WildWind Опубликовано: 14 июня 2012 Рассказать Опубликовано: 14 июня 2012 Абсорбция Шереметьево-2 мало напоминает картину Левитана «Над вечным покоем». Но в эти предновогодние дни оно уже вовсе напоминало картину погрома кухни в сумасшедшем доме. Все флаги в гости будут к нам, незваный гость лучше (инфаркта, тещи, татарина, президента — нужное подчеркнуть).В прилетных залах толпу просвещали плакаты: сибирские ели в снегу и нарядная славянская вязь: «А мы и не обещали вам розовый сад». Затурканные чиновники функционировали отдельно от своих улыбок:— Рейс номер десять-двенадцать из Буэнос-Айреса — шестой выход!— Прибывшие на постоянное жительство из Франкфурта — собраться у стойки! У стойки!— Имеющие статус беженцев проходят по сине-красно-белой линии!— Анкеты!!! Все получили анкеты???!!!Пот тек, ребра трещали, кондиционеры гудели: сортировка. Зерна от плевел, агнцев от козлищ, чистых от нечистых, каждому по потребностям в пределах возможностей.Через четыре часа Хосе Рамос вдавился с потоком в отдел оформления и упал из стул.— Фамилия, имя, вероисповедание… — механической скороговоркой допросила из-за стола труженица Родины, похожая на скрученную в жгут диванную подушку. Испанский ее был без акцента — явно бывшая соотечественница.— Православный, — стыдливо произнес Хосе, отрекшийся от врожденного католичества легко и цинично еще в российском посольстве в Аргентине. И получил временное удостоверение вновь прибывшего репатрианта, где непривычными русскими буквами он назывался теперь Семен Романов.В следующей комнате он расписался в получении корзины абсорбции: полторы тысячи долларов на съем жилья первые полгода, девятьсот долларов пособия на жизнь, восемьсот — компенсация за билет и отправку багажа и девятьсот — на приобретение оружия с квитанцией о половинной скидке для репатриантов первого года.Чувствуя себя состоятельным человеком, он купил блок «Беломора» и повез свои баулы к автобусу.Инструктаж в Министерстве абсорбции сводился к одному:— Учите русский язык! Используйте все возможности бесплатных курсов в первые полгода! А то найдут сразу работу, а потом без хорошего русского так и моют полы всю жизнь…На курсах было полно американцев, китайцев, израильтян, разбавленных приличным процентом черных лиц. И все они по Закону о Возвращении были полноправными россиянами, у каждого была или бабушка с Псковщины, или папа из Магадана, или дочка наполовину русская. Хотя все знали, что у курдов и бушменов свидетельства о рождении обычно поддельные и куплены за пять ковров или две связки стрел.Вообще-то, дискриминация была. Но выборочная. Американцы шли за людей первого сорта, а бушмены — последнего. Коренные русские были классом выше. А все-таки все были дома и все чувствовали себя русскими.Семен тосковал по теплу, океану и испанскому языку. Все остальное ему нравилось. Нравилась еда, нравились женщины, а главное — полная свобода и забота о человеке. Деньги он вложил в банк «ЕЕЕ» и быстро обучился пользоваться только наличными. В первый же год слетал на неделю в недосягаемый прежде Париж.Он устроился компьютерщиком в приличную фирму, купил малоподержанные «жигули» и присмотрел задешево участок под дом на нечерноземных территориях. На лыжах полюбил кататься страшно. А по воскресеньям выезжал с друзьями в лес варить пельмени. Хлебная водка куда лучше кактусовой текилы.И когда над капризничающим компьютером из него вылетало вместо «порка мадонна!» — «твою мать!», вся прошлая жизнь казалась ему страшным сном, и он был счастлив. Цитата Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
WildWind Опубликовано: 14 июня 2012 Автор Рассказать Опубликовано: 14 июня 2012 Долги 1Чем крепче нервы, тем ближе цель. С этим изречением я познакомился в девятнадцать лет: прочитал татуировку на плече. Плечо смотрелось: мускулистое под жестким загаром, оно как бы подкрепляло смысл надписи. И соответствующее лицо мужчины. Что слова эти из песенки американских матросов времен второй мировой войны, я узнал гораздо позднее.У меня нервы скверные. Как у многих. Я долго запрягаю и медленно езжу, виляя по сторонам. Близость цели возбуждает меня сверх меры, перехлестывающий энтузиазм мешается со страхом упустить, и как следствие – паническая суета, затрудняющая дело. Мысленно я всего уже десять раз достиг и столько же раз потерял. И добившись наконец давно желаемого, я испытываю обычно только усталость и легкое разочарование, что ну вот и все.Так было и сейчас – но и не совсем так. У меня вышла вторая книга. Не шедевр, греза начинающего, однако и не такая плохая книга, честное слово. На уровне. Телевидение поставило мой сценарий и заключило договор на другой. Тоже – не Штирлиц, но многим вполне понравилось. Я стал профессионалом.Занятое мной положение не давало исчезнуть отраде, знакомой на моем месте любому. Удовлетворение лишь подстегивалось некоторыми отзывами вроде «талантливо начинал», «на халтуру разменивается», – подобные высказывания, как правило, исходят от людей, добившихся меньшего, чем ты, и продиктованы, вероятнее всего, завистью. А зависть, по формулировке Скрябина, есть признание себя побежденным... Я – оцениваю свои возможности реально; а профессионализм есть профессионализм: неумно тщиться гением в тридцать семь лет.И вот в свои тридцать семь я получил возможность «остановиться, оглянуться», – право на передышку. Годы подряд я, без преувеличения, работал много и напряженно. Я писал и переписывал бесконечно, я предлагал десятки вариантов и вносил тысячи поправок. Кто сомневается, как трудно составить себе какое-то литературное имя, пусть попробует сам.Теперь я обладал солидной суммой. Деньги гарантировали свободу во времени. Я погасил задолженность за свой однокомнатный кооператив. Раздал долги. И полтора месяца предавался сладостному ничегонеделанью.Я просыпался в полдень, наливал из термоса кофе и читал в постели детективы. Бродил днем по музеям и просто по зимнему городу, едва ли не впервые воспринимая его красоту и красоту вообще всего кругом. Высшее, самое тонкое и полное наслаждение всем сущим доступно, наверное, одним бездельникам.Характер мой выровнялся, исчезла раздражительность: я посвежел. Я наслаждался жизнью; с повторяемостью наслаждение требует дополнительной остроты: я мог позволить себе роскошь никчемных дел.2Большинство неактуальных вещей, которые мы откладываем, мы откладываем навсегда. Это можно считать слабостью характера; или давлением обстоятельств. Можно считать иначе: что не сделано, то не очень-то и нужно. И все же невыполненные намерения, неудовлетворенные желания, по мере времени теряя свою конкретность, превращаются в некий неопределенный груз, тяготеющий на душе. Ощущаешь какую-то незавершенность, неполноценность собственной личности и судьбы. А когда возраст переходит период надежд и откладывать уже некуда, эпизодическое отчаяние по поводу проходящих дней сменяется спокойным сознанием несостоятельности.Ну, сознанием своей несостоятельности я, положим, не страдал. Главное-то я выполнил. А махнуть рукой на многое вынужден в жизненном движении каждый. Но тихо-тихо подтачивающий червячок, скрытый повседневностью, в моем комфортном состоянии сделался различимым.У меня хорошая память на добро. Правда, не хвастаюсь. Вот ответить на него – это, по совести, несколько другое... Нужны деньги, или время, или то и другое, – а усилия направляешь на главное; все грешны...Всегда перед появлением денег я решал рассчитаться по застаревшим должкам. Появившись, деньги с абсолютной неотвратимостью тратились на что угодно, должки же продолжали существовать; обычное дело.В утешение я вспоминал байку, когда один меценат вещал о гордости человека слова, отдающего в срок, и как Маяковский отрубил, что присутствующим литераторам есть чем гордиться кроме отдачи долгов. Я не Маяковский, утешение действовало весьма частично.Мне даже представляется, я знаю, с чего у меня возникла эта внутренняя потребность не быть должным.3Во втором классе я проспорил Леньке Чашкину рубль. Споря, я поступал здраво и практично, прямо неловко становилось – запросто, задаром получить Ленькин рубль. Затрудняюсь изложить сомнительной приличности предмет спора. Ленька поплевывая попрал мораль, проявив известную мальчишескую доблесть. За попрание морали платить оказался обязан я. Рубль представлялся мне платой чрезмерной. У меня не было рубля.Как все герои, Ленька был великодушен и забывчив. Через несколько дней вопрос о рубле, к моему облегчению, заглох. Радостью я поделился с отцом.К моему разочарованию, поддержки в нем я не обнаружил. Отец преподнес мне те истины, что, во-первых, спорить вообще нехорошо, во-вторых, спорить на деньги особенно нехорошо, в-третьих, спорить на то, что не тобой заработано – вовсе плохо, но не отдавать проспоренное – не годится уже совершенно никуда. И выдал рубль.Я вручил Леньке рубль. Он принял его, быстро скрыв уважительное удивление, с превосходством насмешки над неудачником и вдобавок дураком. Я ожидал иной реакции. Я слегка обиделся.Но жить стало легче: исчезла опасность напоминаний, осталось сознание правильности поступка.4Первый перекос мое представление о необходимости отдавать долги получило на собрании абитуриентов, где Надька Литвинова одолжила у меня рубль до завтра, и это светлое завтра еще не наступило. У нее ни в коем случае руки не были устроены к себе, раздавая пять лет как староста группы стипендии она вечно себя обсчитывала, кому-то давая больше – и ей не всегда возвращали: легкая натура, не придавала она значения рублю. Рублю я тоже не придавал, а факт – ну засел, что ты поделаешь. Первый раз памятный.Позднее я помню всего четыре случая, когда мне не возвращали. Черт его знает, не верится, чтобы всего четыре. Я задолжал куда больше, ого. Хороший я такой, что не помню, или скотина, что мне отдавали, а я нет – затрудняюсь определенно сказать.Как я впервые не отдал – тоже помню отлично. В сентябре, в начале второго курса, собирались мы на какую-то пьянку. (Написал «пьянка» и споткнулся – предложат ведь заменить «вечеринкой», «днем рождения». И пусть слово цензурное, общелитературное, всеми употребимое... А, – я сам раньше заменю...) Да, и мне срочно требовались два рубля, причем не на вино, а на цветы. Кому цветы, зачем – позабылось, но точно на цветы. И занял я у Машки Юнгмейстер, и у Машки дочка кончает школу, и Машка наверняка ни сном ни духом про эти два рубля не ведает – а у меня память. Сколько раз я хотел отдать. Или цветов ей принести. Или конфет. Фиг. Не до того.5Мы все собираемся когда-нибудь раздать все долги.И наступает время. Или так и не наступает.Господи, деньги у меня есть – больше нужного, машина, дача и лайковое пальто мне ни к чему, родные обеспечены, алименты платить не на кого, ресторанов я не переношу, пить избегаю, нынешние мои знакомые сами в достатке, а я столько в жизни добра от людей видел, клянусь, иногда злобишься: «Стану сволочью – насколько легче заживется», – да оттаиваешь при касании участия человеческого...Привлекает и благородная праведность – разбогатев, воздать за добро сторицей. Ну, сторицей – не шибко-то и получится, – но воздать. Желательно с лихвой.«Понял?» – сказал я червячку, шевелящемуся в безмятежном довольстве моей души. И червячок явственно пообещал превратиться в благоухающую розу, лучшее украшение этой самой моей души.6По порядку – первый долг следовал Машке. Я запасся бутылкой сухого, тортом, купил букет белых цветов, названия которых и поныне не знаю – они одни зимой и продаются у нас, кажется хризантемы, – и отправился. Адрес еще уточнил в госправке.Перед дверью постоял. Покурил.Машка сама открыла. Толстая, нездоровая на вид. Секунду смотрела, узнавая.– Ой, Тишка! – и повисла у меня на шее. – Тыщу лет!Я видел ее как бы раздвоенно, не в фокусе, – глазами и памятью, и было чуть больно и печально, пока изображения не совместились и она не стала прежней Машкой, какую я всегда знал.– С цветами! С бутылкой! Ну же ты лапуня!..– Машка, – сказал я, – за мной должок.Она отодвинулась взглядом.Я вынул два рубля и подал:– Восемнадцать с половиной лет. Вот – взбрело в голову...– Ты что, спятил? – осведомилась Машка с собранным лицом. Она, похоже, заподозрила, что я решил расплеваться и демонстрирую жест.– Спокойно, – успокоил я. – Просто я, понимаешь, немножко разбогател, и вдобавок мне нечего делать; и вдруг как-то припомнилось...Она с исчезающей опаской послушалась, взяла:– И черт с тобой, – удивилась она. – Раньше я за тобой ненормальностей не замечала. Да раздевайся, чего встал. Или только за этим приехал?– Обижаешь, мать, – облегченно поспешил я. – Накормишь?– Другой разговор. Цветы. Ну обалдеть! Спасибо, – чмокнула меня и впервые удалилась из захламленной прихожей: – Вова! Кто к нам пришел!Вовку Колесника, ее мужа, я знал со студенческих времен. Изменился он мало; приветствуя, мы друг друга похлопали.Продолжалось обыденно: ну, пришел в гости... быстрое хлопотание, стол, рюмки, цветы в вазе. Представили свою шестнадцатилетнюю дочку, довольно милую, попутно упрекнув ее в слабовыраженности интересов. Сели вчетвером. Машка сияла.– Где работаешь-то?– Пишу, – сказал я; не то чтобы я надеялся, что они меня читали...– Да? Где тебя печатали?– Ерунда, – небрежно махнул я рукой. – Так, печатаюсь. Телефильм тут недавно, «Зимний отпуск», не смотрели?– Нет. А что, ты ставил?– Не совсем, – сценарий мой.– Так молодец!.. – стали радоваться они. – Его по второй программе еще будут показывать? знали бы... чего ты не предупредил-то.Вовка преподавал в институте, Машка по-прежнему торчала в библиотеке; разговор пошел о делах... Когда-то Машка здорово играла на гитаре. И пела. И могла в стройотряде матом поднять на работу бригаду ребят.– ...Гитара-то в доме есть, Машка? – спросил я.– С ума сошел, – отреклась она, – десять лет в руках не держу.– Возьми-и, – в голос заканючили Вовка и дочь Света.После сухого Вовка твердо выдержал супругин взгляд и достал водку. Постепенно все стало хорошо, по-свойски, без нарочитости и напряжения, Машка без повторных просьб сама принесла гитару и пела те, старые песни, и было приятно еще от того, как смотрела на меня – писателя – юная дочка. Отпустили меня только в половине первого, – поспеть на метро. Мне неловко было говорить, что поеду я все равно на такси. Да и – им-то завтра на работу.Засыпал я с удовлетворением. Первый пункт намеченной программы был выполнен толково.7Со вторым долгом обстояло сложнее.На третьем курсе я одолжил у дяди Валентина червонец.Зимним вечером мы с ребятами в общежитии тосковали: изыскание ресурсов окончилось безнадежно. Я плюнул, оделся и пошел к дяде, благо жил он через два дома. Надо заметить, время перевалило за десять, а стопы в его дом я направлял второй раз в жизни.Долго звонил, вознамерившись не отступать (они рано ложились). Дверь открылась неожиданно – дядя в ночной старомодной рубашке до пят холодно смотрел.Я шагнул, набрал воздуха и принялся сбивчиво врать про замечательный свитер, продающийся срочно и безумно дешево, так необходимый мне в эту холодную зиму, – и не хватает всего восьми рублей. Не дослушав, дядя вышел, вернулся с десяткой, улыбнулся, потрепал меня по плечу, пресек приличествующие расспросы о жизни и здоровье и дружелюбно подтолкнул к выходу.Червонец был пропит через полчаса.Глубокую симпатию к дядиному стилю общения я храню.Дядя умер через несколько лет.Я купил шоколадный набор за шестнадцать рублей (дороже не нашел) и поехал к тете, его вдове, которую не видел десять лет.Тетя стала суровой и даже величественной старухой.– Никак Тихон, – сощурилась она. – Заходи. Никак в гости сподобился. Порадовал. А я думала, уж только на моих похоронах встретимся. В тебе крепки родственные связи.Я был препровожден в комнату, картиночно чистую, словно вещи век хранили раз навсегда определенное положение. Последовали наливка и типично родственный разговор, который легко представит каждый... Я не мог решиться. Конфеты лежали в портфеле.Но незаметно переключились на дядю: его доброта, таланты... и я в самых благодарственных тонах прочувственно изложил ту давнюю историю. Тетка выслушала спокойно, тихо усмехнулась. И коробку конфет приняла как безусловно должное и приличествующее.– Тетя Рая, – приступил я тогда. – Все собираемся, собираемся... Поймите правильно. Свербит у меня... Ерунда, – но... Поймите, мне просто очень хочется, возьмите у меня, пожалуйста, этот червонец.– Что ж, – она кивнула согласно. – Давай.Мы распрощались друзьями. Я чувствовал, что следующее свидание теперь произойдет раньше ее похорон. Хотя уже в подъезде понял, что вряд ли...Чуть-чуть – чуть-чуть продолжало свербить...С десятирублевым букетом я поехал на кладбище.Там березы гасли в пепельном небе, тени затягивали слабо расчищенные в снегу дорожки. Я долго искал дядину могилу. Найдя, снял шапку, опустил цветы на сумеречный снег.– Такие дела, дядя, – сказал я. Закурил и надел шапку – холодно было. Постоял, подумал... – Может, не такое уж я животное, хоть и не общаюсь с родственниками. Дела, знаешь. Да и о чем разговаривать-то при встречах. А по обязанности – кому это нужно, верно?.. Но я помню все. Хороший ты был мужик. Ей-богу, хороший. Пускай тебе воздастся на том свете и за червонец тот, если таковой свет имеется. А я – вот он я...То ли вечерний воздух кладбищенский, стоячий и чистый, так действовал, пахнущий зимним простором, то ли само пребывание в месте подобном, то ли просто собой я доволен был, – но уходил я с умиротворением.На ночь я перечитал «Мост короля Людовика Святого». Когда-то я тоже хотел написать такую книгу.8«8 р. – Тамаре Ковязиной. (Нечем было срочно заплатить за телефон.)»«12.50 – Ваське Синюкову. (Моя доля за диван, подаренный на свадьбу Витьке Гулину.)»«4 р. – Виталику Мознаиму. (За что?..)»«7 р. – Егору Карманову. (Не хватило на билет из Сыктывкара. И обещал прислать блесны и леску.)»«3 р. – Володе Зиме. (Пивбар.)»«11 р. – Б. Кожевникову. (Покер.)»«10 р. – Томке Смирновой. (Новый год.)»«40 р. – Витьке Андрееву. (Снятая комната, два месяца.)»«8 р. – Дмитриевым. (Шарф.)»«11 р. – Бате (Горшкову). (Пари.)»«5.30 – Боре Тихонову. (Пари.)»«5 р. – Игорю Гомозову. (Оставался без копейки.)»«Володе Подвигину – списаться – Барнаул – обещал прислать парик.»«Кабак – Королеву; Флеровой; бутылка – Цыпину; Блэк».9Человек с возрастом определяется, твердеет, исчезает внутренняя коммуникабельность, новых друзей нет, старые удерживаются памятью юности – а при встрече вдруг вместо симпатяги и умницы натыкаешься на полную заурядность: «где были мои глаза?..»Старая истина открылась мне не сейчас; я не сентиментален. Я платил по счетам. Червячок постепенно рассасывался, как бы превращаясь в невесомую взвесь, сообщавшую дополнительную прочность веществу души. Но проявилось маленькое черное пятнышко, как ядро в протоплазме, оно выделялось все отчетливее.Долг долгу рознь, рублем не покроешь. Кто не тешил себя обещаниями когда-нибудь кое-кому припомнить мерой за меру.Пятнышко разрослось в слипшийся ком. Я отодрал одно от другого, рассортировал, – и с некоторой даже неожиданностью убедился в исполнимости. Цитата Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
WildWind Опубликовано: 14 июня 2012 Автор Рассказать Опубликовано: 14 июня 2012 10 Он унизил меня сильно. Служебная субординация... я проглотил: на карте стояло слишком много. Я нашел его. Он был уже на пенсии. День был теплый и талый, с капелью, во дворе за столиком укутанные пенсионеры стучали домино. – Круглов? – спросил я. Они подняли лица в старческом румянце. – Вы мне? – спросил он. Я назвался. Он не помнил. Я очень подробно напомнил ему тот год, то лето, месяц, пересказал ситуацию. Он заулыбался. – Как же, как же... Да, отчебучили вы (он чуть замедлился перед этим «вы», по памяти обратившись было на ты), – отчебучили вы тогда штуку. Выговорил я вам тогда, да, рассердился даже, помню!.. Я сказал ему в лицо все. Румянец его схлынул, обнажив склеротическую сетку на жеваной желтизне щек... Пенсионеры испуганно притихли. Но я был готов к жалости, и она мне не мешала. – Я много лет жил с этим, – сказал я. – Теперь мой черед... Квиты! Помни меня. Я отдавал себе отчет в собственной жестокости. Но к нему вернулся его же камень. 11 Первый такого рода долг за мной ржавел со второго класса. Мы просто столкнулись в дверях, не уступая дороги. – Пошли выйдем? – напористо предложил я. – Выйдем?.. Пожалуйста! – он принял готовно. Дорожка у заднего крыльца школы, огражденная низеньким штакетником, обледенела. Болельщики случились все из моего класса (он был из параллельного, причем меньше меня). Ободряемый, я ждал с превосходством. Скомандовали: – Раз! Два!.. Три! – и он ударил первый, и очень удачно попал мне по носу, а я стоял задом прямо к низкому, под колени, штакетнику и поскользнувшись перевалился через него вверх ногами. Засмеялись мои сторонники. Ободренный противник, не успел я вылезти, бросился и изловчился отправить меня обратно. Зрители помирали. Я растерялся. И в этой растерянности он очень расторопно набил мне морду. Не больно, – не те веса у нас были, но довольно противно и обидно. Я был деморализован. – Эх ты, – презрительно бросил назавтра знакомый из его класса, – Василю не смог дать... Я так и не дал Василю. Черт его знает: меня били, я бил, и репутацией он не пользовался, бояться нечего было, – а остался его верх. Это обошлось мне в пятьсот рублей и неделю времени. Я полетел в Карымскую, где тогда учился, поднял школьный архив, взял его данные и разыскал в Оловянной, в трех часах езды. – Ну, здравствуй, Василь, – сказал я сурово, встав в дверях. Он испугался, – хилый недомерок, полысевший, рябой такой. – Одевайся, – велел я. – Разговор есть. Минут на пару. Затравленно озирающегося, я свел его с крыльца в снег, к заборчику, треснул и подняв под бедра (легонького, не больше шестидесяти) свалил на ту сторону. Он поднялся не отряхиваясь. И было не смешно. Но и жалко мне не было. Происходящее воспринималось как бы понарошке. Я знал, что все объясню, и мы вместе посмеемся. – Не трусь, – ободрил я. – Лезь обратно. И повторил номер. Войдя в нечаянный азарт, я довесил ему, пассивно сопротивляющемуся, напоследок, и принялся очищать от снега. Он подавленно поворачивался, слушаясь. – А теперь выпивать будем, – объявил я. – Зови в гости. Он отдыхал один дома (работал машинистом тепловоза) – жена на работе, дети в школе. – А помнишь, Василь, – со вкусом начал я, когда мы разделись и сели в кухне, за застеленный клеенкой стол напротив плиты, где грелась большая кастрюля, – помнишь, как во втором классе одному дал? Под нагромождением подробностей, с ошеломленным и ясным лицом, он вскочил и уставился: – Дак што?.. Ты-ы?! Я выставил водку. Мы выпили за встречу. Я, уже привычно, объяснился – зачем пожаловал. Он смотрел с огромным уважением и не верил: – Для этого за столько приехал? Разговор пошел – о чем еще?.. – о судьбах школьных знакомых... – А ты где работаешь? – Пишу. – В газете? – Да не совсем. Книги. – Писатель? – осмысливающе переспросил Василь. – Так. – Писатель, – он даже на стуле подобрался. – А... что написал? Я читал? – Э... Вряд ли. – Я назвал свои книги. Он подтвердил с сожалением. – Обязательно в библиотеке спрошу, – пообещал он, и было ясно, что да, действительно спросит, и даже возможно найдет и прочтет, и будет рассказывать всем знакомым, что этот писатель – Рыжий, Тишка из второго Б, которому он когда-то набил морду, а теперь Тишка приехал и ему набил, вот дела, и поставил выпить. Суетясь на месте, Василь уговаривал дождаться семью, обедать, погостить; приятно и ненужно... Я оставил ему адрес. Он кручинился: семья, работа... я понимал прекрасно, что он ко мне не заглянет, да и говорить нам будет не о чем, а принимать на постой его семейство мне не с руки, – но, отмякший сейчас и легкий, приглашал я его в общем искренне. 12 Подобных должков еще пара числилась. И первый из кредиторов, надо сказать, обработал меня самым лучшим образом. Крепкий оказался мужик. Потом мне за примочками в аптеку бегал и сокрушался. Последующее время мы провели не без удовольствия, он ахал, восхищался моей памятью, очень одобрял точку зрения на долги и все предлагал мне дать ему по морде, а он не будет защищаться; профессия моя ему почтения не внушала, это слегка задевало, но и увеличивало симпатию к нему. Я честно сделал все возможное и ощущал долг отданным; он уверял меня в том же, посмеиваясь. Мы расстались дружески, по-мужски, – без пустых обещаний встреч. С другим обстояло сложнее. Круче. Он увел у меня девушку. Такой больше не было. Он увел ее и бросил, но ко мне она не вернулась. Рослый и уверенный, баловень удачи, – чихать он на меня хотел. Ночами я клялся заставить его ползать на коленях: типическое юное бессилие. Расчет распадался, – разве только он теперь обдряб и опустился. Но вопрос стоял неогибаемо: сейчас или никогда. Он пребывал в Куйбышеве. Он был главным инженером химкомбината. Он процветал. Я оценил его издали, и костяшки моих шансов с треском слетели со счетов. Восемь гостиничных ночей я лежал в бессоннице, а днями обрывал автоматы, уясняя его распорядок. Из гостиницы я не звонил, опасаясь встречной справки. Утром и вечером я припоминал перед зеркалом все, что пятнадцать лет назад на тренировках вбивал в нас до костного хруста знакомый майор, инструктор рукопашного боя морской пехоты. Я пошел на девятый день. Я знал, что он один. Я переждал на лестничной площадке, ставя на внезапность, скрепляя на фундаменте своей боязни недолговечную постройку наглости. Я не звонил – я постучал в дверь, угрожающе и властно. Он отворил не спрашивая – в фирменных джинсах, заматеревший, громоздкий. – Ну вот и все, Гена, – сказала ему судьба моим голосом, и я шагнул, бледнея, в нереальность расплаты. И знаете – он тут струхнул. Он отступил с застрявшим вздохом, от неожиданности каждая часть его лица и тела обезволилась по отдельности, это был мой момент, и я обрел действительность в сознании, что не упущу этот момент и выиграю. Я ударил его по уху и в челюсть, без всякой правильности, рефлекс мальчишеских драк – ошеломить, и знал уже, что он не ответит, и он не ответил, он закрылся, согнувшись, и инструкторский голос рявкнул из меня, окрыленного: «На колени!!», и я дал ему леща по затылку, ...и он опустился как миленький. И сказал: «Не надо...» И во мне прокрутилась гамма: счастье, облегчение, разочарование, усталость, покой, растерянность. Я пихнул его носком ботинка в мощный зад, и все вдруг мне стало безразлично. – Иди ум-мойся, – сказал я и стал закуривать, забыв, в каком кармане сигареты. Он нерешительно поднялся и долгую секунду смотрел (он узнал меня) с робостью, переходящей в убедительнейшую любовь. Любовью всего существа он жаждал безопасности. – Иди, – повторил я, кивнул, вздохнул и снял пальто. – Быстро. Не стоило давать ему опомниться, но у меня у самого нервы обвисли. Расположились средь модерного интерьера: лак, чеканка, низкие горизонтали мебели. Любезнейший хозяин метнул коньяк. Я припер жестом: заставил принять шестнадцать рублей – стоимость. – За то, чтоб ты сдох. Он улыбнулся с легкой укоризной, и мы чокнулись. – Знаешь за что? – Да. За это «да» он мне понравился. Я имел приготовленный разговор. «Почему ты на ней тогда не женился?» – «Ну... можно понять...» – «Я могу заставить тебя сделать это сейчас. Или – крышка, и концов не найдут». (Ужаснейшая ахинея. Я давно потерял ее из вида.) – «Пусть так, допустим даже... Но – зачем?..» – «Да или нет? Быстро! Все!» – Летучее лицемерие памяти: «Я думал иногда... Может, так было бы и лучше...» Вообще – дешевый фарс. Но взгляните его глазами: после прошедшей увертюры первые минуты ожидаешь чего угодно. Мы проиграли нечто подобное взглядами. Превратившись в слова, оно обратилось бы фальшью. – Я мог бы уничтожить тебя, – вбил я. – Веришь? – Да. – Правдивое «да» звучало лестно. Ах, реализовалась фантазия, спал долг, да печаль покачивала... Я помнил, какой он был когда-то, и она, и я сам, и как я мучался, и как страдала она – из-за него, и ее страдание я переживал иногда острее собственного, честное слово. Я не испытывал к нему сейчас ненависти. Нет. Скорее симпатию. – Прощай. Он тоже поднялся, неуверенно наметив протягивание правой руки. Я пожал эту руку, готовно протянувшуюся навстречу. Когда-то при мысли, чего эта рука касалась, я погибал. А почему бы, в конце концов, мне было теперь и не пожать ее? 13 Зима сматывалась с каждым солнечным оборотом, все более размашистым и ярким; таяло, сияло, позванивало; почки памяти набухли и стрельнули свежими побегами воспоминаний о женщинах и любви. И я полетел в Вильнюс, где жила сейчас моя первая женщина, жена своего мужа и мать двух их детей, которая в семнадцать лет любила меня так, что легенды тускнели, и которой я в ответ, конечно, крепко попортил жизнь. Я позвонил ей; она удивилась умеренно; я пригласил, и она пришла ко мне в номер – казенное гостиничное убранство в суетном свете дня. Статуэтки с кукольными глазами, «конского хвостика», ямочек от улыбки – не было больше; она сильно сдала; во мне даже не толкнулась тоска, – она вошла чужая. – Здравствуй, Тихон, – сказала она (а голоса не меняются) с ясной усмешкой, как всегда, уверенно и спокойно. А на самом-то деле редко она когда бывала уверенной и спокойной. И инициатива неуловимым образом опять очутилась у нее, несмотря на предполагаемое мое превосходство. Из неожиданного стеснения я даже не поцеловал ее, как собирался. Шампанское хлопнуло, стаканы стукнули с тупым деревянным звуком. – Говори, Тихон. – Я давно... давно-давно хотел тебе сказать... Я очень любил тебя, знаешь?.. – Неправда, Тихон. – Она всегда называла меня полным именем. – Ты не любил меня. Просто – я любила тебя, а ты был еще мальчик. – Нет. Знаешь, когда меня спрашивали: «Ты ее любишь?» – я пожимал плечами: «Не знаю...» Я добросовестно копался в себе... Что имеешь не ценишь, а сравнить мне было не с чем... обычное дело. Я же до тебя ни одной девчонки даже за руку не держал. – Ты мне говорил это... Я собрался с духом. Я вел роль. Ситуация воспринималась как книжная. Ни хрена я не чувствовал, как она вошла – так у меня все чувства пропали. Но я понимал, что делаю то, что нужно. – Двадцать лет. Я только два раза любил. Первый – тебя. К черту логику некрологов. Хочу, чтоб знала. Я ни с кем никогда больше не был так счастлив. – Просто – нам было по семнадцать. – По семь или по сто! Мне невероятно повезло, что у меня все было так с тобой. Ты самая лучшая, знай. И прости мне все, если можешь. – Детство... Нечего прощать, о чем ты... Ты с этим приехал? Зачем? Ты вдруг пожалел о том, чего у нас не было? Или ты несчастлив и захотел причинить мне тоже боль? – Зачем ты... Я только по-хорошему... – Что ж. Спасибо. – Она закурила. – Сто лет не курила. Да. Моя Катька уже влюбляется. – Она ушла в себя, тихонько засмеялась... – Я хотел, чтоб ты знала. – Я всегда это знала. Это ты не знал. – А ты – ты ничего мне не скажешь? – Спрошу. Ты счастлив? – Да. Я жил как хотел, и получил чего добивался. – Не верится. Ну... я рада, если так; правда. Я попытался поцеловать ее. Она отвела: – Не стоит. – И вся ее гордость была при ней. – Ты всегда любил красивые жесты. – Пускай. Но так надо было, – ответил я убежденно, мгновение жалея ее до слез и изрядно любуясь собой. Цитата Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
WildWind Опубликовано: 14 июня 2012 Автор Рассказать Опубликовано: 14 июня 2012 14 Душа моя очищалась от наростов, как днище корабля при кренговании. Зеленые водоросли, прижившиеся полипы не тормозили уже свободного хода, я чувствовал себя новым, ржавчина была отодрана, ссадины закрашены, – целен, прочен, хорош. Или – я был хозяйкой, наводящей порядок в заброшенном и захламленном доме. Или – лесником, производящим санитарную порубку и чистку запущенного леса: солнце сияет в чистых просеках, сучья собраны в кучи и сожжены, и долгожданный порядок услаждает зрение. Мне нравилось играть в сравнения. (А вообще пригодятся – употреблю в какой-нибудь повести.) 15 К концу стало приедаться. Но наступил март, а мартовское настроение наступило еще раньше. Весьма необременительно зачеркивать пустующие по собственной вине клеточки в своей судьбе, когда нужное является приятным. Я позвонил Зине Крупениной. Знакомство семнадцатилетней давности, подобие взаимной симпатии: я ей нравился не настолько, чтоб кидаться в мои объятия сразу, она мне – недостаточно для предпринятия предварительных действий. Лет пару назад, при уличной встрече, она улыбалась и дала телефон. Все произошло до одури трафаретно, скука берет описывать: ну, вечер, двое, интимный антураж, предписанная каноном последовательность сближения... Лицемерием было бы назвать ночь восхитительной, – но не был, это, конечно, и чисто рассудочный акт. Проснулись до рассвета, с мутной головой – перепили. Я долго глотал воду на кухне, принес ей, сварил кофе, влез обратно в постель, мы закурили. Окно светлело. Я ткнул из кучи кассету в магнитофон. Оказался Кукин. Песенки, которые мы все пели в начале шестидесятых, несостоявшаяся грусть горожан. Я люблю случающийся рассветный час после такой ночи: опустошенная чистота, и горечь и надежда утверждения истины. – Час истины, – произнес я вслух. Кажется, она поняла. – Кукин... – сказала она. – Ах... Где он сейчас?.. – Работает в «Ленконцерте», – сказал я. 16 По тому же сценарию прошли еще три свидания. Связи, по инертности моей застрявшие на платоническом уровне, были приведены к уровню надлежащему. У четвертой выявился полный порядок с семьей и отсутствие желания, но я уже впрягся как карабахский ишак и, преодолевая встречный ветер, три недели волок свой груз через филармонию, ресторан с варьете, выставку и вечер у знакомых актеров, пока не свалил в своем стойле с обещаниями, услышав которые, волшебный дух Аладина сам запечатался бы в бутылку и утопился в море. И я поставил галочку против этого пункта тоже. На субботу я снял банкетный зал в «Метрополе». Я разослал пятьдесят четыре приглашения. Я ходил ужинать к этим людям в дни, когда сидел без гроша. Они проталкивали мои опусы, когда я был никем, а они тоже не были тузами. Я был обязан им так или иначе. И я не был уверен, что случай отблагодарить представится. Кроме того, я давно так хотел. На этом сборище я поначалу чувствовал себя нуворишем. Не все клеилось, многие не были знакомы между собой. Но по мере опустошения столов – вполне познакомились. Ну, кто-то льстил в глаза, ну, кто-то говорил гадости за глаза, – ай, привыкать ли к банкетам. Я их всех в общем любил. И все в общем прошло хорошо. 17 Наутро я проснулся – будто первого января в детстве. Четверть окончена, табель выдан, каникулы впереди, подарки на стуле у изголовья, и праздничное солнце – в замерзшем окне. Играет музыка, а веселые мама с папой разрешают поваляться в кровати. Жизнь чудесна! Я побродил в халате по квартире, «Бони М» пели, сигарета была мягкой и крепкой, коньяк ароматным и крепким, апрельский свежий день светился, прошедшие дни в наполненной памяти лежали один к одному, как отборные боровички в корзине. План мой, перечень на четырех листах, я перечитал в тысячный и последний раз, и против каждого пункта стояла галочка. Я со вкусом принял душ, со вкусом позавтракал, со вкусом оделся и пошел со вкусом гулять, – путешественник, вернувшийся из незабываемой экспедиции. Дошел до своего метро «Московская», и еще одно осенило: не раз под закрытие приходилось мне просить контролера пустить в метро без пятака – то рубль не разменять, то просто не было и врал про забытый кошелек, – и всегда пускали. Я сосчитал по пальцам число станций нашего метро и купил в булочной тридцать одну шоколадку. – Девушка, – сказал я девушке лет сорока, хмурящейся в своем загончике у эскалатора, – я задолжал вашей сменщице пятачок, – и протянул шоколадку. Она улыбнулась, взяла и сказала: – Спасибо!.. Я тоже ей улыбнулся и поехал вниз. Ту же процедуру я произвел на остальных станциях, и к исходу четвертого часа, слегка одуревший от эскалаторов и поездов, подъезжая к последней остающейся станции – к «Академической», – обнаружил, что шоколадки кончились. Я каким-то образом ошибся в счете. Станций было не тридцать одна, а тридцать две. Я устал. Выходить и снова покупать не хотелось. Пятак отдать? Ну, несолидно. И безделушек никаких – я похлопал по карманам. Единственное – шариковая ручка: простенькая, но фирменная, «Хавера». Привык, жаль немного. А, что жалеть, для себя же делаю. И я подарил ручку с подобающими объяснениями светленькой симпатяжке с «Академической». – И вам не жалко? – покрутила она носиком. – Спасибо. Хм, смешной человек!.. Я поехал домой. 18 Выйдя наверх, в отменно весеннюю погоду (уж и забыл о ней), я позвонил Тольке Хилину. Трубку никто не снял, – на дачу небось выбрался, работает. Позвонил Наташе – тоже никого. Усенко – не отвечает. Чекмыреву – никого нет. Ну как назло. Хотелось поболтаться с кем-нибудь по городу, посидеть где-нибудь. День еще такой славный, настроение соответствующее. Ладно у меня всегда запас двухкопеечных монет, на сдачу привык просить. Звоню Инке Соколовой. – Вы ошиблись. Здесь таких нет, – отвечает мужской голос. Странно. Я полез за записной книжкой. Книжки не было. Забыл дома, видно, хотя со мной это редко случается. Я истратил все семь остававшихся монет. Телефонов пятнадцать не ответили. Семь раз сказали: – Вы ошиблись. Таких здесь нет. Во мне разрасталось странноватое ощущение. Не настолько дырявая память у меня. С этим странноватым ощущением я пошел домой. В винном кладу мелочь: – Пачку «Космоса». А продавщица – рожа замкнута, смотрит сквозь меня – ни гу-гу. – Мадам! Вы живы? Тут мимо меня один протиснулся: – За два сорок две. Она отпустила ему бутылку. А на меня – ноль внимания. И хрен с ней. Не стоит настроение портить. Я вышел из того возраста, когда реагируют на хамство продавцов. В конце концов дом рядом, заначка имеется. Дошел я до своего дома... Дважды в жизни я такое испытывал. Первый раз – когда школу закрыли на карантин – грипп – а я после болезни не знал и приперся: по дороге ни единого ученика, окна темные и дверь заперта. Чуть не рехнулся. Второй – в студенческом общежитии пили, я спустился к знакомым на этаж ниже, а вернуться – нет лестницы наверх. Полчаса в сумасшествии искал. Нет! Ладно догадался спуститься – оказывается, я на верхний этаж, не заметив, пьяный, поднялся. Моего дома не было. Все остальные были, а моего не было. Ровное место, и кустики голые торчат. Травка первая редкая. Я походил, деревянный, с внимательностью идиота посмотрел номера соседних домов: прежние, что и были. Старушечка ковыляет, пенсионерка из тридцатого дома, визуально знал я ее. – Простите, – глупо говорю, – вы не подскажете ли... Она идет и головы не повернула. Я окончательно потерялся. Потоптался еще и пошел обратно к Московскому проспекту. Может, сначала попробовать маршрут начать? Очередь на такси стоит. Покатаюсь, думаю, поговорю с шофером, оклемаюсь, а то что-то не того... – Граждане, кто последний? Ноль внимания. Кошмарный сон. На улице без штанов. Руку до крови укусил. Фиг. Пьяный идет кренделями, лапы в татуировке. – Ты, алкаш, – говорю чужим голосом, – в морду хошь? – и пихнул его. Он и не шелохнулся, будто не трогал его никто, и дальше последовал. Чувствую – сознание потеряю, дыхание будто исчезает. Иду куда глаза глядят по Московскому проспекту. Мимо универмага иду. Зеркальные витрины во всю стену, улица отражается, прохожие, небо. Иду... и боюсь повернуть голову. Не выдержал. Повернул. Остановился. Гляжу. Все отражалось в витрине. Только меня не было. Я изо всей силы, покачнувшись слабо, ударил в зеркальное стекло каблуком. И еще. И оно не разбилось. Цитата Ссылка на комментарий Поделиться на других сайтах More sharing options...
Рекомендованные сообщения
Присоединяйтесь к обсуждению
Вы можете опубликовать сообщение сейчас, а зарегистрироваться позже. Если у вас есть аккаунт, войдите в него для написания от своего имени.