся до размеров старухи, равной которой нигде - в округе и вне ее - не отыщешь; строчка, гениально выбившаяся из романа, выплеском василька Шагала, обозначающая несхожесть природы тварной с промыслом... Боже! Что с ней сделало время! И все же... Все же... 25 октября 1997г.

*** Младость – шалость, Шалость – радость, Радость – шустрость, Шустрость – малость. Малость – жалость, Жалость – гадость, Гадость – старость и усталость. Шалость сладко вспоминалась, С молодостью раcставалась. Шалость, радость, шустрость, младость… Узнавались... Принимались... В детях, внуках растворялись, Разрастались...

Звёздочка упала Ася Оранская Веришь иль не веришь ты в приметы - Оживают мёртвые предметы. Вдруг становится могучим львом Тень, отброшенная розовым кустом. Облака, крылатой птичьей стаей, Над тобой тихонько проплывают. И жемчужной сетью паутина Оплела луч солнца на рябине. Он теперь в плену трепещет тихо, - Ткёт из солнца ткани паучиха. Изогнулся клён в земном поклоне, Приглашает ель на вальс поклонник, А она, кокетливо играя, Юбки пышные над мхами расстилает. Присмотрись, и, словно по паркету, Заскользят деревья в пируэтах. Хора птиц прекрасные хоралы, И росинок капельки-кораллы Так сверкают! Ярче бриллиантов... У природы учимся талантам. А приметы? Пусть не веришь в это - Оживают мёртвые предметы. Видишь в их движеньи чьи-то лица. Что стряслось? И что ещё случится?.. С небосклона звёздочка упала - За кого-то я молилась мало.

Виктор, я в восторге! Замечательные работы! dama_tref, спасибо за доставленное удовольствие!

Фреда Ворошиловская Мы точно знаем, чем наш мир оплачен и перед кем мы навсегда в долгу. А я с тобой, с тобой, народ, о прошлом плачу и то, что есть, и то, что будет, берегу. Приемлю жизнь, как крупную удачу, за радость и за боль судьбу благодарю. И я с тобой, народ, с тобой смеюсь и плачу, и память сердца от коррозии храню. Тысячелетиями тщились уничтожить, стреножить, как упрямого коня, но врядли кто сумеет подытожить скольких Спиноз лишилася Земля. Считаем жизнь задуманной отдачей, пусть дочки длят её и сыновья. А я с тобой, с тобой, народ, смеюсь и плачу. ты-суть, а я - кровиночка твоя.

Спасибо, мне очень приятно. Хочу не столько своим изделием похвастаться, сколько золотыми руками нашей хозяюшки - Алёнки. Она сшила совершенно замечательное платье, а я только добавила туда цветок из бисера. Вот не получается прикрепить файлы. Что делать?

Привет всем рукодельницам! Тема старая, но для меня весьма интересная. Куклы замечательные! Все понравились, но образы - это нечто особенное! Я тоже увлекаюсь и куклами и другими рукоделиями, но вот таких, из бумаги, никогда не видела. Надо попробовать, может, и у меня что получится. А пока и я покажу. Мои некоторые куклы здесь: http://www.jfcgi.org/raisa-slobodov/?nggpage=4 Там и другое всякое есть. Если кому интересно, можно полазить по страницам вперед-назад.

http://www.jfcgi.org/inna-budovskaya/

http://www.jfcgi.org/inna-budovskaya/

http://www.jfcgi.org/inna-budovskaya/

http://www.jfcgi.org/inna-budovskaya/

http://www.jfcgi.org/inna-budovskaya/

http://www.jfcgi.org Гильдии Еврейских художников и мастеров прикладного искусства в этом году исполнилось 10 лет. Кто бы мог подумать в 1998 году, что несколько энтузиастов, членов Клуба Художников при JCH, взявшись за гуж, все-таки вытянут этот воз на довольно высокую гору. Судьба привела меня в Еврейский центр Бенсонхёрста, видимо не случайно. Этому событию предшествовали интересные встречи. Давняя в Киеве с Аркадием Рывлиным, известным поэтом, руководителем литстудии, которую я посещала. Мы подружились, как говорится, семьями. И в Америку уехали почти одновременно..В одном из телефонных разговоров Аркадий попросил найти семью Вигучиных, тоже киевлян, только приехавших в Нью-Йорк и, по возможности, помочь им освоиться на новой земле. Мы встретились с Сеней и Бебой Вигучиными и тёплая дружба связала нас на всю оставшуюся жизнь. Кто кому помог и чем, вопрос оставлю открытым. Будучи писателем, человеком активным, Сеня не мог сидеть сложа руки и, конечно же, нашёл Клуб Любителей Книги в Еврейском Центре Бенсонхёрста. Вигучины стали его активными участниками, организовывали интересные чтения и встречи. Думаю, они были находкой для клуба. Друзья организовали и мою встречу с читателями, представили мои поэтические книги, предложили прочитать свои стихи. Прошло немного времени и моя родственница, журналист Лиля Костюк, рассказала, что в том же Еврейском Центре Бенсонхерста собираются на встречи художники. Так я стала членом Клуба Художников при ДжиСиЭйч.(JCH). Однажды на заседание к нам пришёл Илья Натанзон. Молодой, энергичный, он был полон идей и рвался их воплощать в жизнь. Это Илья уговорил нас поехать в Манхеттен, в Бней Цион и склонить их к сотрудничеству с клубом художников. Нас было немного, настроенных на работу энтузиастов: Алавердов, Вайншелбойм, Клейнерман, Натанзон, Оранская, Шехец, Розенблюм, Соловьёв, Ципина (надеюсь, никого не забыла). Договорились, получили помещение «под ключ» для выставок и собраний. Внесли взносы и стали полноправными членами Бней Циона. Ура! Привели в порядок зал (вернее, большая комната) и организовали первую выставку. Показы следовали один за другим. Радовались, как дети. В Манхеттене выставить работы всегда считалось престижным. О наших художниках заговорили, появились публикации в прессе, передачи на ТВ. В ряды Клуба вливалось всё больше новых членов. Наши работы выставлялись в Технологическом Глоб Институте на Бродвее, на различных НАЯНовских фестивалях, многие компании просили предоставлять свои работы для экспозии в их помещениях, чтобы сотрудники имели возможность ознакомиться с ними. Так прошло несколько лет и в 2000-ом году наше творческое содружество обрело официальный статус ГИЛЬДИИ ЕВРЕЙСКИХ ХУДОЖНИКОВ И МАСТЕРОВ ПРИКЛАДНОГО ИКУССТВА. Сейчас в наших рядах 50 человек. Талантливые, одержимые, добрые, готовые поделиться опытом со всеми, кто искренне любит искусство. Художники устраиваются мастер-классы, на которых не только приобщают детей к азам рисования, а и учат видеть, понимать прекрасное, дарить радость своими работами другим. А Гильдия пополняется не только жителями Америки. Членом нашего содружества стал Матвей Басков, художник, живущий в Белоруссии. Он постоянно присылает свои работы, не пропуская ни одной выставки. Есфирь Разина из Израиля – представитель нашей Гильдии на Земле Обетованной. Да и география выставок расширилась. Это Россия, Грузия, Азербайджан, Украина, Белорусия, Франция, Израиль, Армения, Литва и т.д.. Ныне и Бруклинская Публичная Библиотека выделила нашей Гильдии помещение для выставок в своих филиалах: на Ностранд Авеню и на Оушен Авеню. Впрочем, мы до сих пор сотрудничаем с Бней Ционом. Несколько лет мы с успехом проводили мероприятия в Еврейских центрах на Ностранд Авеню, в Боропарке, на Вест12, в Квинсе и т.д. Более 150 пресональных и общих выставок – это замечательный и внушительный итог нашей 10-летней деятельности. Ася Оранская