Беллa Ахмадулинa

[WildWind]

Два автографа и два стихотворения

 

Лиана Алавердова

 

Белла Ахмадулина была кумиром моей молодости. Два стихотворения, приведенные ниже, - дань моей любви. Первое стихотворение, отражающее мое юно-восторженное отношение к любимой поэтессе, и второе, не менее изумленное, но уже неизмеримо более трезвое любование явлением природы и литературы, единственной и неповторимой Беллой. Их разделяют всего три года. Как вы сможете заметить, «Письмо Белле Ахмадулиной» пропитано настроением 90-х, эмигрантскими ощущениями третьей волны, и выражает давнее чувство растерянности перед лицом несущейся стремглав истории.

Даже не могу сейчас вспомнить, почему мне, стоя на автобусной остановке Квинса в ожидании занятий в Квинсе-колледже, вдруг привиделся далекий вечер в бакинской филармонии, где выступала Белла Ахмадулина. Тогда она приехала в Баку вместе с Аркадием Аркановым и Александром Ивановым в рамках очередного культурно-обменного мероприятия.

После выступления трех авторов, которые были отнюдь не осаждаемы публикой, а спокойно беседовали за кулисами стремительно пустевшего зала (что немного оскорбляло меня, как поклонницу (как могут люди так равнодушно уходить и спешить к своим делам и мелочным заботам, думала я, когда сама Белла Ахмадулина здесь?!), я попросила выступавших подписать мне открытку, случайно найденную в сумке. Все трое любезно согласились, и я долго хранила эту открытку. Через несколько лет я решила, что, как говорил Бродский, «желание автографа – глупое желание», и что открытка мне не нужна и глупо ее хранить. Как же мало мы себя знаем! На мгновение рационализм взял верх над эмоциональной строной моей натуры и я, повинуясь дурацкому порыву, открытку уничтожила, чтобы потом всю жизнь об этом жалеть...

И вот теперь, годы спустя, в эмиграции, я написала стиихи о ней, Белле Ахатовне. Стихотворение было написано и отшлифовано, дабы передать любимой поэтессе. Мне было сказано, что стихотворение было Ахмадулиной отдано и она, якобы, благодарила. Стихотворение мельком попалось на глаза и Евтушенко, который в то время преподавал в Квинсе-колледже и который спросил меня небрежно: «А Вам что, нравятся стихи Ахмадулиной?», как будто это было некоей странностью с моей стороны...

Прошло три года и я увидела Ахмадулину во второй и последний раз в жизни, когда она выступала в Манхэттене с сольным концертом. Я «поймала» ее в коридоре перед выступлением и она надписала мне книгу, вывезенную из Баку, «Сны о Грузии», книгу, где были великолепные переводы ею грузинских поэтов, включая гениальное стихотворение «Мери» Галактиона Табидзе. Этими строками я основательно переболела и бубнила их наизусть:

 

Венчалась Мэри в ночь дождей,

И в ночь дождей я проклял Мери.

Не мог я отворить дверей,

Восставших между мной и ей,

И я поцеловал те двери.

 

Или строки того же поэта из стихотворения «Поэзия – прежде всего»:

 

О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,

прежде времени, прежде меня самого,

прежде первой любви, прежде первой травы,

прежде первого снега и прежде всего.

 

Или любимые строки Симона Чиковани из стихотворения «Гремская колокольня»:

 

Всему дана двойная честь

Быть тем и тем:

Предмет бывает

Тем, что он в самом деле есть,

И тем, что он напоминает.

 

Любовь Беллы Ахмадулиной к Грузии и Грузии к ней была мне очень дорога и еще более приближала к моему кумиру: ведь Грузия – это мир юности моего отца, это наши родня и друзья там, это неповторимый, напоминающий орлиный клекот, грузинский акцент, это широта грузинских застолий и щедрость кавказских натур,это грустный Пиросмани, это маленькие узкие дворики с кружевом лестниц и балкончиков, словом, Грузия – это Грузия. Белла Ахмадулина, хотя и была переводчицей чужих стихов, но стихи звучали так мощно и по-мужски лирично и так изысканно неповторимо по-ахмадулински, что было ясно: она их соавтор!

Угловатым и неуверенным почерком Белла Ахатовна подписала мне книгу, которой стала от этого еще более дорога. «Лиане – на память о Белле Ахмадулиной». Как будто ее можно забыть! Было это 3 мая 1997 года.

Выступление Ахмадулиной тогда вызвало у меня много чувств, самых противоречивых. Было очевидно, как хрупка она, как зыбко и другоценно ее земное существование, которое может не выдержать высокого эмоционального накала и оборваться, как струна на скрипке Паганини. Я надеюсь, что я не оскорблю поклонников Ахмадулиной, своим вторым стихотворением, посвященным ей, намеренно названным «Поэтессой», поскольку Белла Ахмадулина персонифицировала поэзию как таковую и тем самым переставала быть конкретным человеком, а становилась символом... Я думала об Эдит Пиаф и два образа сливались воедино в облике постаревшей гениальной Музы в кофте-разлетайке, похожей на Пьеро.

 

 

 

ПИСЬМО БЕЛЛЕ АХМАДУЛИНОЙ

 

Белла Ахатовна, Белла Ахатовна!

В филармоническом зале когда-то,

в городе южном, в другом полушарии

муза смотрела в глаза Ваши карие.

Мы же по-броуновски толкаемся,

мелко грешим, с неохотою каемся,

отодвигая в эскизные дали

то, для чего нас на землю призвали.

Вот почему заполошному быту -

бунтом (диктовке - не уступлю!),

клятвопролитно, цитатно, избито

я признаюсь, что давно Вас люблю.

Голос Ваш помню, зовущий в безбрежье,

хоть узнаваемый, все же нездешний,

голос - жизельный, ожогово-точный,

голос - сквозь-слезный, надзвездный, бессрочный.

Словно волна, что с разбега окатывает,

голос Ваш гордый, Белла Ахатовна,

заполонил нас иною стихией.

Вами душа приросла, что Сибирью.

 

Вне церемоний, распахнуто: здравствуйте!

Я проживаю в нью-йоркском апартменте,

в мире, который компьютерно-лаковый,

и одномерный, и неодинаковый.

Белла Ахатовна, что ж происходит-то?

Нет, не империя рухнула, Родина.

Вот и народы, как зайцев мазаевых,

время и свары несут в неприкаянность.

Грустно ли Вам в деловитости нынешней

с голой свободой, площадной и пыточной?

С Грузией Вы в сновиденьях встречаетесь,

с Мэри, что так обреченно венчается?

Мучит ли Вас ностальгия по прежнему?

(Не по Хрущеву и не по Брежневу) -

шестидесятым, наивным, крылатым,

чутким к поэзии и небогатым.

Все же поэт - чужеземец на Родине:

то ли чудак, то ли вовсе юродивый,

то ли пришелец, что из времени выпал,

то ли принцесса из ”Римских каникул”.

 

Я Вам пишу из дождливого Бруклина

домиков средь словно прянично-кукольных.

Капли зависли на листике клена,

плещется плющ в изобильи зеленом.

 

Поздно. Прощаюсь, морочить не смея

более Вас болтовнею своею.

Руку Вам жму вопреки океану.

Искренно Ваша. До встречи.

Лиана.

 

Октябрь 1994 г.

 

 

 

ПОЭТЕССА

 

Вот она подходит к пустынной сцене,

несмотря на запои, аборты, крены

в сторону всяческих сумасшествий,

несмотря на боли в гортани и чреслах,

несмотря на то, что в прошлое влита

ее молодость водой Гераклита.

Вся в нелепых перстнях, в шутовском платьишке,

пошатываясь в меру, не слишком.

Застывает публика, востроуха,

осознав внезапно: пред ней старуха.

 

Но она упрямо встает на котурны,

вознося чело к потолку, и бурно

тишину взрыхляя своей гортанью.

Уже нет Ее. Уже все вниманье

к Слову, вьющемуся серпантином,

от стен отскакивающему, как резина,

с ног сбивающему, вихрем, смерчем

вовлекая смертных в орбиту бессмертья.

 

Уже нет Ее. Она - средство, способ

ответа на мучившие вопросы,

вариант воплощения в то, что прочно,

того, что зыбко. Она - лишь точка,

звезда, сжавшаяся до размеров старухи,

равной которой нигде - в округе

и вне ее - не отыщешь; строчка,

гениально выбившаяся из романа,

выплеском василька Шагала,

обозначающая несхожесть

природы тварной с промыслом... Боже!

Что с ней сделало время!

И все же... Все же...

 

25 октября 1997г.

[WildWind]

АЗАРИЙ
МЕССЕРЕР
Нью-Йорк

B 1980 году я сидел в отказе и, боясь навредить своим знакомым, резко сократил круг общения. Встречался я только с такими же, как я сам, отказниками, и с Беллой Ахмадулиной, не ведавшей страха ни перед кем, к которой нередко обращались за помощью многие, преследуемые властями.
После участия в первом независимом альманахе «Метрополь» и смелого выступления в защиту академика Сахарова Беллу занесли в «черный список» — стихи ее не печатали, имя нигде не упоминалось, журналисты ее избегали. И вот мне пришло в голову взять у Беллы интервью в надежде, что эта позорная опала пройдет, и люди узнают о ее мыслях и переживаниях в тот мрачный год.
Беседовал я с ней в ставшей теперь легендарной мастерской ее мужа, Бориса Мессерера. Она сидела в своем любимом кресле, некогда принадлежавшем Борису Пастернаку. Именно с твердого отказа — единственной из студентов Литературного института — подписать коллективное осуждение Пастернака и последовавшего затем изгнания, и началась ее диссидентская деятельность. Рядом с креслом стоял граммофон, неизменно фигурировавший в портретах Беллы, написанных Борисом. Граммофон также был им выбран в качестве символа преданного анафеме «Метрополя». Он красовался на обложке огромного, в полметра толщиной тома этого альманаха, с о бранного в той же студии из машинописных страниц. Из окон мастерской, расположенной на чердаке шестиэтажного дома на Поварской, открывался чудесный вид «на два Арбата: и тот, что был, и тот, что есть», как писала Белла в посвященном Борису стихотворении «Дом», написанном в 1974-м году, в начале их романа...
В тот же день я перенес ее слова на бумагу и, опасаясь обыска, стер пленку. Но когда бы впоследствии я ни перечитывал это интервью, мне слышался ее грустно-певучий, незабываемый голос. Вспоминаются и те моменты, когда Белла задумывалась, подыскивая слова, и они приходили к ней, неожиданные, присущие только ей, точно передававшие ее чувства. Создавалось впечатление, что она не говорит, а декламирует еще не написанные стихи. Искренней она бывала всегда и везде — самым презренным для нее словом было «лукавство», но в тот раз мне казалось, что она делилась со мной сокровенным, тем, что у нее накипело на сердце.
Эмигрировав в Америку, я долго не решался опубликовать это интервью из боязни навредить ей и Борису. В 1987 году, в начале перестройки, они приехали в Америку, и после ее блистательного выступления в Манхэттене я спросил, можно ли вместо рецензии напечатать то давнее интервью, и она согласилась.
Через несколько дней я принес Белле американскую газету. Она внимательно прочла весь материал до конца, ничего не сказала, но видно было, что интервью ей понравилось. В тот раз я подписался псевдонимом Шабад, фамилией бабушки моей и Бориса, чтобы скрыть родственные связи с ней. Теперь это не важно — смерть Беллы тяжело переживают все родственные ей души. Кстати о родстве: Белла в разные годы подарила мне несколько своих книг с сердечными автографами, но больше всего я ценю шутливое обращение, написанное почти сорок лет назад: «Дорогой Азарий! Ваш брат и однофамилец противится тому, чтобы мы стали родственниками, но я верю в наше будущее родство».
— Некоторые люди считают, что на ваши стихи не влияют внешние изменения действительности, что вы живете отрешенно от сиюминутных событий, не принадлежите к осмеянному Цветаевой племени «читателей газет». Так ли это?
— Нет, это абсолютно неверно. Я постоянно чувствую свою соотнесенность с миром и явью, к которой мне особенно мучительно приспосабливаться, даже по сравнению с другими поэтами. Абстрагироваться от внешних событий? Нет, у меня нет такой возможности.
Сейчас, когда я в опале, мне особенно трудно, но с другой стороны — я надеюсь, что обрету для себя нечто в связи с этой опалой. Поэт должен постоянно спрашивать: совершенно ли ты готов на муку? А иначе тебя сотрут, или подстригут, как газон. У великих поэтов — Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой — был этот дар. Конечно, в какой-то степени время и среда предопределили их стойкость. Их детство протекало в эпоху, благодатную для воспитания ума и характера. Для них невозможно было поступиться своим талантом, своими принципами. Им нельзя было предложить выбор: спокойное существование или дыба. Но тех, кто пришли за ними, кто воспитан был в другую эпоху, уже было гораздо легче искусить. Ведь что важно: человека можно испытать любыми несчастьями, страданиями, и он останется верным себе. Но куда тяжелее испытания благоденствием. Я знаю многих людей, которые с честью вышли из испытания тяготами, но не выдержали испытания похвалами или благополучием. Это самое опасное.
Но настоящие поэты и не думают, что такое искушение возможно, именно поэтому они велики. Поэзия ведь жестокая вещь: она не прощает тем, кто купился, запятнал себя — это мгновенно чувствуется в слове, и такие поэты лично мне неинтересны. В то же время даже в ужасной судьбе Марины Цветаевой я нахожу для себя утешение.
Казалось бы, что может быть трагичнее: девочка, родившаяся в прекрасной обстановке, чье детство протекало среди людей с высоким разумом, открытым для красоты... И настоящее чудо было содеяно — снова появился в России поэт с необыкновенно ярким умом и талантом. А потом невыразимые, ужасные испытания, известные всем. И все же мы сейчас находим утешение в том, что Марина не была сломлена, не поступилась ничем. И я иногда думаю, если Бог предъявит счет человечеству за страшные злодеяния, которые на земле совершались, за уничтожение миллионов людей, и в том числе лучших, таких как Мандельштам и Платонов, чем же человечество оправдается? Чем оправдаются все эти любители сервантов и телевизоров, доносчики и убийцы? Наверное, они будут оправдываться тем, что в ту жестокую эпоху жили, создавали шедевры и остались в памяти Мандельштам и Платонов, и Цветаева. И, несмотря на то, что они были уничтожены, человечество, может быть, будет прощено за то, что они все-таки были. И это характерно не только для нашей страны — повсюду поэтам приходится страдать, ибо так уж устроено, что поэзия несовместима с благополучием. У нас эти примеры ослепительны.
— Ностальгия по прошлому — одна из тем вашего творчества. Например, вы часто обращаетесь к старой Москве, с любовью произносите имена старых улиц: Маросейка, Варварка, Ильинка... Хотели бы вы родиться в другую эпоху, скажем, в начале 19-го века?
— Нет, я в общем вполне счастлива, что родилась в страшном 1937-м году. Да и все мои лучшие друзья родились либо в 1937-м, либо примерно в это время — Андрей Битов, Василий Аксенов. Это уже само по себе свидетельствует о стойкости нашего народа. Вообще человеку как бы предназначена благополучная или неблагополучная жизнь. Иногда я хотела бы, чтобы судьба смягчилась бы ко мне не ради меня самой — это уже мое призвание, — а ради детей.
Но при всей своей уязвимости, я чувствую себя счастливой, потому что жизнь постоянно преподносит подарки моему зрению и слуху. С детства я ощущала в себе какую-то тесную соотнесенность с явью, сильное ощущение выпуклости линий, красок и звучания мира. А стихотворение может родиться из какого-то вдруг неожиданного изгиба в воздухе, к которому присоединяется звук. И такие стихи, родившиеся из ничего, из звука, обычно бывают самыми любимыми.
Конечно, у меня есть немало стихов, появившихся из мысли. Например, меня долго и сильно мучила мысль, что я родилась в 1937-м году. И вот я освободилась от этой мысли, написав «Варфоломеевскую ночь». Но именно потому, что оно родилось из мысли, не оснащенной музыкой, я не очень его люблю. То же можно сказать о другом стихотворении — «Библиографическая справка», которое многие считают неплохим. И все же оно подчинено некоей схеме, а не музыке стиха. И в этом смысле самой прекрасной поэзией для меня остаются ранние стихи Пастернака, где что-то звучит, бренчит, и незаметно прорывается высокая поэзия, которая, как говорил Пушкин, должна быть глуповатой. При этом он, конечно, имел в виду то, что сам поэт должен быть умен, но его стихи не должны подлежать строгому умственному контролю. Поэт должен избегать наставительного и поучительного. Поэзия, как музыка, — не поддается наставлениям. Потому, на мой взгляд, хорошей поэзии присуща такая воспитательная сила. Подлинному воспитанию противопоказаны наставления.
— Вы заговорили о Пастернаке, и я сразу вспомнил мою любимую поэму, где вы описываете свою единственную встречу с ним. Неужели это правда, что, живя рядом, в Переделкино, вы так и не зашли к нему, в тот дом, о котором вы пишете:

По вечерам мне выпадала честь
Смотреть на дом и обращать молитву
На дом, на палисадник, на могилу —
То имя я не смела произнесть.

— Да, у меня с ним была всего лишь одна встреча. Я вообще боюсь и избегаю встреч с теми, кого обожаю. Даже к Набокову меня, по существу, насильно привезли. Я тогда сказала ему: простите, я не стремилась к этой встрече. Он улыбнулся, — потому что он-то тем более не стремился.

[WildWind]

Встреча с Пастернаком произошла, когда я училась в Литературном институте. К нему тогда ходили два моих приятеля, с которыми мы вместе подписали письмо протеста против гонений на Пастернака. Впоследствии они отказались от своих слов и предали Бориса Леонидовича. Они были настолько подлы, что сами приехали к нему и просили его разрешения поставить свои подписи под отказом от своих слов. Этот эпизод описан у Ольги Ивинской, в ее прекрасной книге о Пастернаке. Конечно, Борис Леонидович тут же разрешил им, ибо не хотел, чтобы кто-нибудь страдал из-за него. Но когда они ушли, он сказал Ивинской: «В мое время молодые люди были более щепетильны!» И судьба отомстила им. Один спился и умер, другой стал большим начальником от литературы, и все его презирают. И подумать только, что когда-то мы были заодно, нас все время ругали вместе, всех троих — в «Юности»...

После смерти Пастернака я очень подружилась с его детьми, этот дом стал для меня родным. Но когда он жил там, я боялась и подумать пройти рядом. Со мной всегда так происходит: если я кого-нибудь люблю, то представляю себя нижайшей, не достойной и взгляда его высочайшего. Сейчас я так отношусь к Бродскому.

— Между тем, у нас в России бытует мнение, что русский поэт не может успешно творить вдали от родины.

— Это не так: достаточно красноречивы в этом смысле примеры Бунина и Бродского. Великий поэт не только сохраняет, но и «плодит» свой язык сам, как народ. Он сам есть источник своего языка. Судя по сборникам Иосифа Бродского, пребывание за рубежом даже благотворно сказалось на его поэзии. Язык обогатился, он выбрал и по-своему переработал звучание иностранной речи, вместе с тем это именно его язык, Бродского, — и это в то же время необыкновенно богатый русский язык. Поэзия его подлинно русская, основанная на лучших традициях. Я прежде всего имею в виду его рифмованные стихи, ибо, при всем благозвучии белого стиха, я убеждена, что именно рифмованная строфа придает стиху особую дисциплину, она органично свойственна русской поэзии. У Бродского оригинальнейшие, необычайные рифмы, по таланту я ставлю его выше всех современных русских поэтов. Конечно, подлинной трагедией была для него разлука с отечеством, которая произошла не по его вине, но, как это ни парадоксально, за границей его поэтический язык стал еще краше. И все же это скорее исключение, ибо поэты масштаба Бродского рождаются очень редко.

— Большинство ваших почитателей убеждены в том, что дар актрисы в вас так же значителен, как и дар поэта.

— Да, я всегда знала это в себе, любила сцену и чувствовала силу моего воздействия на публику, способность передать нечто... Хотя это мое призвание и приносило мне немало мучений. То, что я описала в стихах «Ночь перед выступлением», — все правда.

 

Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,

Как всадник в дозоре во тьму я глядела,

Я знала, что поздно, куда же я денусь

От смерти на сцене, от бренного дела...

 

Каждое выступление отнимало у меня массу душевных сил. Вместе с тем с годами я сознавала все больше, что в таком чтении больше театральности, чем истинности. Великие Блок, Ахматова читали не так, их чтение — это чисто божественное свойство. У меня — театр. И злоупотреблять этим даром — значит наносить ущерб творчеству другого рода. Одна ночь труда наедине со своим столом, даже если не написано ни строчки, все же важнее любого публичного выступления.

Вообще эта манера публичного чтения с полной самоотдачей — чисто русская. Нигде в мире этого нет, и нигде публичное чтение стихов так не популярно. Я знаю, что в последние годы некоторые западные поэты тоже перенимают эту традицию у русских. Но часто они пытаются во время этих выступлений развлечь или потрясти публику. У меня тоже представление, но представление трагическое. Я нисколько не пытаюсь развлечь публику, не добиваюсь успеха и аплодисментов, я просто полагаюсь на устройство слуха сидящих в зале, «но что-то творится меж вами и мною», как я писала в одном стихотворении.

 

Видимо, это тоска по старой России и удивление перед тем, что еще есть люди, которые живут с этой мукой, исповедуются в ней и каким-то образом выжили. Конечно, для властей это тоже поразительно: они хотели бы думать, что с такой ностальгией уже давно покончено, что такие порывы давно удушены, — и вдруг в стихах прорывается...

— Я знаю, как трудно оценивать собственное творчество. Все же, в чем вы видите свои сильные черты, а в чем слабости?

— Я, прежде всего, сознаю свои слабости как поэт, свою ущербность. Как писал Пушкин, «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Но я знаю в себе и нечто стоящее. Меня можно обвинять в чем угодно, кроме лукавства. Об этом я писала:

 

О, только за то, что душа не лукава

И бодрствует, благословляя и мучась,

Не выбирая, где милость, где кара,

На время мне посланы жизнь и живучесть.

 

Я убеждена, что лукавство, неискренность несовместимы с поэзией, и знаю множество примеров того, как люди теряли свой поэтический дар, когда начинали лукавить. Поэт продает свои способности, и они его потому покидают. У меня были искушения, но я вверялась судьбе как лошади, которая должна сама вывести из пурги. Я не поступалась чистотой слова.

Мне как-то везло, меня поддерживали друзья, которые были благосклонны ко мне. Я всегда настаивала на своем праве быть независимой — в ущерб любым жизненным благам. Я получаю много писем — самые разные, но в основном замечательного свойства. Они, наверное, представляли бы поразительный материал для исследователя. Это человеческие документы. Часто пишут люди, отчаявшиеся, люди со страждующей душой, которые делятся самым сокровенным. К сожалению, я могу ответить лишь в редких случаях, но многие, кажется, и не ждут ответа. Особенно много стало приходить писем после выступлений по телевидению. Эти письма помогают мне жить «с напряжением совести», я чувствую свою соотнесенность с этой землей и с людьми, без которых я не могла бы существовать.

Я надеюсь, что те, кто мне пишет, морально преобладают в нашей стране. Конечно, вы скажете, что какому-нибудь певцу или балерине пишут еще больше. Но вот странная черта поэзии: она действует прежде всего на тех, кто чувствует отчуждение от окружающей пошлости. Они пишут с благодарностью за то, что мне противна фальшь.

 

И все же я сама стала отказываться от выступлений по телевидению задолго до опалы. Да, люди видят мое лицо и глаза и остро чувствуют, что кроется за их печалью. Но слава, узнаваемость для толпы на улице — это все пустое. И судьба сама распорядилась и помогла мне освободиться от этого соблазна, когда я попала в опалу. Иногда мне говорят: зачем ты выступила в защиту Сахарова, ведь ничего ты этим не изменила, а мы многое потеряли, теперь мы не видим тебя по телевидению. Я не надеялась спасти Сахарова, я пыталась спасти свою душу.

Последнее время у меня был мрачный период, и стихи были мрачные: я все чаще писала о смерти, а это плохое предзнаменование, ибо поэт часто своими стихами предрешает свою судьбу и даже судьбу других. Но это случается только с очень хорошими стихами. А так как мои последние стихи меня никак не устраивали, то, я надеюсь, может быть, такие мрачные настроения и не страшны.

Да, Белла и в самом деле пребывала в довольно мрачном состоянии духа в 1980-м году, когда она дала мне это интервью. Когда мы встретились с ней в 1987-м году в НьюЙорке, она показалась спокойнее, более уверенной в себе — как человек обновленный, прошедший через тяжелый кризис. Я спросил, удалось ли ей сочинить за эти годы стихи, которые бы ее удовлетворили?

— Мне то время очень пригодилось, когда я не печаталась и не выступала. Я искала уединения и находила их в местах России, особенно любимых мною: в Петербурге (она сказала в Ленинграде А.М.) и его окрестностях, в Тарусе, на Севере. Волнение, владевшее мной, выразилось в моих стихах последнего времени. И я радуюсь, что многие люди на родине и здесь в США, оценили иx.

ЧАЙКА No. 24 December 16-31, 2010

[WildWind]

Белла Ахмадулина, Леонид Куравлев (слева) и Василий Шукшин
в картине Шукшина «Живет такой парень», 1964 год.

[WildWind]

1963 г. Москва. Творческий вечер Беллы Ахмадулиной в Государ-
ственной московской библиотеке им. Маяковского.

[WildWind]

Участники альманаха «Метрополь». В нижнем ряду: Борис Мессерер, Фазиль
Искандер, Андрей Битов, Василий Аксенов, Майя Кармен. В верхнем ряду:
Евгений Попов, Виктор Ерофеев, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский,
Зоя Богуславская. 1979 год. Фото Валерия Плотникова.

[WildWind]

Белла Ахмадулина и Борис Мессерер на похоронах Aндрея
Bознесенского. Москва, июнь 2008 г.

[WildWind]

Одно из последних выступлений Беллы Ахмадулиной

[WildWind]

Здесь телепередача "Пусть говорят", посвященная памяти двух выдающихся людей: Владимира Маслаченко и Беллы Ахмадулиной.

 

http://www.1tv.ru/videoarchive/26964&p=375

[WildWind]

Жванецкий о Белле Ахмадулиной:

 

http://www.youtube.com/user/shrek2you#p/u/3/4x9DdGSiCsM