Проза жизни

[Борис Либкинд]

Зачем ты висишь на стенах

Это стало повторяться, и он встревожился.
"С чего бы оно вдруг?" - подумал он и потянулся к телефонной трубке. Зуммера не было. Впрочем, он не ощутил и пустой в таких случаях тишины. В трубке был какой-то фон. Он дунул в микрофон. Потом стукнул по нему легонько карандашом. И трубка отозвалась лёгким эхом.
"Алло," - неуверенно произнёс он.
"Алло!" - ответила трубка чистым, так хорошо ему знакомым девичьим голосом.
"Это внутренний телефон?" - спросил вдруг он, удивляясь бессмысленности своего вопроса.
"Внутренний телефон..." - отозвалась трубка.
"Но ведь ты..."
"Что я?.." - спросил девичий голос.
"Ты ведь ушла от нас и больше у нас не работаешь!"
"Я ушла из-за вас."
"Я знаю".
"Вы стали пороть чушь. Вы придирались ко мне по любому ничтожному поводу."
"Я не могу этого себе объяснить."
"Вам не нравился мой голос, мои манеры, моя походка..."
"Хватит! - взмолился он. - Ты слишком жестоко мстишь."
"В чём это выражается?"
"Ты преследуешь меня всюду, ходишь за мной в толпе по всему городу."

"Вы это заметили?"
"Я замечаю тебя везде, Ты едешь со мной в метро и троллейбусе. Вчера ты сидела в приёмной директора, когда я пришёл по его вызову. А на днях я заметил тебя сидящей у меня дома на диване в гостиной."
"Вы сразу ушли?"
"Я сбежал!"
"Это на вас похоже!"
Он помолчал. Потом взглянул прямо перед собой и медленно положил трубку.
"Зачем ты всё время висишь передо мной на стенах в виде портретов и являешься мне с экранов телевизоров?" - спросил он сидящую за противоположным столом миловидную зеленоглазую девушку, присутствие которой его уже не удивляло.
"Я такая," - просто ответила она.
Он вдруг засмеялся.
"Что смешного?" - удивилась девушка.
"Просто я вдруг подумал о том, что ты никогда не приходишь ко мне ночью. Не считая снов..."
Девушка не ответила. Она была слишком чиста.
Он положил голову на руки и закрыл глаза. Наваждение навевало сладкую, щемящую душу тоску.
Прозвенел звонок, возвестивший об окончании обеденного перерыва. Конструкторы возвращались на свои рабочие места.
Стол напротив снова был пуст. Он снял телефонную трубку и услышал звонкий зуммер.
Бессильно улыбнувшись, он понял, что не в силах больше бороться.
Ибо никому ещё не удавалось победить свою любовь...

[Борис Либкинд]

Он и она

"Надеюсь, ты не против?"
Она в знак согласия кивнула.
"Тогда я закурю. - Он глубоко затянулся. - Не поверишь, устал, как собака. Мало того, что все ноги оттоптали, так одна дамочка чуть печень зонтиком не проткнула".
Она иронически ухмыльнулась.
"Не веришь? Рассказывай тебе после этого! Кстати, ужин-то у нас с тобой есть? Или нет?.."
Он заглянул в холодильник, приподнял крышку кастрюли, хлопнул дверцей испарителя. Она испуганно вздрогнула.
"Не боись, на сегодня хватит. Проголодалась, небось?"
Она кивнула. Он чиркнул спичкой и поставил кастрюлю на газовую плиту.
"Представляешь? - Он стянул через голову свитер. Она не отрываясь следила за всеми его движениями. - Что уставилась, не видала?.."
Она потупилась.
"Сегодня премию за экспорт делили, так нам с тобой снова фигу показали".
Она посмотрела в сторону и вздохнула.
"Вот и я то же говорю. Разве это справедливо? Нет, ты скажи, скажи!"
Она посмотрела на него трагическим взглядом, но промолчала.
"Или в прошлый раз, когда я месяц без выходных в испытательном цехе проторчал. Премию кому дали? А?"
Она не ответила.
"Вот то-то же. Даже тебе и то сказать нечего. А им? Да что там говорить! Давай лучше ужинать".

Автор снимка Elvira
Он поставил миски на стол и честно разделил суп поровну. С некоторых пор он предпочитал миски - не бьются и мыть легче.
"Какую выбираешь?" - Он хитро посмотрел ей в глаза. Она смутилась.
"Нет, скажи сама - какую? Ну, ладно, ладно, не обижайся!"
Они сосредоточенно принялись за еду.
"Опять? - она вздрогнула. - Сколько раз можно говорить, что есть надо тихо, не чавкать. Горе с вами, бабьём, ничего не понимаете. Вот у меня есть одна - просто беда! Говорю: что ты шуруешь всё подряд в спецификации? Я тебя сколько учить-то должен? И что ты думаешь? Как новую сборку возьмёт, так всё с начала!"
Он наклонил миску и вылил остаток супа в ложку.
"Всё! А супец-то ничего был, а?"
Она улыбнулась.
"Только не надейся, что я за тобой миску мыть стану. Надо будет, - сама помоешь. Принеси-ка программу, посмотрим, что у нас сегодня по телевизору.
Она принесла.
"Ну, так как: сначала телевизор смотреть будем, или на прогулку пойдём?"
Она бросилась к нему на грудь и завиляла хвостом. Потом кинулась в комнату и принесла в зубах поводок.

[Борис Либкинд]

Он и Его Начальник

Он грыз карандаш и тоскливо смотрел перед собой.
"Что с вами? - говорили все. - Пойдите и всё Ему объясните. И Он поймёт вас. Ведь сам-то он, видимо, не раз бывал в вашей шкуре. И потом… не зверь же!.."
Он молчал. Решиться было трудно.
Было время, когда их считали товарищами. Даже друзьями. Давно это было!
Он посмотрел на лежащий перед ним чертёж. В угловом штампе была каллиграфически выписана Его фамилия. И даже очертания букв фамилии Его Начальника почему-то казались ему чопорными и обидными, навевали безысходную тоску.
Он разыскал спецификацию и занялся составлением перечня сборочных единиц для техника Земы, скучавшей за соседним столом.
"Зема! - робко позвал Он. - Иди-ка сюда. На-ка, милок, раздеталируй. Завтра к вечеру дашь на проверку. Ясно?"
Зема отошла.
Он взглянул на часы. Времени оставалось в обрез.
Его Начальник появился, как всегда, неожиданно.
"Как успехи? Техники все заняты? Работы в плане достаточно? Ну-ну, потом проверю. Зема, есть план? Покажи."
Его Начальник солидно сел, солидно раскрыл сложенный вдвое план. Глаза были солидно посажены за толстые линзы очков, из-за которых они солидно и основательно шарили по мелко написанным строчкам.
"Почемы не проставлена трудоёмкость?" - взгляд Его Начальника вскинулся из-за очков лучом сигнального прожектора.
"Я установил срок, - выдержав давление луча, ответил Он. - А трудоёмкость просчитаю по фактической дате и проставлю в конце месяца."
"Это неверно. - Его Начальник нервно нарисовал чёртика на поле чертежа. - Исполнитель должен быть сориентирован полностью. И по фактической трудоёмкости, и по плановой. И стараться её снизить. Так?"
"А разве срок не ориентир? Для исполнителя больше ничего не нужно. А трудоёмкость - моя забота."

Его Начальник снял очки и посмотрел на Него с презрительным недоумением.
"Ты думаешь, что это нужно лично мне? Или шефу? Ошибаешься. Форма отчёта разработана не нами, и соблюдать её должны все. Мы сюда приходим не развлекаться, не играть, а работать. РА-БО-ТАТЬ! Так давай же и будем делать то, что нужно. Будь любезен, приведи в порядок планы работ всех техников и завтра утром покажешь."
Уходя, Его Начальник чуть задержался возле Его стола.
"Кстати, как у тебя дома? Все здоровы?"
"Спасибо, всё в порядке."
"Может быть, нужна в чём-то помощь? Скажи, если нужно!"
"Спасибо, учту."
Дверь за Его Начальником плотно закрылась. Он невольно приподнял голову и посмотрел. Дверь была закрыта солидно, почти впрессована в раму. Он вздохнул. Ему почему-то стало вдруг жаль того времени, когда и Он, и Его Начальник были рядовыми конструкторами и работали на другой территории, в старом дворе.
"Пойдём?.." - таинственно шептал Его Начальник, подходя к Его столу за полчаса до начала обеда.
"Пойдём," - заговорщически отвечал Он. И они бежали в буфет, а потом весь обеденный перерыв "резались" в нарды. В то время Его Начальнику ничего не стоило во время работы прокатиться на метро до центра за модным диском, а потом нудно распекать техника за то, что он в течение часа второй раз вышел покурить. Уже тогда это просматривалось:
"Мы приходим сюда для того, чтобы РА-БО-ТАТЬ!"
И всё-таки друг к другу они относились тогда совсем по-другому.
Он решительно встал.
"Вы к Нему?" - спросили все.
"Да. К Нему."
В кабинете Его Начальника было уютно, хотя и темновато.
"Садись. - Его Начальник подвинул к Нему сигареты. - Ты мне вот что скажи: Зема работает? Ты следи за ней. Понял? Пусть лучше ненужную работу делает, но работает. Только так! Ясно? Кстати, то, что она делает, это окончательный вариант?"
"Окончательный."
"Алекпер одобрил?"
"Да."
"А с Акифом согласовал?"
"Нет пока."
"Почему? - очки сверкнули неодобрительно. - Пусть оба завизируют. Понял? Пока обе подписи не покажешь, не деталируй. Ясно?"
У Него на душе стало тоскливо, потому что Он договорился, что Алекпер и Акиф завизируют чертежи в кальке, то есть после окончательного оформления. И ещё потому, что Он знал, что спорить с Его Начальником не имеет практического смысла. Он встал.
"Куда ты?" - Его Начальник собирался налить Ему чай.
"Пойду я, дело есть…"
Он шёл по коридору, задумчиво крутя пуговицу пиджака. Под ложечкой давила привычная нудная боль.
"Ну как, отпросились?" - спросили все, когда Он вошёл.
"Нет," - ответил Он. И, помолчав, добавил:
"В конце концов, я не так уж плохо себя чувствую…"

[Борис Либкинд]

Урок

С этого года у нас в школе профориентация. Есть соревнования такие, когда туристы ориентируются на местности и по азимуту находят правильный путь. Вот и нас хотят сориентировать в жизни, чтобы наши носы, как стрелка компаса, поворачивались в сторону будущей профессии. Например мой нос должен постоянно указывать на пишущую машинку. Вошла я, к примеру, в комнату, где стоит пишущая машинка, и моя голова автоматически отворачивается от присутствующих, а взгляд упирается в угол, где стоит этот печатающий агрегат.
"Что это за бука такая? - удивляются все. - Даже "здравствуйте" не сказала, а сразу глаза на машинку вытаращила!.."
Но это я утрирую, конечно.
Я к своим машинописным талантам, правда, отношусь довольно критически. Но у учительницы я на хорошем счету - четвертная "пять". Поэтому когда к нам на урок однажды пришла секретарь нашего директора Берта Семёновна (а по нашему - просто Берта) и попросила дать ей в помощницы "хорошую девочку" для выполнения "важного задания", то отправили меня.
"Не бойся, детка, - сказала Берта, раскладывая передо мной какие-то списки. - Ты ничего не будешь печатать. Твоё дело диктовать. Понятно? Это списки и адреса тех, кто туда вписан. Нужно срочно напечатать всё это в пяти экземплярах".
И мы принялись за работу. Я с интересом наблюдала за Бертой. Ведь она профессиональная машинистка, то есть идеал, к которому мне надлежит стремиться!
Берта работала быстро, ничего не скажешь: пальцы так и мелькали. Но я вдруг заметила, что в выплывающем из машинки тексте что-то не соответствовало моей диктовке. Я пригляделась повнимательнее. Вместо "Курбанов" Берта напечатала "Тюрбанов", вместо адреса "Асланова, 71" значилось "Гасанова, 31".

Я уже не говорю об обычных грамматических ошибках, которых было предостаточно.
"Берта Семёновна, - нерешительно обратилась я к машинистке, - мы не очень точно спечатываем текст. Есть ошибки!"
"Не отвлекайся, детка, - отпарировала Берта, - не обращай внимания. Пусть исправляют сами. В следующий раз будут знать, как давать нам такую работу!"
И мы продолжили наш, на мой взгляд, халатно-преступный труд. Ведь по изготовленным нами спискам человека невозможно было опознать по фамилии, а зачастую и по адресу. Но "верх техники" продемонстрировала Берта, когда один из листов копирки перевернулся "шерстью вверх". То есть следующий лист получился чистым, а на предыдущем изображение получилось как на языке тарабарского королевства: его можно было прочитать только с помощью зеркала.
"А у них будет зеркало? - спросила я Берту. Она непонимающе сдвинула брови. - Ну, зеркало, чтобы прочитать наш список?.."
"Не болтай глупости. От руки напишут, не баре!.."
Работу закончили быстро, и Берта поблагодарила учительницу за мою "помощь". Только я до сих пор не могу понять: для чего же люди столько времени учатся, чтобы в конце концов достичь такого "профессионального мастерства"?..

[Борис Либкинд]

Крутоберёга

Сергей сделал пару глубоких, скользящих шагов и сильно оттолкнулся палками. Лыжи шли легко, не очень отдавая назад при толчке. Когда он вышел из города, снегопад только начинался, а теперь снег буквально валил густыми сухими хлопьями, легко рассыпающимися при малейшем дуновении.
"Хорошо, что нет ветра, - подумал Сергей. - В сухую морозную погоду легко случиться "чёрной" пурге!.."
Он оглянулся.

Снежный занавес поглотил последние огоньки городских домов. В густом "молоке" утонули и лыжня, и дорога и даже близлежащие сопки. До рыбацкого посёлка Сероглазка было не больше пятнадцати километров. Сергей специально вышел пораньше, чтобы до встречи Нового года оставалось два-три часа и можно было бы спокойно поболтать с Наташкой за приготовлением винегрета.
В рюкзаке в такт шагам постукивали шампанское с коньяком, под правую лопатку давил острый край консервной банки.

Сергей уверенно шёл вдоль дороги, привычными размашистыми движениями переставляя лыжные палки. Зимой тьма не была такой густой, как летом. Если бы не снегопад, так вообще бы казалось, что на дворе сумерки. Чем дальше он уходил от города, тем тревожнее становилось у него на душе. Всё яснее проступал сквозь снежную пелену милый образ. Светлые локоны, словно золотые сугробы мягко ложились на покатые наташины плечи. Серые, с поволокой глаза смотрели доверчиво и открыто.
Он вздохнул.

При ясной погоде можно было бы выиграть километров пять, спрямив дугу дороги через сопку Крутоберёгу. Подъём туда нетрудный, минут на двадцать. Зато потом затяжной спуск, до слёз из глаз и свиста в ушах. Он любил быстрые спуски с острыми ощущениями опасности, когда любая чуть заметная ложбинка буквально придавливала лыжника к насту, а каждый бугорок превращался в трамплин. И нужно было обладать хорошей сноровкой, чтобы под дробный стук лыж на почти обледенелых застругах спуска удержаться на ногах и не потерять ориентацию с полными слёз глазами на морозном ветру.

"Она где-то здесь, Крутоберёга!.."
Сергей остановился и попытался оглядеться. Со стороны предполагаемого расположения Крутоберёги на него дохнуло морозным порывом ветра. Вначале слегка. Потом чуть сильнее. Скорее всего, именно здесь была седловина.
"Может быть, рискнуть?.."
Он посмотрел на почти занесённую снегом дорогу, едва угадывавшуюся под рыхлым покрывалом. Скоро и она перестанет быть ему ориентиром.
"Была - не была!.."

Он круто свернул в сторону и решительно пошёл по снежной целине, проваливаясь в глубокие сугробы.
С Наташкой он познакомился сравнительно недавно, месяца три назад, когда ворвался в диспетчерскую и заорал:
"Опять Мангруппа? Я вам сколько раз буду говорить, что у меня диск по заклёпкам трётся? Не еду! На ремонт становлюсь!"
Диспетчер смотрела на него широко раскрытыми глазищами. И тут только Сергей сообразил, что она - не Ангелина, а новенькая. Глаза у неё были прямо-таки огромные. В них, словно в зеркале отражался оконный переплёт и сам он, Сергей, в как всегда расстёгнутой гимнастёрке.
"Извините, девушка, я думал, что это Лина меня снова в Мангруппу сунула. Я ей несколько раз говорил, что у меня сцепление буксует, а там - в гору с грузом металла надо переть! У вас жестяно-баночной не осталось? Там бы я смог!.."

"Ну, ты даёшь, парень! Прямо-таки чуть живьём не съел! Давай путёвку!.."
Вечером после смены Сергей опять пошёл извиняться. И узнал, что Наташа живёт в Сероглазке, после школы год работала фасовщицей на рыбозаводе, а теперь вот перешла к ним в диспетчерскую. Он стал забегать к ней почти всякий раз, когда она дежурила. Пару раз вместе катались на лыжах. Однажды ходили в театр на "Льва Гурыча Синичкина". Кино - не в счёт! Словом, сегодняшний вечер должен был многое прояснить и, если бы удалось и захотелось обоим, - сблизить их. Как-никак, Новый год!
Подъём становился всё круче.

Сергей повернулся боком к горе и "лесенкой" уминал рыхлую снежную крупу. Подниматься было трудно. Но это не было неожиданным. Кроме того, он был молод, полон сил и уверенности в себе. Как ни крути, армия даёт жизненную закалку!
Через полчаса подъёма Сергей почувствовал, что гора начинает сдаваться, становится положе. Наконец, он смог повернуться к ней лицом и, всё ещё глубоко проваливаясь, вышел в центр седловины.
Снег продолжал валить без передышки.

Сергей достал сигареты. Спичка приятно обожгла пальцы и, зашипев, погасла. Курить ему нравилось. Как дитя века он, естественно, не мог не знать о вреде курения. И всё-таки любил курить. Ему нравился лёгкий дурман от первой затяжки, особенно после солидной физической нагрузки. И рассудочное, с расстановкой докуривание до "точки".

Сейчас ему почему-то не хотелось ставить точку. Но сигарета кончалась, и надо было продолжать путь. Он надел перчатку и подъехал к краю седловины. В хорошую погоду он не раз бывал здесь и знал место наощупь. Видимости почти не было. Но он помнил, что лыжный спуск начинался от кривой берёзы и после крутого тридцатиметрового участка переходил в относительно пологий длительный сгон по лощине. Вдоль сгона шла линия электропередач. На твёрдом насте спуск без виражей был бы невозможен. Однако, теперь наста нет, и глубокий снег не даст, видимо, развить большую скорость. Так что можно обойтись без поворотов.

Он прошёлся по краю, ища приметную берёзу. Словно слепой, тыкал палкой в белёсую мглу. Вот палка упёрлась в ствол.
"Кажется, она!"
Он опять подошёл к краю. Спуск казался чересчур отвесным.
"Трусишь что ли, брат?.."
Он оттолкнулся и ринулся вниз...

... Очнулся Сергей с ощущением брезгливого неудобства от текущей за ворот воды. Налипший на лицо снег, видимо, успел растаять. А за воротом его было предостаточно. Он открыл глаза и попытался высвободить руку. И тут же вскрикнул от острой боли в подвёрнутой ноге. Лицо моментально засыпал рыхлый снежный порошок, быстро превращавшийся в мелкие капли воды.
"Спокойно! Не паниковать! Думай, брат!.."

Пока он лежал спокойно, боли не было. Сергей попробовал пошевелить пальцами рук и ног. Левые рука и нога действовали нормально. Пальцев правой руки он не ощущал. Видимо, рука затекла. Правая нога отдавала болью при малейшей попытке напрячься.
"Ставим диагноз. Правая рука условно считается здоровой. На ноге крест ставить пока рано: первоначально преполагается вывих..."
Он полежал немного ещё. Надо было попытаться высвободить больную ногу и отстегнуть лыжу. Задник лыжи был под ним, а носок повёрнут назад и, может быть, отломан. Сергей осторожно подсунул под себя левую руку, пытаясь дотянуться до креплений. До левого дотянулся свободно, но отстегнуть не смог: не хватило сил сжать рычаг. Правое крепление было под ногой, зажатой перевёрнутой лыжей. Сергей вытянул руку обратно и, собравшись с силами, попытался откинуться назад. Резкая боль пронзила всё его тело, лицо снова засыпало снегом. Он немного передохнул. В правой кисти появилось покалывание сотен мельчайших иголочек.

"Вот так-то лучше!"
Теперь он уже почти полулежал на подвёрнутой правой ноге. Небольшим толчком ему удалось перевернуться на спину и в воздухе подтянуть к себе здоровую ногу с лыжей.
"Раз - это я! - он легко отстегнул левую лыжу. - Два - это телёнок!.." - переваливаясь на другой бок, он попытался под снегом отстегнуть второе крепление. Мешала боль в ноге. Стиснув зубы, он резко надавил на рычаг и сдёрнул с него "собачку". От боли потемнело в глазах.
Сергей лежал на спине, вытянув обе ноги и тяжело дыша.
"Эх, закурить бы!.."

По засыпанному снегом лицу текли ручейки талой воды, смешанной с потом. К своему удивлению, он нащупал в карманах и сигареты, и спички. Тщательно отряхнув их от снега, он, замирая, разжёг огонь и прикурил.
"Восторг! - он засмеялся и снова повалился на спину. - Никогда бы не поверил, что сигарета может доставить такое блаженство!.."
Он затягивался раз за разом и безудержно хохотал. Хохотал один, в пургу, в горах, с вывихнутой ногой!.. Когда прошёл истерический приступ, он попытался проанализировать ситуацию.

"Как ни странно, лыжи целы. Но на правую ногу рассчитывать нечего. Дай Бог, чтобы был вывих, а не перелом!"
Если бы Сергей был уже у подошвы Крутоберёги, то до Сероглазки оставалось бы километров пять. На одной ноге - это не меньше трёх часов! Сергей зажёг спичку и посмотрел на часы. Часы показывали восемь.
"А что? Я ещё успею!.."
Он сунул руку в сдёрнутый со спины рюкзак. Рюкзак был наполнен бутылочными осколками и сильно пах коньяком.
"А шампанское не разбилось. Ура!!!"

Он высыпал содержимое на снег и вновь уложил в рюкзак всё, кроме кучки битого стекла. Потом поставил рядом лыжи и лёг на них спиной, ногами к спуску. Рюкзак положил на живот. Палки, сложенные вместе, взял в правую руку.
"Ну, поехали, как сказал Гагарин!.."
Он попытался оттолкнуться обеими руками. Снег набивался под ноги, и лыжи выскакивали из-под него, разъезжаясь в стороны. Надо было что-то придумывать.

Сергей слез с лыж и с трудом достал из кармана носовой платок. Потом он крепко связал лыжные крепления. Подумав, размотал с шеи тёплый шерстяной шарф и связал им свои ноги. Взобравшись на лыжи, он вытянул ноги и воткнул в шарф концы лыж.
"Теперь готово. С богом!"
Он оттолкнулся и заскользил вниз. Вначале лыжи шли медленно. Потом всё быстрее и быстрее. Его движение напоминало ход торпеды по воде. Он ничего не видел, так как был вынужден закрыть глаза. Масса снега накатывалась на него и он, пронзая её связанными ногами, летел вниз на "самобеглой телеге". Снег был везде - впереди, сзади, сверху и с боков.
"Сколько же так лететь?.."

Он помнил, что в лощине не было серединных столбов. Все они стояли сейчас справа от него, на боковине оврага. Так что удариться ему было не обо что. Но внизу, у подошвы Крутоберёги стояла избушка лесника. Зимой там никто не жил. И именно этой избушки больше всего боялся сейчас Сергей.
"Спуск на лыжах занимает в хорошую погоду минут десять. Примерно столько же времени потребуется мне сейчас. Значит надо считать до шестисот. Пусть половину пути я уже проехал. Значит, - до трёхсот..."
Он принялся считать. При счёте сто пятьдесят его сильно тряхнуло, сбросило с лыж, и он кубарем покатился куда-то в сторону. Вслед за этим он услышал негромкий треск в отдалении. Потом наступила тишина.

Сергей приподнялся на локтях и сел. Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он протёр глаза.
"Чёрт побери, вот повезло!.."
В пятнадцати метрах от него высился крепкий добротный забор. Рядом с забором валялись разбитые вдребезги лыжи. Он подполз к ним поближе. Потом, цепляясь за забор, встал.
"Стою, а? Видимо, на ноге - просто небольшое растяжение. Так что всё почти в полном порядке."
Он огляделся, ища глазами рюкзак. Рюкзака нигде не было, так же как лыжных палок. Он нагнулся и взял в руки обломок лыжи.
"Сойдёт за неимением лучшего!"

Опираясь на "костыль", он обошёл избушку и оказался на дороге, ведущей к Сероглазке.
"А сколько же времени?"
Он зажёг спичку.
"О! Ещё целых три часа до Нового года! Даже на костылях успею!"
Сергей спокойно закурил сигарету.
Когда он входил в Сероглазку, снегопад почти прекратился, и погода была на редкость новогодняя. А на душе у Сергея было легко и бездумно: так всегда бывает в ночь под Новый год.

[Борис Либкинд]

Эффект присутствия

Пузиков не мог объяснить себе этого всю свою жизнь: мистика или реальность?..
Вот небольшой прилавок, огороженный рамочками из тонкого стекла. А за рамочками - оно, богатство. Чего там только нет! И крючки на всякую рыбу, и ластики, и перья номер 86, и линейки, и пистолет под пистоны - совсем , как настоящий. Но не это притягивает его взор. Он наклоняется низко, к самому прилавку и делает вид, что разглядывает целлулоидные прямоугольные треугольники с транспортиром. Сейчас таких не выпускают почему-то.

Не треугольник - мечта! Только треугольник ему сейчас не нужен, это он для виду, так просто. А на самом деле глаза его косят совсем не туда. И не только глаза, даже рука судорожно подтянулась к самому подбородку и сжалась, готовая к броску, - лишь протяни и достанешь. Достанешь... Незаметно достанешь... Медленно так, незаметно. А потом сожмёшь в кулак, а кулак - в карман. И разожмёшь...
Сердце бьётся так сильно, что удары бьют в самую шею. Как молотком. А в мозгу стучит настойчивая, неотвязная мысль:
"Ножичек. Надо же, - какой ножичек! Весь блестящий, весь горит огнём. А сколько у него предметов! Целых два ножика, шило, штопор и ещё что-то. Всю жизнь мечтал о таком! Никто не смотрит, продавщица отвернулась. А?.."
Он быстро оборачивается и упирается взглядом в широкий офицерский ремень. Взгляд ползёт выше и обнаруживает лейтенантские милицейские погоны и широкую добродушную улыбку:
"Что, нравится ножичек, мальчик?"
"Д-да..." - отвечает он и боком отходит от прилавка к двери.
В школе Пузиков учился, как все. И относились к нему тоже ровно - что заслужил, то и получи. Кроме любимого предмета. Предмета, который он знал лучше других, по которому читал уйму дополнительных пособий и массу художественной литературы. Может быть, поэтому и не любила его Дора?

Историк Дора Семёновна Волошина была педантом и не выносила всяких там фантазий.
"Пузиков, - говорила она, ставя с чувством выполненного долга четвёрку в его дневник, - ты непоследователен и сбивчив, хотя и много читаешь. В вузе-институте этого не любят."
Он огорчался, но историю любить не переставал.
Однажды он забыл в парте тетрадь по тригонометрии. Вернувшись в пустой класс, он быстро подошёл к своей парте и почувствовал, что наступил на что-то маленькое и твёрдое. Предмет под его ногой оказался золотым кольцом.
На следующий день во время большой перемены в класс вошла Дора. На её лице было смятение.
"Ребята, - обратилась она к классу, - вчера на одном из уроков я потеряла своё обручальное кольцо. Никто из вас его не находил?"
"Находил, - сказал Пузиков. - Вот оно, Дора Семёновна." Всю жизнь с того памятного дня в магазине он ощущал за своей спиной присутствие суровой и неумолимой силы по имени совесть. Действия этой силы не всегда согласовывались с логикой обстоятельств, часто вредили самому Пузикову или его близким. Но они никогда не оказывали решающего влияния на "окончательный приговор", который был неизменно бесстрастен и безоговорочен...

..."Ты проверил за машинисткой текст? - спросил Пузиков Сержа Грикурова, выполнявшего сверхсрочную и ответственную работу. - Учти, что она через неделю увольняется и уезжает."
"Конечно, Вася! Всё будет в порядке, вот увидишь!" - как всегда с пафосом продекламировал Серж.
Через месяц, делая окончательную проверку перед предъявлением на подпись главному конструктору, Пузиков обнаружил в тексте документов многочисленные ошибки. Кроме того, добрая треть текста была не отпечатана вовсе.
"Василий Николаевич, - позвонил ему Канторович, - я не вижу твой "РС". Не готов?"
"Пока не готов, Яков Михайлович."
"В чём дело? Через неделю срок!"
"Моя вина, Яков Михайлович. Будем задерживаться после работы. К сроку успеем."
И успели. Правда, потрудиться пришлось на совесть. В том числе, и Сержу. Был доволен и третий - незримый и строгий судья, эффект присутствия которого сказался и на этот раз.

[Борис Либкинд]

Зема

Зема работала техником в его группе. Техник есть техник, и особенных требований он к Земе не предъявлял. И всё-таки иной раз его брало зло.
"Можно подумать, что техник не она, а я," - думал он, подчищая за Земой "хвосты" или бегая вместо неё по этажам, когда вдруг в этом появлялась жгучая потребность, а Зема, как всегда"кстати", оказывалась в легальной отлучке.
"Зема, - обращался он к ней, когда она наконец появлялась. - Когда тебя не было, мне пришлось сделать то-то. Вместо тебя. Ты помнишь, я давал тебе это поручение тогда-то?"

"Конечно, - без тени смущения отвечала Зема. - А вы забыли, что вы же сами меня от этого оторвали и сунули мне сборку ноль-пять? - Кстати, это вовсе не означало, что "старое" задание можно бросить на полдороге. - Кому только не лень, - продолжала с апломбом Зема, - все норовят дать мне задание, а потом за моей спиной обсуждают мои достоинства и недостатки!.."
Он уныло замолчал, а Зема, жестикулируя и заливаясь румянцем, артистично развивала тему собственной значимости. Не зная военных терминов, она безупречно владела техникой обхода, охвата и других видов манёвра.

"...Даже Акиф, который вечно ко всему цепляется, когда я вошла, замер с открытым ртом и говорит: "Девушка, вы новенькая?" - Зема звонко рассмеялась, от чего у него по телу побежали мурашки. - Что вы, Акиф Махмудович, сказала я, просто у меня новая причёска. И он моментально всё подписал. А когда я работала в ГИПРОМОРСТРОЕ, меня специально посылали подписывать у заказчика акты приёмки документации. Говорили: "Против тебя, Зема, никакой заказчик не устоит!"
Он отлично понимал, что нет людей без недостатков. Но всё-таки, для баланса, каждому недостатку, по его мнению, должен соответствовать свой положительный противовес. А с мысленным "взвешиванием" Земы у него постоянно не клеилось: весы упорно кренились в сторону знака минус.

"Зема на работе? - спрашивал у него по телефону бархатным голосом Его Начальник. - Пусть зайдёт ко мне. Кстати, она тебе после обеда очень нужна?.."
"Не больше, чем всегда. А что?"
"Мне звонил Вагиф, её брат. Говорит, что у их матери сегодня день рождения."
"И..."
"Отпусти. Ничего страшного с нами не случится, я полагаю..."

Он отпускал. И страшного, действительно, ничего не происходило, ибо в той ситуации, в которой все они находились, оно просто не могло бы возникнуть. Как буря в стакане воды...
Всё было проще. И одновременно сложнее.
Зема не пришла, а, можно сказать, ворвалась этаким смерчем в тихое болото размеренной домостроевской жизни конструкторского бюро.
"Это Зема, - сказал ему однажды Его Начальник, указывая на красивую молодую женщину, сидевшую на "гостевом" стуле. - Прошу любить... а это совсем не трудно, хе-хе-хе!.. И жаловать. Правда, по образованию она техник-технолог молочного производства. Но техник есть техник. Бери в свою группу и учи. Ясно? Кстати, Вагиф, её брат, работает на соседнем заводе, ты его знаешь. Вопросы есть?.."

Рисунок Л.Шиповой

Вопросов было, хоть отбавляй. Но он смолчал. Разговаривать не имело смысла. С приходом Земы жизнь конструкторского бюро преобразилась, словно под вчерашним супом запалили газовую горелку. Конструкторы вдруг стали лазать по горам и играть в футбол, выпускать острые стенгазеты, сражаться в пинг-понг. Всё это было и без Земы, но столкнуть их с мёртвой точки, разбудить спящее царство до неё никому не удавалось.

Единственным, кого ей так и не удалось растормошить, был он, её непосредственный начальник. Может быть, причина крылась в нём самом, но он и не пытался это выяснять. Земе удавалось быть на "короткой ноге" почти со всеми: с технологами, с нормоконтролёрами, с продавцами близлежащих торговых точек, с представителями заказчика и... даже с Его Начальником.
"Очень милая женщина, - говорил ему, довольно улыбаясь после очередной беседы с Земой Его Начальник. - Само воплощение остроумия. Палец в рот не клади, хе-хе-хе!"

Он соглашался, потому что это было действительно так. Но работать с Земой было мучительно трудно. Создавая внешнее впечатление сверхзанятости, она отличалась крайней ненадёжностью и недостоверностью, постоянно всё путала и забывала. И при этом была совершенно неуправляемой, не только ускользая из его рук, но и обидно "щёлкая" его всякий раз по носу.
"Зайди-ка на минутку, - пригласил его в очередной раз к себе Его Начальник. - Как ты смотришь на такое предложение. Сегодня республика провожает в столицу делегацию наших писателей. Нужна эффектная женщина для вручения цветов. Будет телевидение..."
"Да, - коротко сказал он. - Да, я согласен."

Вечером ему крепко досталось за грубую ошибку, допущенную в чертеже Земой в период его отпуска.
Зато на следующий день, подходя к заводской проходной, он невольно подслушал такой разговор:
"Этот, что-ли?.."
"Ага. На-чаль-ни-чек!.. Не везёт Земке. Видела вчера?.. Ну до чего же красивая девка! Оператор, кажется, только её и снимал. А этот... дышать ей, бедной не даёт, совсем заездил!.."

"Ты уже пришёл? - бодро и весело прозвучал в телефонной трубке голос Его Начальника. - Скажи Земе, пусть приоденется и едет в фотографию. На Доску почёта мы её выдвигаем."
"За то, что техник?.."
"Не в технике дело, дорогой! Главное, она - болеющий за наше общее дело человек, активная общественница и, к тому же, хорошая производственница. Разве не так?.."
Он молча положил трубку, у него было много работы.

[Борис Либкинд]

Птичьи права

Молоденькой Хохлатке ни до кого не было дела. Кроме себя самой.
- Правда, я хороша?.. Ну просто чудо, да и только!..
И всё вертится, бывало, вокруг блюдечка с зеркально-чистой водичкой. Все смотрится туда, всё щиплет да чистит пёрышки.
- Мой хохолок, мои крылышки, моя шейка!.. Ах-ах!..
Снесла Хохлатка яичко. Не золотое, а обыкновенное. Но для неё это значения не имело.
- Моё яичко! Моё!.. - и села его насиживать. Вскоре вывелся и цыплёнок. Обыкновенный такой, долговязенький слегка. Но Хохлатка всё не унималась.

- Мой цыплёночек - такой хорошенький, нет другого такого! Вот чуть подрастёт, пёрышки кое-откуда выщипать, - отбою от петушков не будет!..
- Соседка, - говорили ей, бывало, куры и петухи, - смотри, какая нынче трава вымахала зелёная да густая. Пойдём, погуляем!
- Возле моего курятника лучше! - отвечала Хохлатка.
Однажды по простоте душевной Пеструшка хотела ей рассказать о своём пострелёнке Желторотике:
- Ты знаешь, соседушка, что учинил недавно мой оболтус?..
- Нет, ты лучше послушай про моего, - решительно перебила её Хохлатка. И у Пеструшки отпало всякое желание впредь делиться с ней радостями и печалями.

Время шло быстро. Цыплёнок Хохлатки и впрямь превратился в рослую, статную молодую курочку. Да только радости это Хохлатке почему-то не доставило. Заметила она вдруг, что перестали на неё обращать внимание и подружки-куры, и соседи-петухи.
- Мой хохолок!.. - как-то с претензией на игривость попыталась однажды, вспомнив былое, сказать она, подходя к заветному зеркально-прозрачному блюдечку.
- Мой лучше! - оттеснила её молоденькая курочка. И Хохлатка вдруг увидела, что это действительно так.
Загрустила с тех пор Хохлатка. Так загрустила, что даже забыла о былой поглощённости СВОИМ. Потеряло для неё смысл магическое местоимение МОЁ.
Жизнь потекла серо и однообразно, и поэтому не очень огорчилась Хохлатка, когда однажды поутру попала в ощип.
- А ведь необычайно наваристым будет МОЙ бульон!.. - в последний раз подумала она.

[Борис Либкинд]

Любочка из КОСа

У Семёнова болел зуб. Но дело было не в этом. То, что его беспокоило, было хуже зубной боли. Семёнов неожиданно начал рисовать. Женские головки. Одинаковые. Всюду, куда ни прикасалась рука: на полях чертежей, на черновиках расчётов, на страницах справочников, на запотевших окнах в автобусах. И везде была она. Любочка. Из КОСа.

- За что такая напасть? - стонал Семёнов, заштриховывая карандашом только что изображённый им на газете знакомый профиль.
- Что, Миша? Опять?.. - спрашивал кто-нибудь из сотрудников.
- Э-э-э!.. - отвечал Семёнов, делая рукой отмашку, как рефери на старте. И сотрудник отставал. Хуже дело было с зубной болью. И с тем, другим, чему никак не сыграешь отмашку.
- Что же делать? - мучительно думал Семёнов, потирая седеющие виски. Работа валилась у него из рук, несмотря на "поджимающие" сроки.
Решение пришло неожиданно, как всё в этом подлунном мире. Семёнов приободрился. Карандаш вдруг лихо заскользил по ватману, очерчивая чёткие контуры деталей. Листки сборочных спецификаций складывались в стопки, завершая работу по новому узлу.

Сотрудники лишь пожимали плечами, поглядывая на Семёнова издалека. И никто, конечно, не замечал, что между ровными бланками сборочных спецификаций лежат несколько сложенных вчетверо листков писчей бумаги, исписанных убористым почерком...
Через несколько дней Семёнов сдал свою работу в конструкторский отдел стандартизации (КОС). На нормоконтроль. Любочке. А Любочка на него даже не взглянула. Он вернулся к себе и стал ждать.
Начальник выдал ему новое задание. Но ему не работалось. Карандаш уныло лежал на папке с чертежами и покрывался пылью. Исчезли и женские профили. Как будто их и не было вовсе...
Наконец, зазвонил телефон.

- Семёнов, тебя!..
Сердце его затрепетало.
- Товарищ Семёнов? Зайдите за сборкой в КОС.
Голос был ровным и спокойным.
Вернувшись к себе, Семёнов развернул чертежи с подколотым бланком замечаний нормоконтроля.
- Ничего не понимаю... - он продолжал искать. - А, вот оно!
Листки его "признания" были аккуратно расправлены, и к ним тоже был приколот бланк замечаний.
Он стал читать:

"1) Текст написан на бланках формата А4 без рамки и основной надписи. Необходимо дооформить и подписать.
2) Текст не имеет наименования, по содержанию не соответсвует требованиям стандартов на текстовые документы и содержит значительное количество нетехнических выражений, как то: "изнемогаю от переполняющих меня чувств", "схожу с ума", "не представляю себе жизни без вас" и так далее.
3) В тексте отсутствует раздел "Выводы", который я на вашем месте изложила бы так: "А вообще я - дурак, Семёнов! И трус вдобавок. Разве так признаются женщине?.."

Семёнов задумчиво перевернул лист замечаний и одним росчерком нарисовал знакомую женскую головку.
- Любочка? - спросила проходившая мимо сотрудница.
- Из КОСа, - ответил Семёнов.

[Борис Либкинд]

Крутоберёга

Сергей сделал пару глубоких, скользящих шагов и сильно оттолкнулся палками. Лыжи шли легко, не очень отдавая назад при толчке. Когда он вышел из города, снегопад только начинался, а теперь снег буквально валил густыми сухими хлопьями, легко рассыпающимися при малейшем дуновении.
"Хорошо, что нет ветра, - подумал Сергей. - В сухую морозную погоду легко случиться "чёрной" пурге!.."
Он оглянулся.

Снежный занавес поглотил последние огоньки городских домов. В густом "молоке" утонули и лыжня, и дорога и даже близлежащие сопки. До рыбацкого посёлка Сероглазка было не больше пятнадцати километров. Сергей специально вышел пораньше, чтобы до встречи Нового года оставалось два-три часа и можно было бы спокойно поболтать с Наташкой за приготовлением винегрета.

В рюкзаке в такт шагам постукивали шампанское с коньяком, под правую лопатку давил острый край консервной банки.
Сергей уверенно шёл вдоль дороги, привычными размашистыми движениями переставляя лыжные палки. Зимой тьма не была такой густой, как летом. Если бы не снегопад, так вообще бы казалось, что на дворе сумерки. Чем дальше он уходил от города, тем тревожнее становилось у него на душе. Всё яснее проступал сквозь снежную пелену милый образ. Светлые локоны, словно золотые сугробы мягко ложились на покатые наташины плечи. Серые, с поволокой глаза смотрели доверчиво и открыто.
Он вздохнул.

При ясной погоде можно было бы выиграть километров пять, спрямив дугу дороги через сопку Крутоберёгу. Подъём туда нетрудный, минут на двадцать. Зато потом затяжной спуск, до слёз из глаз и свиста в ушах. Он любил быстрые спуски с острыми ощущениями опасности, когда любая чуть заметная ложбинка буквально придавливала лыжника к насту, а каждый бугорок превращался в трамплин. И нужно было обладать хорошей сноровкой, чтобы под дробный стук лыж на почти обледенелых застругах спуска удержаться на ногах и не потерять ориентацию с полными слёз глазами на морозном ветру.
"Она где-то здесь, Крутоберёга!.."

Сергей остановился и попытался оглядеться. Со стороны предполагаемого расположения Крутоберёги на него дохнуло морозным порывом ветра. Вначале слегка. Потом чуть сильнее. Скорее всего, именно здесь была седловина.
"Может быть, рискнуть?.."
Он посмотрел на почти занесённую снегом дорогу, едва угадывавшуюся под рыхлым покрывалом. Скоро и она перестанет быть ему ориентиром.
"Была - не была!.."

Он круто свернул в сторону и решительно пошёл по снежной целине, проваливаясь в глубокие сугробы.
С Наташкой он познакомился сравнительно недавно, месяца три назад, когда ворвался в диспетчерскую и заорал:
"Опять Мангруппа? Я вам сколько раз буду говорить, что у меня диск по заклёпкам трётся? Не еду! На ремонт становлюсь!"
Диспетчер смотрела на него широко раскрытыми глазищами. И тут только Сергей сообразил, что она - не Ангелина, а новенькая. Глаза у неё были прямо-таки огромные. В них, словно в зеркале отражался оконный переплёт и сам он, Сергей, в как всегда расстёгнутой гимнастёрке.

"Извините, девушка, я думал, что это Лина меня снова в Мангруппу сунула. Я ей несколько раз говорил, что у меня сцепление буксует, а там - в гору с грузом металла надо переть! У вас жестяно-баночной не осталось? Там бы я смог!.."
"Ну, ты даёшь, парень! Прямо-таки чуть живьём не съел! Давай путёвку!.."
Вечером после смены Сергей опять пошёл извиняться. И узнал, что Наташа живёт в Сероглазке, после школы год работала фасовщицей на рыбозаводе, а теперь вот перешла к ним в диспетчерскую. Он стал забегать к ней почти всякий раз, когда она дежурила. Пару раз вместе катались на лыжах. Однажды ходили в театр на "Льва Гурыча Синичкина". Кино - не в счёт! Словом, сегодняшний вечер должен был многое прояснить и, если бы удалось и захотелось обоим, - сблизить их. Как-никак, Новый год!

Подъём становился всё круче.
Сергей повернулся боком к горе и "лесенкой" уминал рыхлую снежную крупу. Подниматься было трудно. Но это не было неожиданным. Кроме того, он был молод, полон сил и уверенности в себе. Как ни крути, армия даёт жизненную закалку!
Через полчаса подъёма Сергей почувствовал, что гора начинает сдаваться, становится положе. Наконец, он смог повернуться к ней лицом и, всё ещё глубоко проваливаясь, вышел в центр седловины.
Снег продолжал валить без передышки.

Сергей достал сигареты. Спичка приятно обожгла пальцы и, зашипев, погасла. Курить ему нравилось. Как дитя века он, естественно, не мог не знать о вреде курения. И всё-таки любил курить. Ему нравился лёгкий дурман от первой затяжки, особенно после солидной физической нагрузки. И рассудочное, с расстановкой докуривание до "точки".
Сейчас ему почему-то не хотелось ставить точку. Но сигарета кончалась, и надо было продолжать путь. Он надел перчатку и подъехал к краю седловины. В хорошую погоду он не раз бывал здесь и знал место наощупь. Видимости почти не было. Но он помнил, что лыжный спуск начинался от кривой берёзы и после крутого тридцатиметрового участка переходил в относительно пологий длительный сгон по лощине. Вдоль сгона шла линия электропередач. На твёрдом насте спуск без виражей был бы невозможен. Однако, теперь наста нет, и глубокий снег не даст, видимо, развить большую скорость. Так что можно обойтись без поворотов.

Он прошёлся по краю, ища приметную берёзу. Словно слепой, тыкал палкой в белёсую мглу. Вот палка упёрлась в ствол.
"Кажется, она!"
Он опять подошёл к краю. Спуск казался чересчур отвесным.
"Трусишь что ли, брат?.."
Он оттолкнулся и ринулся вниз...
... Очнулся Сергей с ощущением брезгливого неудобства от текущей за ворот воды. Налипший на лицо снег, видимо, успел растаять. А за воротом его было предостаточно. Он открыл глаза и попытался высвободить руку. И тут же вскрикнул от острой боли в подвёрнутой ноге. Лицо моментально засыпал рыхлый снежный порошок, быстро превращавшийся в мелкие капли воды.
"Спокойно! Не паниковать! Думай, брат!.."

Пока он лежал спокойно, боли не было. Сергей попробовал пошевелить пальцами рук и ног. Левые рука и нога действовали нормально. Пальцев правой руки он не ощущал. Видимо, рука затекла. Правая нога отдавала болью при малейшей попытке напрячься.
"Ставим диагноз. Правая рука условно считается здоровой. На ноге крест ставить пока рано: первоначально преполагается вывих..."
Он полежал немного ещё. Надо было попытаться высвободить больную ногу и отстегнуть лыжу. Задник лыжи был под ним, а носок повёрнут назад и, может быть, отломан. Сергей осторожно подсунул под себя левую руку, пытаясь дотянуться до креплений. До левого дотянулся свободно, но отстегнуть не смог: не хватило сил сжать рычаг. Правое крепление было под ногой, зажатой перевёрнутой лыжей. Сергей вытянул руку обратно и, собравшись с силами, попытался откинуться назад. Резкая боль пронзила всё его тело, лицо снова засыпало снегом. Он немного передохнул. В правой кисти появилось покалывание сотен мельчайших иголочек.

"Вот так-то лучше!"
Теперь он уже почти полулежал на подвёрнутой правой ноге. Небольшим толчком ему удалось перевернуться на спину и в воздухе подтянуть к себе здоровую ногу с лыжей.
"Раз - это я! - он легко отстегнул левую лыжу. - Два - это телёнок!.." - переваливаясь на другой бок, он попытался под снегом отстегнуть второе крепление. Мешала боль в ноге. Стиснув зубы, он резко надавил на рычаг и сдёрнул с него "собачку". От боли потемнело в глазах.
Сергей лежал на спине, вытянув обе ноги и тяжело дыша.
"Эх, закурить бы!.."

По засыпанному снегом лицу текли ручейки талой воды, смешанной с потом. К своему удивлению, он нащупал в карманах и сигареты, и спички. Тщательно отряхнув их от снега, он, замирая, разжёг огонь и прикурил.
"Восторг! - он засмеялся и снова повалился на спину. - Никогда бы не поверил, что сигарета может доставить такое блаженство!.."
Он затягивался раз за разом и безудержно хохотал. Хохотал один, в пургу, в горах, с вывихнутой ногой!.. Когда прошёл истерический приступ, он попытался проанализировать ситуацию.
"Как ни странно, лыжи целы. Но на правую ногу рассчитывать нечего. Дай Бог, чтобы был вывих, а не перелом!"
Если бы Сергей был уже у подошвы Крутоберёги, то до Сероглазки оставалось бы километров пять. На одной ноге - это не меньше трёх часов! Сергей зажёг спичку и посмотрел на часы. Часы показывали восемь.
"А что? Я ещё успею!.."

Он сунул руку в сдёрнутый со спины рюкзак. Рюкзак был наполнен бутылочными осколками и сильно пах коньяком.
"А шампанское не разбилось. Ура!!!"
Он высыпал содержимое на снег и вновь уложил в рюкзак всё, кроме кучки битого стекла. Потом поставил рядом лыжи и лёг на них спиной, ногами к спуску. Рюкзак положил на живот. Палки, сложенные вместе, взял в правую руку.
"Ну, поехали, как сказал Гагарин!.."
Он попытался оттолкнуться обеими руками. Снег набивался под ноги, и лыжи выскакивали из-под него, разъезжаясь в стороны. Надо было что-то придумывать.
Сергей слез с лыж и с трудом достал из кармана носовой платок. Потом он крепко связал лыжные крепления. Подумав, размотал с шеи тёплый шерстяной шарф и связал им свои ноги. Взобравшись на лыжи, он вытянул ноги и воткнул в шарф концы лыж.
"Теперь готово. С богом!"

Он оттолкнулся и заскользил вниз. Вначале лыжи шли медленно. Потом всё быстрее и быстрее. Его движение напоминало ход торпеды по воде. Он ничего не видел, так как был вынужден закрыть глаза. Масса снега накатывалась на него и он, пронзая её связанными ногами, летел вниз на "самобеглой телеге". Снег был везде - впереди, сзади, сверху и с боков.
"Сколько же так лететь?.."
Он помнил, что в лощине не было серединных столбов. Все они стояли сейчас справа от него, на боковине оврага. Так что удариться ему было не обо что. Но внизу, у подошвы Крутоберёги стояла избушка лесника. Зимой там никто не жил. И именно этой избушки больше всего боялся сейчас Сергей.

"Спуск на лыжах занимает в хорошую погоду минут десять. Примерно столько же времени потребуется мне сейчас. Значит надо считать до шестисот. Пусть половину пути я уже проехал. Значит, - до трёхсот..."
Он принялся считать. При счёте сто пятьдесят его сильно тряхнуло, сбросило с лыж, и он кубарем покатился куда-то в сторону. Вслед за этим он услышал негромкий треск в отдалении. Потом наступила тишина.
Сергей приподнялся на локтях и сел. Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя. Он протёр глаза.
"Чёрт побери, вот повезло!.."
В пятнадцати метрах от него высился крепкий добротный забор. Рядом с забором валялись разбитые вдребезги лыжи. Он подполз к ним поближе. Потом, цепляясь за забор, встал.
"Стою, а? Видимо, на ноге - просто небольшое растяжение. Так что всё почти в полном порядке."

Он огляделся, ища глазами рюкзак. Рюкзака нигде не было, так же как лыжных палок. Он нагнулся и взял в руки обломок лыжи.
"Сойдёт за неимением лучшего!"
Опираясь на "костыль", он обошёл избушку и оказался на дороге, ведущей к Сероглазке.
"А сколько же времени?"
Он зажёг спичку.
"О! Ещё целых три часа до Нового года! Даже на костылях успею!"
Сергей спокойно закурил сигарету.
Когда он входил в Сероглазку, снегопад почти прекратился, и погода была на редкость новогодняя. А на душе у Сергея было легко и бездумно: так всегда бывает в ночь под Новый год.

[Борис Либкинд]

Электричка

Пузиков не был выдающимся деятелем министерства или отрасли. Не был и "краеугольным камнем" ОКБ. И то, что его назначили инженером-конструктором первой категории, вовсе не означало, что он стал фигурой исключительной. Ему не потребовалось перестраиваться под новую должность. Он делал то, что мог, работая без видимых усилий. И этого было достаточно. Его работой были довольны и начальники, и подчинённые и даже жена, постепенно привыкшая к его поздним возвращениям домой. Пузиков не считал себя покладистым малым. Но он не был, пожалуй, и неуживчивым. Во всё, что он делал, он старался внести максимум солидности и порядка. В старое время из него получился бы неплохой коллежский регистратор, а может быть кто-нибудь и повыше.

Пузиков был врагом неопределённости в чём бы то ни было. Неопределённость его нервировала. Например, он нервничал, когда с товарищами по работе ёжился на ветру, словно мокрая курица, и смотрел вдаль, приставив ладонь ко лбу:
- Будет, в конце концов, этот проклятый автобус?.. Или нет?..
В такие минуты он переставал быть Пузиковым. А ему всегда хотелось бы оставаться самим собой. И он порвал со служебным автобусом. А заодно - и с маршрутными городскими. Пузиков начал ходить пешком. Где-то в глубине души он надеялся "уйти от инфаркта". Теперь он вставал чуть свет, завтракал под ворчанье невыспавшейся жены и топал пешком через весь город к вокзалу. Пузиков любил сидеть у окна. Как только поезд трогался, он раскрывал книгу и читал всю дорогу до завода. Изредка он отрывал взгляд от книги и смотрел, сидит ли на своём обычном месте учительница из интерната. Учительница ему нравилась.

Ему вообще многие нравились, причём с годами диапазон нравящихся становился шире. Однако, он никогда не предпринимал попыток установить с кем-то из них даже знакомство. Они нравились ему просто так, не более того. Втайне он даже испытывал перед ними какой-то безотчётный страх. Встретившись с чьим-нибудь взглядом, он пугался и спрашивал себя: "К чему? Ну к чему мне всё это?.." И сам же отвечал: "Ни к чему!" На душе сразу же становилось так радостно и спокойно, будто он одержал над собой крупную победу.

Этот день почти не отличался от остальных. Пузиков с утра распределил работу по техникам и младшим инженерам, поделился в коридоре впечатлениями о выступавшей накануне по телевизору швейцарской фигуристке, спокойно и хладнокровно "отбил" от отдела грозившую ему неприятную и объёмную работу и уже было собирался в штатное время отбыть домой.
- Василий Николаевич! - прохрипел репродуктор громкоговорящей связи. "Опять совещание," - подумал Пузиков и, нажав кнопку, ответил:
- Слушаю!
- Сегодня совещание по рассмотрению технических условий твоего изделия. В восемнадцать. Слышал?..
- Всё ясно, вопросов нет!
На совещании он сидел спокойно, как и положено ведущему инженеру. Изредка вмешивался и затевал перепалку. Он был неплохим работником, и его за это ценили. Пузиков знал, что каждым дельным замечанием он завоёвывает себе балл, как боксёр на ринге. Главное в его тактике - не получать ударов, и тогда победа по баллам почти обеспечена. А для победы не жаль времени.

Время Пузиков считал не часами и минутами, а электричками:
- 19-40 ушла... 20-15 ушла... 20-40 ушла...
В двадцать сорок пять совещание закончилось. До следующей электрички было минут двадцать пять. Пузиков тщательно оделся и вышел на улицу. Собственно, слово "улица" может быть употреблено здесь с натяжкой. Перед ним висела тьма, в которой неслись почти как в мультфильме крупные капли дождя пополам со снегом. Капли хлестали по лицу, разбивались о него и спокойно стекали за шиворот. На душе становилось неуютно. Но неожиданности не было, и погода не вносила беспорядка в мысли и чувства. Всё шло по плану. Пузиков шёл, согнувшись, навстречу холодному ветру. Ноги скользили по глинистому грунту.

Кроме дальних огней посёлка, откуда должен был появиться поезд, в темноте ничего нельзя было разобрать. Пузиков знал, что это вряд ли следует признать правильным. Что, видимо, существуют какие-то люди, которые должны заботиться о том, чтобы до станции была асфальтированная дорожка и чтобы по вечерам она освещалась для таких, как он. Но всё это было лишь теоретически. А практически ему куда проще было запланировать себе отсутствие этой дорожки, чем добиваться, чтобы она была. Жизнь убедила его в этом. А потому он безропотно шёл к невидимой железнодорожной платформе, меся грязь и изредка смахивая с кончика носа щекотящую каплю воды.

- Сегодня Женя снова надела эту дурацкую косынку, - вслух подумал Пузиков об учительнице. Он не был с ней знаком, но, тем не менее, знал, что она - Женя, что преподаёт в интернате русский язык, увлекается актёрами кино и телевидения, имеет двоих детей и старушку-маму.
- Всё-таки женщины - дуры! Не знают, что кому идёт...

Он споткнулся и чуть не упал. Проклятая грязь! Он не видел не только тропинки, но и собственных ботинок. Пузиков обернулся. Завод ответил ему гулом цехов и светом сотен огней. Один из этих огоньков был ярче других и... двигался! Пузиков пригляделся внимательнее. Огонёк чертил ровную траекторию над заводским посёлком, быстро продвигаясь в сторону предполагаемой платформы. Пузиков вздрогнул. Его сердце сжалось. Сомнений не было: это электричка!.. Огонёк быстро миновал поворот и теперь мчался прямо на Пузикова, ослепляя его ярким снопом лучей. Пузиков рванулся и побежал в сторону станции.

Он мчался, не разбирая дороги, проваливаясь в ямы и спотыкаясь о кочки. "Упаду! - думал он. - Больше не могу! Сейчас упаду!.." И он действительно упал, но быстро вскочил на ноги и, отряхивая с коленей налипшую грязь, стал ждать приближения состава. Дальше бежать не имело смысла, он опоздал. Яркая фара локомотива вырвала из темноты платформу станции и... пронеслась мимо! Не веря глазам, Пузиков смотрел, как в тридцати метрах от него, дробно выстукивая чечётку на стыках рельсов, мимо проносился... товарный состав!

Пузиков машинально достал из кармана платок и вытер моркое от дождя лицо. Красный огонёк последнего вагона мелькнул и унёсся прочь. Минуты две Пузиков стоял неподвижно. Он не мог заставить себя сдвинуться с места. Наконец оцепенение прошло, и он медленно двинулся к платформе. Всё становилось на свои места. До электрички есть ещё несколько минут, скоро она придёт...

[Борис Либкинд]

Лейли и Меджнун

Самолёт выруливал на взлётную полосу. Он ещё только собирался взлетать, а в голове Пузикова уже теснились неприятные мысли о мучительных для него ощущениях взлёта и посадки и о не менее досадных взлётах и падениях командировочного процесса. Семья проводила его с холодком. И жена, и тёща расценивали командировки как средство избавления от забот и семейных обязанностей. Впрочем, дело даже не в командировках. Пузиков давно понял, что дома его всего лишь терпят. Терпение оплачивалось не очень дорого, так как средняя зарплата, без остатка отдаваемая им жене, не превышала двухсот рублей. А потому Пузикову частенько приходилось проглатывать камушки, щедро забрасываемые в его огород.

Было довольно прохладно. Он передёрнул плечами. От холода и неприятных мыслей в душу закрадывалась тоска. Хотелось забыться, очутиться в одном из розовых детских снов, погрузиться в какую-нибудь сладкую, трепетную мечту. Но мечта не приходила. Над Волгоградом начали раздавать закуску. "Припарок", как иногда говаривал Пузиков. Стройные ножки стюардессы, будто маленькие ножницы, стригли длинный коридор кресел.
"Хотите бифтекс из сердца влюблённого чудака?"- решил пошутить Пузиков.
"Что?!"- два серых фонарика сверкнули неприязненно и зло.
"Нет, это я - так..."

Когда самолёт подрулил к месту стоянки, Пузиков чувствовал себя так, словно побывал в нокдауне. "Надо же! - переводя дух, подумал он. - Мучаешься, как проклятый, а считают, что получаешь удовольствие."
Из аэропорта он позвонил в министерство.
"Алло! - "как писатели говорят", ответила Ирочка. - Василий Николаевич? Стогов уже спрашивал о вас. Да, да! Я пошлю заявку на пропуск, приезжайте скорее!"

Ирочка была блестящей секретаршей. Блеск был особый, секретарский. Проявлялся он не в уверенности интонации и смелости обращения, не в количестве запоминаемых и передаваемых по назначению данных. Нет! Это разумелось само собой. Ирочка была по-особому хороша красотой цветущей двадцатилетней женщины. Было в ней что-то таинственное, что-то унаследованное чудодейственным образом от "луноподобных" красавиц из сказок Шахразады: чёрные, как смоль, волосы, ласковые, с глянцем вишенки глаз, жемчуг сахарно-белых зубов.

Пузиков никогда не приезжал без цветов. Их продавали в подземных переходах закутанные в оренбургские платки бабки, несмотря на угрожающие надписи над их головами: "Частная торговля цветами запрещена!"
"Вы - наша северная Лейли, Ирочка! Самый тёплый вам южный привет!" - он казался самому себе ужасным пройдохой. Ирочка улыбалась. Она принимала игру.

"Пройдите, Василий Николаевич. У Стогова Матвеев, но Никита Савельевич вас давно ждёт".
Пузиков понимал, что прибыл в главк в качестве пушечного мяса. Но он не сетовал на судьбу: кто-то от предприятия должен был принимать и гасить собою, подобно хоккейному защитнику, самые мощные удары сильных мира сего. К ударам, при желании, тоже можно относиться философски. Пусть бьющий наносит их как можно чаще и гуще, словно в грушу на тренировке. Это охладит его пыл и наверняка сделает добрее. Мастерство и сила защищающегося - в технике прикрытия уязвимых мест. Стогов был мастером ближнего боя. Южане расшатали ему нервную систему своим затянувшимся ясельным периодом и необходимостью нянчиться с ними по самому неожиданному поводу. Вот и теперь у него просто не было сил от возмущения несолидным стечением обстоятельств, ставившим под удар с таким трудом налаженный ритм производства молодого объединения. Сколько трудов зря!

С первых секунд "боя" Пузиков почувствовал, что начальник главка не ставит своей задачей нокаутировать противника. Бой был, как всегда, односторонним и носил формальный характер. Стогов был обижен, это сквозило в каждом его движении. Важно было почувствовать момент и не промедлить с выбросом на ринг белого полотенца. Пузиков сработал чётко. Родительская взбучка Стогова быстро уступила место его родительской заботе. Ирочка едва успевала соединять начальника главка с директорами подшефных заводов. Спустя пятнадцать минут основные проблемы были вчерне решены. Теперь Пузикову оставалось в течение двух-трёх дней осуществить суперфиниш операции. А это, как говорят, уже дело техники.
"Ирочка, угостите чаем?.."- Пузиков вытер носовым платком вспотевший лоб.

" Досталось вам от Никиты Савельевича? Бедненький!"- Пузикову показалось, что глаза Ирочки сегодня блестят как-то по-особенному, не так, как всегда. Когда она включала чайник, он вдруг залюбовался её элегантными брюками. Облегающая их куртка, подпоясанная нарядным шнурком, волнующе подчёркивала стройность её ладной фигурки.
"Знаете, Василий Николаевич, Вы, южане, даже сами не подозреваете, какой вы компанейский и уютный люд. Приятно с вами и посидеть, и поболтать!.."
"И... что ещё?"
"И кое что ещё, и кое-что другое!"- она весело рассмеялась.
"Давайте пить чай!"
"Давайте!"

В приёмную всё время кто-то входил, выходил, задавал какие-то вопросы. Трезвонили телефоны, заливались звонки. Пузиков смотрел на мелькающие пальцы тонких ирочкиных рук.
"Как всё просто, - подумал он. - Просто и сложно. Казалось бы, большая ли сила в этих пальчиках? А скрутить могут любого богатыря. Не то, что меня, грешного!"
"А чем вы вечером планируете заниматься, Василий Николаевич?"- в глазах Ирочки запрыгал бесёнок.

Пузиков смутился. Ему показалось, что тайник его души вдруг оказался открытым. Его мысли - прочтены! Он никогда не осмеливался на какие-либо иллюзии относительно женщин. Убеждённость в собственной неинтересности подчас даже отталкивала от него представительниц прекрасного пола. И вот теперь Лейли ждала ответа. Пузиков затрепетал, словно бабочка, пришпиленная булавкой. Дело было не в том, что на чаше весов оказалась его супружеская верность. Принципы, которым он следовал всю жизнь, вдруг, словно соломенные, заполыхали от одной единственной залётной искорки. Его охватил страх. К чему это? Предположим, что ДА. А дальше? Что дальше? Впрочем, может быть, я всё это выдумал? Кому нужен старый чёрт, такая дубина?.. И всё-таки...

"Вы знаете, Ирочка, я здесь ужасно скучаю. Билетов в театры, как правило, достать не удаётся. Знакомых мало. Чем заниматься? Ужинаю, и - на боковую, в гостиницу."
"Василий Николаевич, душечка! Как вам не стыдно? При чём здесь знакомые? А мы с вами, к примеру, не знакомые? Решено! Сегодня вы - мой гость. Ну, пожалуйста! Прошу вас!.."
Трепеща и ужасаясь своей решимости, Пузиков согласился.

После рабочего дня метро напоминало собою Куликово поле. Однако, сегодня Пузиков благодарил судьбу за эту давку. Толпа настолько спрессовала его с Ирочкой, что они едва смогли разлепиться на станции назначения. Жила она, естественно, в новом жилом районе. Двухкомнатная секция. На стенах - модные перекидные календари с обнажёнными японками на фоне датских дюн.
"Вася, располагайся! Кресла, диван, телевизор, журнальчики - к твоим услугам!"- переход на "ты" его даже не удивил.-"Я сейчас!.."

Из ванной комнаты донеслись приглушённые звуки дождевых струй. Потом хлопнула дверь, щёлкнули выключателем и откуда-то потянулись аппетитные запахи чего-то жарящегося. Пузиков полулежал в кресле, закрыв глаза. У него даже не было сил встать и прибавить звук в телевизоре. Декольтированная певица лет этак пятидесяти беззвучно шевелила губами. Звук мог бы её спасти, но Пузиков не хотел этого. Он предпочитал, чтобы она оставалась для контраста с тем, что сейчас произойдёт.
"Боже мой, что сейчас произойдёт!.."- от одной этой мысли его сердце чуть не выпрыгивало из груди.

Лёгкие шаги Ирочки заставили его открыть глаза.
"Ты не обидишься, Вася, что я - без церемоний, по-домашнему?.."
Она была в лёгком халатике из махровой ткани, усыпанной цветочками. Сантиметров на двадцать выше колена. Пузиков с ужасом убедился, что без брюк она ещё лучше, чем была в брюках, и что теперь ему нет никакого спасения.
"Что ты, Ира! Во всех ты, милочка, нарядах... Ха-ха-ха!.."
Она убежала на кухню и оттуда крикнула:
"Придвинь, пожалуйста, стол к дивану!"

Пузиков с излишним усердием потянул от стены обеденный стол, и на пол тут же свалился торшер с зелёным абажуром.
"В чём всё-таки причина? Не может быть, что она всё это затеяла ради обыденной физиологической радости, простого минутного счастья. Зачем я ей? Может быть, она устала и стремится к покою? Квартира есть, нужен солидный человек, опора в жизни. Это возможно..."
Он закурил, даже не спрашивая разрешения. Ему - всё можно!
"А жена, ребёнок?.." Раньше мысль о разводе с женой никогда не приходила ему в голову. Однако, сегодня мысли теснились в его воспалённом мозгу, будто гонимые ветром осенние листья.
"А что! Всё же город - не чета нашему! Работу Стогов даст. Да и Ирочка на пятнадцать лет моложе Яны. И любит меня!.. А что!.."

Сердце билось в груди, словно рыбка, пойманная в сачок. У двери позвонили. Пузиков услышал, как Ирочка почти вприпрыжку бросилась отпирать.
"Николь! Мой Николь! Кукочка!"
До него донеслись звуки нескольких поцелуев, и в проёме двери показался очень высокий, метра под два, молодой широкоплечий парень со спортивной сумкой на плече.

"А у нас гости! Кука, это - Вася с нашего южного агрегатного объединения. Василий Николаевич, а это - мой муж Николай, или Николь, а попросту Кука. Он у меня спортсмен, играет за метрополитеновский "Локомотив" в хоккей. Вы знаете, Василий Николаевич, он давно просил меня познакомить его с кем-нибудь из южан. Кука - ужасный модник. А у вас на юге продают отличные летние тенниски, все в дырочках, как сетка. Так вот ему нужна такая тенниска, 56-й размер..."
Пузиков натянуто улыбался.

Уже выйдя со званого ужина и пробираясь по двадцатипятиградусному морозу к остановке метро, он с трудом пришёл в себя. Мало-помалу заботы о завтрашнем дне поглотили радости и огорчения дня минувшего. Надо было готовиться к очередному раунду.

[Борис Либкинд]

Подарок

Смысл происшедшего она так и не поняла. И даже на следующий день, когда, отвернувшись от сотрудников к окну, Яна молча заливала слезами черновики расчётов и перфоленты, она никак не могла сообразить, почему так получилось и в чём её вина...
Пузиков чувствовал усталость. Сегодня она давила его тело тысячами мелких стрелочек, как равнораспределённая нагрузка в учебнике сопромата.

Что ни говори, а, несмотря на график, свободных суббот - по пальцам перечесть. А тут ещё этот субботник! Как объяснить жене разницу между субботником и так называемой "производственной необходимостью"? Мало того, что работаешь у чёрта на куличках, так ещё в выходной день вместо того, чтобы выспаться - тащись бог весть в какую даль "киселя хлебать"! Тьфу!
Пузиков закрыл глаза и склонил голову к окну. Скамья электрички тоже казалась ему более жёсткой, чем обычно. И вообще было холодно и неуютно. Вагон был почти пуст: по углам сидели несколько стариков и старух да на соседней скамье чадил папиросой ничем не выдающийся хам.

Сон не шёл к Пузикову. Он ёжился, вертелся и жмурился до тех пор, пока онемевшая шея не заставила его выпрямиться и открыть глаза. Мимо окон вагона проносились закопчённые домишки рабочих окраин, особенно убогие на фоне свежей поросли молодой травки и полураспустившихся почек деревьев.
"Какая красота!" - подумал Пузиков. Ему уже не хотелось спать. Он вдруг представил себе, что не пойди он сегодня на субботник, ему пришлось бы тащиться с огромным тюком в прачечную, а потом, задыхаясь и останавливаясь на каждом лестничном марше, поднимать на пятый этаж пятнадцатикилограммовую сетку с картошкой, капустой, луком и другой снедью.
Знал он и о том, что когда после всего этого он не сможет отдышаться в течение часу и пойдёт наливать себе в штатный стаканчик сердечные капли, никто не пожалеет его.

Кроме маленькой дочки, которая прибежит к нему "считать капельки": "...надцать, девятнадцать, двадцать!". А потом спросит: "А они горькие? А зачем же ты их пьёшь, папик-галяпик?"
Пузиков улыбнулся. Поезд, скрипя колёсами, повернул на север, и в вагон хлынуло солнце. Солнечные лучи высветили плавающие в воздухе пыль, усыпанный окурками пол и вырезанную кем-то на спинке скамейки надпись "Хачмаз". Но это не огорчило Пузикова. Он жмурился в потоке солнечного света и улыбался. Воспоминание о маленьком лохматом существе, видимо, было для него тем удивительным мазком художника, который способен преобразить маску грусти на лице в маску безудержного веселья.
От станции до завода Пузиков шёл бодрым шагом, насвистывая что-то из репертуара Аллы Пугачёвой.

Начало субботника являло собой какую-то сумбурную смесь из почти непригодных к работе лопат с занозистыми дрынами вместо рукояток, прокисших анекдотов, чахлых веточек с гордым названием "саженцы", нард и нарядно одетых праздных людей. Казалось, народ пришёл не на посадку деревьев, а на бульвар. Каждый избегал брать лопату - вдруг ему не хватит! Однако, для демонстрации солидарности, конструкторы почти строевым шагом дружно продефилировали мимо начальства с лопатами и кирками в руках.

Но на отведённом участке человеческая природа неожиданно берёт верх. Хилые представители расы людей будто вспоминают, что обязаны своим возникновением труду. Энтузиасты скидывают пальто (а некоторые - и пиджаки) и, сверкая подтяжками, царапают лопатами скалистый грунт. Веет ветерок, светит солнышко, и люди вдруг замечают, что они все без исключения молоды, а некоторые - и красивы! На щеках играет румянец, приятно ноют мышцы, модельные туфельки утаптывают рыхлый грунт.

Пузиков замечает, что совсем рядом, через дорогу алеет целая плантация диких маков. Почти непроизвольно он переходит дорогу и начинает собирать небольшой букетик.
"Василий Николаевич, какой вы молодец! Вы нам подали отличную идею!" - девушки бросаются к цветам, и уже через минут десять женская половина группы напоминает цветник.

Усадив саженцы в грунт, группа торжественно ("Парад победы!" - шутит кто-то) вернулась в отдел. Начальство с удовольствием проследило путь украшенных цветами девушек. И даже что-то, кажется, сказало.
В электричке Пузиков смущённо краснел под любопытными взглядами, бросаемыми на его маки. Но смущение было приятным. Он вёз жене полевые цветы.

Яна открыла дверь и, не взглянув на цветы, тут же ушла. Маки слегка помялись, но были прекрасны. Войдя в столовую, Пузиков ахнул: в вазе красовались огромные розы - жёлтые, белые и пунцовые. Где тут его макам! Он быстро переоделся, поставил маки в литровую банку и отправился в кухню обедать. Еду пришлось брать самому. Он не удивился, ситуация была привычной. Жена не разговаривала с ним до самого вечера. Утром она не встала подать ему завтрак.
Пузиков жевал хлеб с брынзой, двигая челюстями под аккомпанемент последних известий. В Бейруте стреляли. В Аргентине малосимпатичная хунта арестовала очаровательную женщину-президента. Надо же! А у нас люди маки собирают! Кстати, где они?..

Пузиков с фонариком прошёлся по тёмным комнатам. Банки с маками нигде не было. Розы в свете фонарика выглядели сказочно, точно оцепеневшие феи. Пузиков задумчиво вернулся в кухню. Почти против воли он подошёл к мусорному ведру.
Так и есть! Тонкие стебельки сиротливо выглядывали из-под картофельной кожуры. Сердце его оборвалось. На виске ощутимо забилась какая-то жилка. Он почувствовал ужасающее одиночество и пустоту. Он понял, что даже если захочет, уже не сможет простить.

Ко многому он привык за эти годы, но, видимо, приходит конец и безграничному терпению...
Он осторожно достал из стенного шкафа чемодан, на цыпочках при свете фонарика принёс в кухню пару белья и две рубашки. Потом, уже одетый, вернулся ещё раз в детскую, постоял над дочкиной кроваткой. И вышел...

[Борис Либкинд]

Княжна Мери

Праздничного настроения не было. Пузиков сидел, сжавшись в комок, на жёсткой скамье электрички и машинально наблюдал за хороводом врывающихся в щели окон мельчайших снежинок. Их грани сверкали бесчисленными микроскопическими лучиками, создавая атмосферу сказочности и подчёркивая призрачность бытия. Хотелось погрузиться в сон, в котором было бы тепло, сверкало бы, словно в сказках Шахразады, отражённым светом серебро женских украшений, а вокруг кружились бы и кружились в сказочных восточных одеяниях прекрасные феи.
Хлопнула входная дверь. Обдав Пузикова волной морозного воздуха, в котором чувствовался лёгкий аромат дорогих духов, мимо него прошла молодая женщина в бордовом пальто с лисьим воротником. Снизу пальто тоже было оторочено мехом - под "Анжелику". Женщина села за два ряда скамеек от Пузикова, и он, от нечего делать, принялся её разглядывать.

"Вряд ли она живёт в этой дыре. Скорее всего - едет с работы. На вид ей года двадцать три или двадцать пять. Блондинка. Кажется натуральная. Голубые глаза, опушённые густыми длинными ресницами. Небольшой, правильный рот. В общем, ничего! Этакая княжна Мери нашего времени!"
На следующей станции в вагон вошли два подвыпивших парня в модных дублёных куртках и кепи типа "аэродром". Подмигнув другу другу, они сразу же устремились к "княжне". Один сел рядом, другой - напротив. Мери, внешне не реагируя на это, смотрела в окно. Но Пузиков видел, что её носик чуть вздрогнул, а опахала ресниц стали двигаться быстрее.
"Такой красивый девочка, и скучает! Зачем скучаешь, э-э-э?.." - донеслось до Пузикова.

Мери слегка покраснела, но глаз от окна не отвела. Лишь плотно сжавшись побелели её губы. Пошлые фразы сыпались, как из рога изобилия. Пузиков с содроганием наблюдал за этой сценой, не зная, что предпринять. Наконец, словесный водопад прекратился. Видимо, парни решили, что пора переходить к действиям. Один из них взял "княжну" под локоть. Она резко высвободила руку.

"Что, э-э-э, хочешь? Твой рука золотой что ли? Может другой места и золотой, а рука - обыкновенный!.." Парни загоготали. Пузиков не выдержал и встал. И тут же заметил устремлённый на него как бы с мольбой взгляд Мери. В вагоне кроме них почти никого не было, не считая согнутой по эллипсоиде старушки с клюкой в руке. Пузиков почувствовал, что у него немеют ноги, и быстро сделал три-четыре шага до скамьи Мери.
"Слышишь?.. Оставь девушку!.."
Диск "аэродрома" отклонился, и Пузиков увидел насмешливые наглые глаза, чёлку волос, ниточки-усики и "фиксатый" рот.
"Ы-ы-ы?.."

"Оставь, говорю!"
"Шёл бы ты, дядя..." - последовала отборная брань.
Пузиков открыл было рот для гневной и решительной тирады о недопустимости произнесения таких слов в присутствии дамы. И вдруг его поразил взметнувшийся к нему яркий блик на лакированном носке модного ботинка. "Как зеркало!" - машинально подумал он. За этим последовал страшный, согнувший его пополам, удар в пах. Падая, он уцепился руками за спинку скамьи, спрятал голову в плечи, закрывшись локтями. Его били беззвучно, остервенело, войдя в раж. Старались бить ногами, оберегая собственные руки.

"Если бы упал на пол, убили бы," - мелькнуло в мозгу. Чуть повернув голову, Пузиков заметил невдалеке от себя искажённый яростью рот "фиксатого" и, выбросив вперёд левую руку, всем телом нанёс сильнейший прямой удар.
"Половины зубов не досчитается, сволочь!.." - подумал он, падая на пол и почти одновременно получая страшный удар по голове... Когда Пузиков очнулся, первым его ощущением было чувство странной тяжести тела. Даже боли не было, только тяжесть. У него не хватало сил шевельнуться. Из тьмы до него доносились какие-то неясные голоса. Пузиков попытался открыть глаза, но это удалось ему лишь наполовину: с трудом разлепившись, открылся левый. Пузиков увидел белёную стену, возле которой лежал, и прямо над собой - потолок с участком обвалившейся штукатурки. Голоса стали яснее. Мужской спрашивал:

"Ну и куда же ты направлялась, Мария?"
"Мери?.." - с замиранием сердца подумал Пузиков.
"В одну малину звали на Новый год. Башнёвый фрайер клевал, горный инженер с Воркуты. Могла за ночь полкуска "бабок" взять, самый мизер!"
"А этих двух знаешь, которые в поезде к тебе подсели?"
"Мелкота! С таких больше, чем по "пескарю" с рыла не возьмёшь!"
"Значит, не пошла бы с ними?"

"Видно, пришлось бы. Такие не отстанут! Ну, да у меня времени в запасе часа два было. Так что, если бы не этот старый хрен, я бы запросто управилась. И откуда он свалился на мою голову?.. Слушай, сержант, может, отпустишь меня? А? На хрена я тебе? Может, ещё успею к воркутинцу?.."
"Нет, нельзя. Сейчас товарищ очнётся, будем составлять протокол.
"А без протокола нельзя?"
"Если пострадавший откажется от всех претензий..."

"Откажется! Уговорю! Ему против меня не устоять. Только отпусти до утра. Утром, как штык, буду здесь!"
"Гм! Думаю, до утра он и в самом деле не очухается. Эх, Машка! Шальная твоя голова. Жаль мне тебя, бесова дочка. А чем помочь - не знаю. Так и быть, иди до утра. Только уговор - не позднее семи будь здесь!"
"Железно!"
"Пойдём, провожу."

Скрипнула дверь. Потом стало тихо. Пузиков сел на лавке, превозмогая боль во всём теле. Он уже догадался, что находится в отделении милиции. Шапка лежала рядом, на лавке. Пальто было на нём. Липкими от крови руками он натянул на голову шапку и, пошатываясь, вышел на улицу. Сыпал лёгкий снежок. Пузиков решил отойти подальше и лишь там отереться снегом. Боялся, что спохватится сержант.
"Впрочем, ему сейчас не до этого!"

Ноги постепенно расходились. Правда, правый глаз по-прежнему не открывался. Видно, затёк. Отойдя метров триста, Пузиков остановился и зачерпнул горсть снега. Откуда-то издалека до него донёсся бой часов и голос диктора:
"С Новым годом, дорогие товарищи!"
И тут он, пожалуй, впервые за этот вечер улыбнулся:
"С Новым годом, господин Печорин!"
Вдали показался зелёный огонёк такси.
"Всё-таки я везучий человек!" - подумал Пузиков.

[Борис Либкинд]

Каникулы Бонифация

Синьор команданте уже сидел в своём любимом кресле.
"Интересно, когда он спит?" - подумал недоуменно Пузиков, пробегая в трусиках мимо коменданта к отдельно стоящему, выражаясь по-военному, покосившемуся туалету. Часы показывали половину седьмого.
"Товарищ Пузиков!"
"Доброе утро, товарищ Лукьянов!"
"Водичка идёт!.."
"Ясно! - а про себя подумал:"Чтоб ты провалился, команданте!.."

Турбаза спала, нимало не заботясь о том, что дефицитная влага через полчаса может перестать капать из крана. Комендант "расставлял силки" на первых проснувшихся отдыхающих и организовывал сбор воды. Турбаза держалась "рабским трудом". Никакой сознательности! Лукьянов плюнул с досадой на окурок и старательно втоптал его в песок. Раб по фамилии Пузиков, противно мелькая бледными телесами, семенил с вёдрами по бетонной дорожке от кухни к водопроводному крану. Туда - обратно! Взад - вперёд! Раз - два! К удивлению Пузикова, в умывальник вместилось шестнадцать вёдер воды. Да ещё на кухне штук пять ёмкостей. Славная зарядка!..
"А?.."

Он оглянулся. Синьора команданте не было. Из полуоткрытой двери служебного помещения прорывался, мягко растекаясь по территории базы, богатырский храп...
Поначалу Пузикову всё здесь нравилось. Где-то далеко в прошлом остались бесчисленные листки разрешений, отработанные под металл голоса начальников, бестолковые вечерние бдения, называвшиеся совещаниями. К тому же здесь не так сильно саднило сердце, как когда он приходил после работы усталый в пустой дом и не слышал весёлого ребячьего гомона. Он тяжело переживал разрыв с семьёй. И всё-таки, размышляя вновь и вновь об этом столь нехарактерном для себя решительном шаге, он всё более убеждался, что поступил правильно.

С запоздалой краской на лице Пузиков вспоминал свою отрешённую безропотность при виде недовольной гримасы на некогда красивом лице жены, не находившей ласковых слов даже для детей. Отчуждение наступало слишком стремительно. Он теперь не смог бы, пожалуй, объяснить, как у него хватало сил в течение шести лет выносить откровенную ненависть тёщи, её злобный бойкот. За что?.. Положа руку на сердце, Пузиков не мог бы упрекнуть себя в том, что не пытался спасти разваливавшуюся семью. Но чем больше он старался, тем было хуже. Пытаясь быть ласковым, он встречал недоумение и неприязнь. Даря подарки, получал в ответ равнодушие и отсутствие малейшего интереса. Да! Всё завершилось логично. И, видимо, к удовлетворению обеих сторон.
За неделю пребывания у моря острота ощущений притупилась. Начинало надоедать. Книги не спасали от приступов томящей тоски. Как счастливейшие минуты жизни он вспоминал возню со своей маленькой дочуркой, её звонкий смех, шелковистые волосики, маленькие пальчики, которые любил перебирать... Где всё это теперь?

Он лежал на гальке, поёживаясь от врезавшихся в тело камней. Читать не хотелось. Вчера на базе был новый "заезд". "Старики" настороженно приглядывались к новеньким, стараясь сразу установить совпадение интересов к расположенному рядом ларьку. В математике это, кажется, называется конгруэнтностью. Вечером даже пели песни. Пузиков так не мог. Да и не умел. И это было, видимо, его бедой...
"Дядя, а ты так умеешь?.."
Он открыл глаза. Радом с ним сидел мальчик лет пяти и гордо показывал пальчиком на построенную им пирамидку из камешков.
"Знаешь, не пробовал!.."
"А ты попробуй! И увидишь, что это не так-то просто!"

Пузиков суетливо сел и специально несколько раз подряд "не сумел". Паренёк заливисто смеялся, показывая редкие, изъеденные зубки.
"А как тебя зовут?"
"Дядя Вася. А тебя?"
"Костик..."
Через десять минут они уже были закадычными друзьями. Костик рассказал несколько стишков, а Пузиков, больно ударяя локти, продемонстрировал, как сердится седая, вислоухая собака.

С пляжа шли вместе: он, Костик и мама Костика Агния или Агнесса Ивановна. Встречу назначили вечером в кинотеатре. Лёгкий ветерок шелестел листвой. Над головой Пузикова проплывали причудливые фигуры, сотканные из облаков. Ярко мерцали вокруг них и даже внутри них самих по-ненастоящему яркие южные звёзды. Пузиков не понимал, да и не хотел понимать того, что происходило на экране, заполненном карикатурными напомаженными мужчинами и чересчур реалистичными, излишне откровенными женщинами. В зале, уставленном сколоченными из досок скамейками, было тесно. Арабские фильмы пользовались успехом.

Агния сидела рядом, прижавшись к нему плечом. Костика пришлось взять на колени. Пузикову было неудобно сидеть, фильм не нравился, но он не решался даже пошевелиться, опасаясь лишиться контакта с плечом Агнессы Ивановны и ощущаемого им непередаваемого аромата каких-то тонких духов. Сеанс закончился поздно. Костик семенил ножками в темноте, держась за руки своей мамы и Пузикова. Изредка он повисал на них, подгибая колени. И тогда Василий Николаевич и Агния попеременно читали ему мораль. Он звонко хохотал и продолжал забавляться. По ногами шуршала галька, над головой покачивались густые кроны деревьев, заслоняя собой то одну, то другую часть звёздного неба.
"Мам, а почему этот дядя подсматривал, когда тётя переодевалась?.. А почему тот мальчик плакал?.. А почему то... а почему это?.."

Вопросы сыпались, как из рога изобилия. Агния тихо смеялась низким, словно бархатным смехом и отвечала сыну, как казалось Пузикову, ласково и изобретательно. Пузикову не хотелось говорить. Он слушал мягкий мелодичный говор Агнии и наслаждался им, как звуками музыки. Её присутствие, хоть она и не видна была ему в кромешной темноте, казалось, будило в нём какой-то скрытый источник радости, веселья и упоительного восторга. Закрыв глаза, хоть это и не требовалось при теперешнем освещении, он вспоминал, какою увидел её днём на пляже: ослепительную, белокожую, с безупречными линиями шеи, рук и бёдер. Она казалась живой Психеей.

"Дядя Вася, а ты утром делаешь зарядку?"
"Конечно, Костенька! Все должны делать зарядку. Это очень приятно: сделать зарядку, а потом искупаться в море!"
"Ой, а ты не мог бы делать её вместе со мной? А то мама рано не встаёт, она любит поспать!.."
Агния опять тихонько рассмеялась.
"А папа разве с тобой не занимается?"
"А у нас нет папы, мы его прогнали, он был пьяница!"
Воцарилась неловкая тишина. Каждый думал о своём. Пузиков со стыдом поймал себя на мысли о том, что больше всего жалеет Агнию, её невостребуемую красоту.
"А?.. Дядя Вася?.."
"Конечно, конечно! Я буду за тобой приходить. А ты будешь рано вставать?"
"Да! Да!!"

Костик закричал и снова повис на поддерживающих его сильных руках.
Жизнь Пузикова чудесным образом переменилась. Чуть свет он бежал на соседнюю базу и робко стучался в заветное окошко, стараясь не смотреть, как Агния, накинув лёгкий халатик, склонялась над кроватью сынишки. Костик выскакивал на крыльцо взъерошенный, как только что вылупившийся птенец. Когда они возвращались с моря, отдыхающие ещё только просыпались, выползая из домиков и палаток, чадя папиросами и почёсывая разлохмаченные головы, гремя на кухне посудой и толпясь возле умывальника. Агния встречала их ослепительной улыбкой и уводила "физкультурника" переодеваться. Через полчаса они встречались в столовой. Пузикову не хотелось есть, но он делал вид, что голоден, как волк, так как маленький человечек всё хотел делать, как "дядя Вася".

И снова пляж, пряный запах морской травы, урчание накатывающихся на берег волн, звонкий смех Костика и "эрмитажная" красота его мамы. Иногда вместо купания уходили в лес, пачкали руки, скармливая Костику найденную ежевику и кроваво-красные ягоды кизила. В присутствии ребёнка Пузиков чувствовал себя легко и радостно. Он шутил с Агнией, смеялся, рассказывал ей анекдоты, изображал в лицах общих знакомых по пляжу и столовой. Агния смеялась низким грудным смехом, вроде бы с французским прононсом, каждый раз вызывая в душе Пузикова прилив тёплой тоски.
Но стоило Василию Николаевичу остаться наедине с Агнией, он испытывал необъяснимую напряжённость, почему-то терялся и боялся поднять на неё глаза. Она чувствовала это, становясь вдруг серьёзной и глядя на него, как ему казалось, встревоженно и недоверчиво.
"А что я могу ей сказать? - думал он. - Что мне нравятся её ножки? Она и так это знает. Что мне хочется её обнять? Это - пошло..."

И он ничего не говорил. Как неуверенный полководец готовит шаткую отступную позицию, так и он заранее планировал, как, прощаясь, он многозначительно пожмёт Агнии руку и попросит её адрес. И лишь когда, провожая автобус с уезжавшим Костиком, он увидел долго махавшую ему из окна удалявшуюся маленькую ладошку, он вспомнил, что так и не попросил этот адрес. С грустью в сердце он вернулся на турбазу.
Комендант сидел в своём кресле. В сумерках его нос светился как стоп-сигнал автомобиля. Пузиков посмотрел на него и неожиданно для самого себя предложил:
"Слушай, Лукьянов, давай выпьем! А?.. Я сейчас сбегаю!.."

[Борис Либкинд]

Мастер-фломастер

"Василий Николаевич, Канторович вас уже дважды спрашивал!" Пузиков кивнул. Странный человек этот Канторович! Вчера вечером он звонил к нему домой из аэропорта и просил разрешения утром задержаться в связи с поздним прилётом из командировки. И вот сегодня Канторович его разыскивает. Чудеса!
Он поставил портфель возле своего стола и пошёл повесить пальто на вешалку. Снежинки уже успели растаять и поблескивали в свете ламп маленькими алмазными крупинками.
"Танюша, вы уже из отпуска? Хорошо выглядите!"
"Что вы, Василий Николаевич! Полотпуска проболела!.."
"Ну ничего, ничего! Всё будет в порядке!"
"И тут невпопад!" - подумал он.

В зале было холодно. Стрелка на столе Пузикова, казалось, застыла на делении 10 градусов. Но Пузиков знал, что по этому, как, впрочем и по многим другим поводам, разговаривать ни с кем не имеет смысла. Если, конечно, не хочешь осложнять себе жизнь. А он не хотел. "Василий Николаевич! Вас к телефону! Канторович."
"Слушаю, Яков Михайлович!"
"Ты приехал?"
"Только что."
"Зайди-ка на минутку!"
"Бумаги взять?"
"Какие бумаги?"
"С результатами командировки!.."
"Как хочешь. А, впрочем, лучше сейчас не надо. Попозже. А?.. Ну, давай, жду!"
Отбой. Пузиков не удивился. Его давно не огорчало уже такое положение дел, когда результаты важной и напряжённой работы, которой зачастую приходилось отдавать много сил и даже здоровья, оказывались на заднем плане. Будь он начальником, он, может быть, поступал бы так же? Исполнитель надёжен, так нечего вмешиваться в его дела, - сам справится!.. Пузиков заглянул в полуоткрытую дверь кабинета Главного. Канторович с "беломориной" в зубах возбуждённо говорил с кем-то по телефону. Заметив Пузикова, он призывно махнул ему рукой: заходи!

"... нет и нет! - разговор по телефону продолжался. - Я тебе уже сказал, что визировать эту телеграмму не буду. Всё!"
Трубка с резким стуком легла на рычаг аппарата.
"Садись, Василий Николаевич. Есть срочное дело. В первый цех едут гости. Высокие! Говорят, у нас таких ещё не было. Директор поручил нам заняться интерьером этого цеха. Лучше твоей у меня кандидатуры нет. Ну, ты сам знаешь, что надо: эстетика окраски станков и стеллажей, наглядная агитация - Доска почёта, диаграммы показателей... Что ещё?.."
"Мне это ясно, Яков Михайлович. Неясно другое: кто займётся техническими условиями, которые я так срочно ездил переутверждать?"
"Ах, оставь! Что ими заниматься? Они ведь уже утверждены! Маше поручи, пусть займётся. Разве я что-то не то говорю?.."
"Не вполне то, если откровенно. Заказчик поставил свою подпись с рядом отговорок. Мы должны срочно внести кое-какие исправления. Маше этого не сделать."
"Сделает! Что там есть? Хочешь, дай мне или Борису Моисеевичу, мы сделаем. Борис Моисеевич!.."
"Зачем мне Борис Моисеевич?.."
"А что ты тогда хочешь? И так не так, и эдак - не так!.."
Канторович зажёг очередную папиросу.

"Привет, Вася! Прячешься, не заходишь, не рассказываешь!.. - стул заскрипел под тяжестью начальника конструкторского отдела Сахарова.
"Зайду обязательно, Боря. Просто не успел..."
"Слушай, Борис Моисеевич! Василий Николаевич будет эту неделю занят по поручению директора. По первому цеху. Я тебе говорил. Надо ему помочь. Маше он не хочет давать техусловия на доработку и, видимо, не без оснований. Стрекач у тебя сильно занят?.."
"Занят! Конечно, занят, Яков Михайлович! Но если надо, освободим. Или поручим кому-нибудь другому. Нельзя?.."
"Смотри сам, Боря. Тебе виднее. Ну что, договорились, Василий Николаевич? Всё ясно?"
"Ясно.."
"А почему тогда такой грустный? Обижаешься?"
"Дело не в обиде, Яков Михайлович. Просто не понятно, кто я такой: маляр-эстетик, фигляр- эквилибрист, или инженер-конструктор..."

"Что ты так переживаешь, Вася? Не надо так расстраиваться! Поставь себя на моё место: что мне - не выполнять распоряжение директора?"
"Да! Такие распоряжения выполнять не надо! У нас есть художники-оформители, есть технологи, занимающиеся интерьером..."
"Э-э-э! Василий Николаевич, ты не прав! - Сахаров поднялся со стула и взял Пузикова за локоть. - Ты должен понять Якова Михайловича! Пойдём-ка ко мне! Не волнуйтесь, Яков Михайлович, мы всё уладим. Всё будет, как надо. Пойдём!"
В крошечном, но уютном кабинете начальника отдела было ещё холоднее.
"Как ты здесь выдерживаешь, Борис? Смотри: от дыхания даже пар идёт!"
"Вот так, Вася, - как видишь! Ничего, мы сейчас чайку попьём!"
Пузиков безучастно сел и стал наблюдать, как "начальство" разливает чай. Из стаканов, залитых крутым кипятком, струился пар, как дым из печных труб в морозный день.
"Слушай, ты что хочешь доказать? А?"
"Что дважды два - четыре!"

"Ай, молодец! Тебе это надо? Ты что, думаешь, что Яша глупее нас с тобой? Вот ты, небось, с работы в пять часов уходишь, а он если в десять домой попадёт, так жена удивится, что рано!"
"Какое это имеет отношение к малярным работам?"
"Самое прямое. Ты думаешь, директор от нечего делать Канторовичу эту работу поручил? Сейчас первый цех - лицо завода. От его работы зависит всё. Это наше будущее. И наше с тобой, можду прочим, тоже. И если тебе доверяют это дело, значит ценят. Значит знают, что не подведёшь. И ещё значит, что больше некому."
"Вот так и скажи."
"А что ты думаешь? Поставь себя на место директора!"
"Хватит, слушай! Так бог знает до чего можно дойти. Меня - на место директора, тебя - на место начальника главка, Яшу - на место министра?.."
"Ха-ха-ха!"
"Ты лучше спроси о технических условиях. Знаешь, сколько крови они мне стоили?"
"Вот видишь? А ты Машу хотел послать! Ну, расскажи, расскажи!.."

Пузиков стал рассказывать. Пережитое вновь возникло у него перед глазами. Он в лицах пересказывал Сахарову содержание волнующих диалогов, когда баланс начинал нарушаться "не в нашу" пользу, и для его восстановления требовалось всё его, Пузикова, фехтовальное искусство. Самым интересным в этом рассказе было то, что лично Пузикову всё это ровным счётом ничего не давало, все копья были сломаны, так сказать, на общее благо. И вот теперь, когда все точки были расставлены над всеми "i", ему даже было некому об этом рассказать!
"Теперь ты понимаешь, почему мне всё это неприятно?"
"Эх, Вася! Пусть все наши неприятности ограничатся лишь этим! А? Не обращай внимания, дружище!"
В дверь заглянул Канторович.
"Ты ещё здесь, Василий Николаевич? Не обижайся! Что за человек? Я тебя прошу: пойди в первый! Ты меня понял? Можешь даже пока ничего не делать, но находись там. Так надо! Борис Моисеевич, я тебе не нужен пока? Пойду, сделаю пару кругов по цехам: вдруг у кого-нибудь есть к нам вопросы?"
"Действуете по принципу "огонь на себя?"
"Не понял!.."
"Если у кого-то к вам есть вопросы, почему он сам к вам не приходит?"
"Потому что жизнь устроена так! Если главный конвейер завода стоит, - грош цена отличной работе любой из служб. А если он движется, то простят любые упущения кому угодно. Вот так! Ну, я побежал!"
Дверь хлопнула.

"Видишь? - сказал Сахаров. - Яша, по большому счёту, прав!"
"Всё относительно, Боря. Это вовсе не значит, что мы должны бросить свою работу и пойти подсобниками на конвейер, лишь бы он не остановился. Если разобраться, то на том же самом конвейере у каждой гайки своё предназначение. И нельзя усиливать какие-то отдельные звенья за счёт остальных. Так?"
"Да. Тем не менее..."
"Я всё понял. Пошёл в первый."
"Ну, добре!.."
Он пробыл в первом цехе три дня. Когда часть лозунгов была уже развешена, а на окраску станков и доски показателей надо было лишь раздобыть краску, Пузикова позвали к телефону.

"Василий Николаевич, ты?"
"Я, Яков Михайлович!"
"Мне сейчас сообщили, что гости раньше чем после Нового года не приедут. Да и после праздника декаду накинь. Так? Ты как там? Всё объяснил?"
"А тут и объяснять-то некому: почти сам всё делаю!"
"Ничего, оставь пока. И приходи срочно сюда. Дело есть!"
"Что за дело?"
"Это не телефонный разговор. Приходи, - узнаешь."
Пузиков в тёплой куртке цехами шёл в отдел. В цехах было холодно. Из щелей плохо уплотнённых ворот свистел ветер. Пузиков был слегка простужен, и ему никак не удавалось привести себя в порядок. Но он уже примирился и с этим.
"Здравствуйте, Яков Михайлович. Слушаю вас."

"А! Садись, садись, Василий Николаевич! Давай-ка мы с тобой сделаем одну срочную работу. Начальство мне уже на горло наступает. Сегодня какое число? Двадцать пятое! А мы ещё ни одной открытки не отправили. И учти: тексты надо ещё набрать, отпечатать, дать на подпись! Понятно? На-ка, вот тебе фамилии с инициалами. Сочини не больше двух-трёх вариантов, чтоб наборщику было меньше работы. К себе идёшь? Ну, давай! Через час жду!"
Пузиков пошёл в свой конструкторский зал.
Через час тексты были у наборщика.

[Борис Либкинд]

Французские духи

Снова подошёл Семёнов.
"И без тебя тошно!" - подумал Пузиков и спросил, не отрываясь от чертежа:
"Что, Миша?"
"Опять не подписывает."
"Ты объяснил?"
"Она говорит, пусть Василий Николаевич сам придёт."
"Баран!" - подумал Пузиков. И сказал:
"Хорошо, я с ней поговорю."

"Если вы стали грубы с подчинёнными, проверьте свой желудок..." Он улыбнулся. Разумеется не этой фразе из американского сборника "Администрирование в промышленности", который он когда-то читал запоем. И не внезапному решению проверить, наконец, желудок. Желудок ни к чёрту не годился, это было известно и без проверки. Просто он попробовал взглянуть на себя со стороны. Чужими глазами. Глазами, к примеру, того же Семёнова. Бедный Семёнов! Стало почти правилом совать его во все "дырки" и считать при этом никуда не годным работником.

"Семёнов! Прибей гвоздь!"
"Семёнов, срочно сделай эскиз!"
"Семёнов, беги в цех, у них какой-то вопрос!"
"Семёнов! Бери вот этих девчат и отправляйся перебирать картошку на овощную базу. И смотри, ты - старший. Чтоб ни-ни!.. Ясно?.."
Волей-неволей он так привык к понуканию, что не мог уже без этого обойтись. Ведь он был Семёнов, "человек без инициативы". Впрягаясь в очередную телегу, он, не особенно задумываясь, тянул её в любую какую-нибудь сторону, будучи уверен: похвалят, если в ту. Хвалили редко.
Теперь его придали Пузикову. "На усиление." Тема была под угрозой срыва. Пузиков занимался ею всего месяц, а до того она находилась, как говорят, в загоне. Занимались одновременно все и... никто. И, как водится, дитя вполне могло остаться без глазу.

Пузиков наконец оторвал взгляд от чертежа. Семёнов сидел на своём рабочем месте и растерянно постукивал пальцами по столу. В его больших, круглых, как у филина, глазах не отражалось ничего кроме щемящей, безысходной тоски.
"Вот работничка подкинули!" - снова разозлился Пузиков.
Ему не хотелось сейчас идти к Галине Михайловне особенно из-за того, что сегодня был канун восьмого марта. Правда, к встрече с ней он был готов: в ящике письменного стола лежали привезенные из командировки пятидесятирублёвые французские духи. И всё-таки сейчас было некстати. Он ещё раз взглянул на Семёнова и встал.
После пронизывающего холода коридора за дверью отдела стандартизации его мягко обволокло теплом и каким-то удивительным ароматом "женских" помещений, всегда вызывающим у него лёгкое волнение. Дамы зашумели, как стая встревоженных птиц, но шум быстро улёгся, так как Пузиков, не желая подливать масла в огонь, быстро прошёл к столу Кротовой и сел на "гостевой" стул.

Шушуканье на их счёт уже давно не представляло ни для кого интереса. Во-первых, потому что с самого начала оба они вели себя абсолютно независимо. А во-вторых, связь тянулась уже больше года и вот-вот должна была перерасти в супружеские узы. Началось со случайной встречи на концерте Гидона Кремера. Билеты распределял местком, и их места неожиданно оказались рядом. В антракте Пузиков вдруг услышал из уст Кротовой то, что неоднократно говорил сам: рондо моцартовских ре-мажорных концертов было ей больше по душе, чем сверхпопулярное анданте. Это было удивительно. Так пробудился взаимный интерес. Встречи стали чаще и постепенно переросли в привязанность. Будучи женщиной бальзаковского возраста, Кротова, тем не менее, не была старой девой. Хотя замужество оказалось, пожалуй, несколько скоропалительным: им было по восемнадцать. И вынесла она из него немногим больше, чем Мария Стюарт, выйдя в девятилетнем возрасте за восьмилетнего французского инфанта. Как она впоследствии сама шутила, из шести месяцев замужества они с мужем семь были в ссоре. Уходя из дому, "молодая" торжествующе грохнула о паркет фамильную супницу из богемского фарфора. Это был заключительный аккорд.

Теперь, как ей казалось, мужчинам не было места в её жизни, и она устремилась в безбрежное море книг, музыки и театра. Ни сокурсникам, ни впоследствии сослуживцам за эти десять или даже пятнадцать лет так и не удалось приблизиться к ней за границу лёгкого флирта. В Пузикове, которого она долго не принимала всерьёз, её меньше всего интересовал мужчина. И всё-таки природный ум и эстетическая цельность, мягкость и такт, присущие им обоим, не могли не сблизить их. Само собой устроилось так, что им не хватало друг друга, и они друг друга нашли.
Сейчас он сидел напротив Кротовой и с улыбкой разглядывал милые, тщательно скрываемые морщинки в уголках глаз.
"Гала, я тебя поколочу!"
"Это ты насчёт Семёнова?"
"Ага!"
"Почему техническое описание не включили в извещение?"
"Галочка, а ты не заметила, что извещение предварительное?"
"Ну и что?"

"Когда будем "гасить", включим!"
"Ну, хорошо, Пузь, пусть будет по-твоему. Видишь, какая я хорошая?"
"Ты - нехорошая, мучаешь Семёнова. Не стыдно?"
"Ужасно! Придёшь сегодня?"
"Завтра, Гал."
Её глаза округлились.
"Пузь, сегодня седьмое марта. Ты не забыл?"
"Нет. Но сегодня ещё не восьмое. Разве не так?"
Она растерянно теребила краешек носового платка.
"Все встречают сегодня. Буквально все, кого ни спроси! У меня утка тушёная в утятнице. Завтра она будет сухая... Ты что-то скрываешь от меня?.."
"Почему скрываю? Не скрываю! Сегодня мы с дочкой идём вечером на балет. "Волк и семеро козлят". Билеты в кармане, условлено заранее. Как можно не идти? Шутишь?"

"И жена пойдёт?"
"Жена не идёт. А если б и шла, - так что с того?"
Она быстро взглянула на него колючим и оттого вдруг чужим взглядом. В нём не было обиды, нет! Обиду он принял бы как должное. Взгляд поразил его пустотой и льдом презрительного равнодушия. Он вдруг понял, что сейчас произойдёт что-то непоправимое. Кротова была не из тех, кто легко уступает завоёванные позиции. Он был "её". Почти её. Осталось совсем немного. И после этого "немного" у него не останется даже малюсенькой частички "себя". Он не сможет, как раньше, свободно жить, мыслить и поступать. Он будет жить и работать под постоянным контролем, "под колпаком". Он не сможет ходить туда, в свой первый дом, не сможет гулять сколько ему вздумается со своей любимицей дочкой. Надо будет всё согласовывать, обосновывать...
"А как же будет дальше? Ты думал об этом?"

Холодные глаза смотрели теперь в упор. Пузиков видел перед собой чужую, бесконечно далёкую женщину. Она была красива. Она была умна. Она была сильна. Даже слишком! А там, далеко, в своей маленькой комнатке на пятом этаже было нежное доверчивое существо, слабое и беспомощное, бесконечно любящее и преданное ему.
"Так же и будет. Я не в силах что-либо изменить."
Кротова покраснела. Неловкое молчание длилось не более минуты.
"Так не будет. Не может быть."
"Я не могу иначе. Я - отец."
"Ну, что же... Тогда ничего не надо менять. Будь отцом, если для тебя это самое главное!.."
Она не смотрела на него. Он неловко поднялся.
"До свидания. Так мне зайти завтра?"
"Нет. К чему всё это?.. Прощай, Василий Николаевич. Ты - хороший отец. Будь здоров!"

В её голосе звучали слёзы. Он вышел. Подойдя к своему отделу, он увидел устремлённый на него вопросительный взгляд Семёнова. В руках его были сигареты "Союз-Аполлон".
"И где они их достают?" - машинально подумал Пузиков, беря предложенную сигарету.
"Не договорились с Кротовой?"
"Нет. То есть, да. Договорился. Всё в порядке. Можешь скомплектовать извещение и отнести ей. Она подпишет."
Сидя за своим столом, он глядел куда-то поверх Семёнова, копошащегося напротив него в ворохе калек.
"Можно взять сборочный чертёж?"
"А?"
"Сборка-то у вас!"
"Возьми, я проверил. Кстати, Семёнов, ты подарок жене купил?"

"Какой подарок?"
"Ну... к восьмому марта."
"Нет ещё."
"На-ка вот. Отдай, мне не нужно."
Семёнов подслеповато разглядывал флакон с французскими духами.
"Сколько я вам должен?"
"Так, пустяки... Ничего не стоит!"
Пузиков посмотрел на часы. Рабочий день был на исходе. Где-то, собираясь в театр, обедал голодный волк и заплетали косички худенькие козлята.
"А, может быть, так и надо?" - подумал Пузиков. Он не испытывал ни сожаления, ни радости. И ему не хотелось ни о чём думать. Он снова принадлежал сам себе.

[Борис Либкинд]

Загорелый ангел

Почему-то вдруг заныло плечо. Пузиков, с трудом преодолевая сопротивление пружины, распахнул тяжёлую дверь. В лицо ударили ледяные иголочки снежинок, дух захватило от ворвавшегося в лёгкие морозного воздуха. Дверь с шумом захлопнулась за ним, и Пузиков тут же почувствовал холодок от упавшего за ворот снега. Вдоль позвоночника побежала струйка воды.

Василий Николаевич передёрнул плечами. Его слегка знобило. Ноги скользили по обледенелой мостовой.
"Чёрт бы подрал этот черниговский транспорт: ни один автобус от центральной гостиницы к вокзалу не идёт!.."
Может быть, это было и не так. Пузиков не знал черниговской транспортной схемы. Троллейбусы от гостиницы куда-то шли. Может быть и не совсем туда, куда ему было нужно, но вполне возможно, что по пути, А спрашивать он не любил...
Было ещё совсем рано, около половины пятого утра. А встал он в половине четвёртого. Впрочем, "встал" - не то слово. Скорее, он вообще не ложился. С вечера и всю ночь страшно болела голова, всё тело ныло, на душе было пасмурно и тоскливо. К тому же он боялся проспать.

"Не встанешь раньше, милок, - сказала ему вечером коридорная, - на автобус сесть не надейся! У нас с утречка в Киев желающих - страсть, как много!"
Он не мог дольше оставаться в Чернигове. Время командировки окончилось. Да и дел, вроде бы, не было. А те, что сделал, не радовали.
На очередном углу молча, как-то вразнобой, не глядя друг на друга, безликой тёмной массой стояли несколько человек. Картина была несколько мрачноватая.
"Чего это они в такую рань? - подумал Пузиков. - Может быть, на остановке стоят?"
Он поискал глазами табличку, но не нашёл.
"Скажите, троллейбус до автовокзала здесь останавливается?"
"Да," - ответил один.
"А они уже ходят?"
"Должны!.." - ответ сопроводил приступ глухого, сиплого кашля.
"Дядя! Вон твой троллейбус идёт! - парень в телогрейке пыхнул ему в лицо дымом дешёвой сигареты. - К автовокзалу тебе? Ну вот, садись, как раз доедешь!"

Через перчатку чувствовалось, что поручень, за который держался Пузиков, не просто холодный, а просто ледяной. Троллейбус шёл быстро. На поворотах его заносило.
"Вам автовокзал? Выходите!"
Мороз был довольно крепкий, градусов под двадцать. У одноэтажного, пятидесятых годов, автовокзала, давясь белым густым дымом, стояли три автобуса. Некоторые - с пассажирами.
"Рига-Таллин, - прочитал Пузиков. - Минск. А где же Киев? Вы не скажете, где Киев?.."
"Справочная есть! Тоже мне! Понаехали тут, проходу не дают! Чего вытаращился, - бабу не видал?.."
Пузиков от неожиданности застыл с раскрытым в растерянной улыбке ртом. Не зная, куда деваться, он юркнул в кассовый зал.
"К сведению граждан, выезжающих до Киева! - с мягким украинским акцентом возвестил громкоговоритель. - До отправления автобуса остаётся десять минут. Билеты продаются в кассе номер три."

У третьей кассы, кроме Пузикова, желающих выехать в Киев не оказалось.
"А скажите, милая девушка, почему у вас в Киев никто не едет?"
"Едут! Как не ехать? Все уже давно в автобусе сидят!"
"А где он, этот автобус?"
"С противоположной стороны вокзала, со стороны двора. Вам билет? Три сорок пять, пожалуйста! Сорок пять дадите?"
"А место хорошее? Двадцать, пятнадцать... так. На-те!"
"Плохих не держим! Вот ваш билетик. Счастливо доехать!"
"И вам счастливо!"
Пузиков, запахивая на ходу куртку, выскочил во двор.
"Какая милая девушка! - подумал он. - Иногда кажется, что, встречайся такие почаще, и дела шли бы лучше!"

Место действительно оказалось отличное, справа от водителя, как он любил. Пузиков закрыл глаза. Хотелось забыть всё, что было с ним за последние полгода. И особенно - за последнюю неделю. Но сон не шёл. Перед глазами мелькали многочисленные эскизы, исчерченная тушью калька. И ошибки. Десятки, сотни ошибок! Обливаясь холодным потом, он мысленно наугад раскрывал любой том и тут же упирался взглядом в ошибку... Василий Николаевич вздохнул и раскрыл глаза. Начинало светать. "Икарус" стремительно летел по заснеженной трассе, высвечивая фарами тёмные стволы застывших по обочинам дороги в зимнем сне стройных тополей. В душе не было прежней боли. Казалось, боль выветрилась, ушла, уступив место пустоте.

"Время всё залечивает, - подумал Пузиков. - Что касается таких старых бородатых козлов, как я (а именно: козлов отпущения) то им встряска даже полезна. Пусть лишний раз убедятся в своей "козлистости"!.."
Автобус мягко вкатился в какой-то населённый пункт и остановился у автостанции. "Товарищи, прошу далеко не уходить: стоянка пять-десять минут! - объявил водитель. - Отметимся, и дальше!"
Пузиков хотел было выйти покурить. Но потом представил, как, должно быть, зябко на улице, и невольно передёрнул плечами. Больное плечо тут же напомнило о себе, и он решил остаться в кресле.

Сквозь заиндевевшее стекло просматривалось невысокое, ярко освещённое здание с надписью "Диспетчерский пункт" над заснеженным крыльцом. Дверь диспетчерской распахнулась и быстро захлопнулась, впустив внутрь облачко морозного пара. С крыльца легко сбежала стройная, судя по походке очень молодая женщина и быстрым шагом направилась к автобусу.
Пузиков взглянул на водителя. И... обомлел! Казалось, за рулём сидел совсем другой человек. Глаза его буквально светились навстречу идущей, рот застыл в мягкой улыбке, сияя безукоризненной белизной красивых, здоровых зубов. Весь он, вся его фигура - плечи, руки, голова - застыли в стремительном порыве вперёд. Дверь автобуса открылась, и женщина взошла по ступенькам, протянув водителю обе руки. Не поднялась, а именно ВЗОШЛА! Взошла, как на трон, как на пьедестал...

И будто никого не было вокруг этих двоих! Молодость, красота, счастье были в этих устремлённых друг на друга сияющих глазах, в этих вложенных в большие рабочие руки белоснежных маленьких пальчиках, в белозубых ослепительных улыбках. Пузиков не слышал слов. Только отрывочное:
"Люба моя!.." - это сказал водитель.
Василий Николаевич сидел оглушённый, забыв про свои горести, беды, обиды. Он, помимо своего желания стал участником не пьесы, нет! Он чувствовал себя гобоем, фаготом, на худой конец контрабасом в этом захватывающем дух оркестре чувств с неброским названием ЛЮБОВЬ. А скрипка и альт вели основную мелодию, не прислушиваясь к сопровождению. Они могли бы обойтись и без него... Наконец, водитель отпустил руки девушки, и она занялась оформлением документов. А он следил за каждым её движением, не отводя влюблённых глаз. В салон поднялись пассажиры.

"Прошу занять места!" - голос водителя был на удивление твёрд и спокоен. Диспетчер повернулась к салону. И Пузиков увидел, как она хороша собою: русоволосая, с уложенной на лоб толстой косой, ярко-синими глазами, опушёнными длинными ресницами, в белом пуховом платке.
"Счастлывой вам дорогы!" - мягкое украинское "г" придало особую прелесть этому простому пожеланию.
Девушка улыбнулась и быстро сбежала вниз, хлопнув дверью. На полпути к диспетчерской она обернулась и помахала водителю рукой. И только тогда он тронул машину.
Опять побежала навстречу серая лента шоссе. Водитель включил радио. Василий Николаевич задумчиво смотрел на дорогу, изредка переводя взгляд на водителя.

"Бывает же такое!" - с лёгкой завистью думал он.
А водитель, в котором теперь уже невозможно было угадать того пылкого Ромео, которым он был полчаса назад, спокойно крутил баранку, переключал передачи, нажимал педали и кнопки. Пузиков, в душе которого теперь наступил полный порядок, деловито думал о мероприятиях по устранению недостатков в документации, которые по приезде он даст на подпись начальству.
Над лесом вставало солнце, и всё вокруг приобретало обычный, будничный вид. И лишь из динамика, словно не желая расстаться со сказкой лилась, как казалось Пузикову, неземная, дивная музыка Арно Бабаджаняна:
"...На водных лыжах ты несёшься вслед за мной,
Как будто ангел загорелый за спиной!.."

[Борис Либкинд]

Глаза

"А вам?.." - глаза мило лучились каким-то золотистым сиянием. "Это невероятно, - подумал Пузиков. - Глаза могут лишь отражать. Это - не источник света." Но они лучились. И это было непреложным фактом.
"Принесите мне суп гороховый, на второе - паровые тефтели и... мусс. Кстати, как вас зовут, девушка?"
"А это обязательно?"
"Желательно..."
"Тина."
Она быстро перешла к соседнему столику.

"Интересно, будут ещё сюрпризы?" - подумал Пузиков с этакой дикарской лихостью. Расшалившийся желудок лишил его возможности поехать по турпутёвке, и он решил провести отпуск на Водах. Сегодня он второй раз обедал в кафе "Диета". Накануне его буквально поразила тонкая и длинная, как струна, официантка, которую он тут же про себя назвал Циркулем. У Циркуля оказалось неожиданно приятное контральто и феноменальная профессорская рассеянность. Вздыбленный ярко-рыжий конский хвост на затылке и очки дополняли картину.
К удивлению Пузикова, Тина ничего не перепутала и расчёт произвела точно до копейки.

...Минеральная вода струилась из крана ласковым газированным потоком. Пузиков чувствовал, как его тело обволакивалось мягким теплом. Чуть солоноватые брызги собирались на лбу в увесистые капли и по носу стекали вниз.
Кап-кап... Шр-р-р... - звуки убаюкивали Пузикова, погружая его в безмятежный безоблачный сон. Он посмотрел на песочные часы у изголовья. Песок беззвучно тёк через дюзу.
"Как жизнь, - грустно подумал Пузиков. - Осталось не так уж много... Многое было, но гораздо больше не было и уже никогда не будет".
Растираясь махровым полотенцем, Пузиков вдруг подумал:
"Интересно, когда они заканчивают работу?"

И если кому-то этот вопрос мог показаться странным, то самому Пузикову всё было предельно ясно. Засунув мокрое полотенце под мышку, он аккуратно расправил полиэтиленовый пакет и сунул туда полотенце. Потом медленным прогулочным шагом направился к кафе.
"Какие глаза! Нет, всё-таки какие у неё глаза!.."
Пузиков считал, что по глазам можно почти безошибочно охарактеризовать человека. Поглядите-ка на этого хлыща, вон-вон на перекрёстке двух аллей! Не взгляд, а мёд с маслом: не просто завлекает, а ещё и гипнотизирует! А вот неприступная с виду красавица. Взгляд у неё холодный, как бы сквозь встречного. Пузиков заметил, как она пронзила и "обворожителя".
"И тебя тоже сосчитала!" - улыбнулся он. Но обворожитель медленно повернулся и пошёл вслед за ней. Такие не тушуются!
Пузиков достал сигарету.

Тёплый южный вечер плавно опускался на городок. Кое-где зажглись фонари. Сквозь густую листву начинали поблёскивать звёздочки. Мимо прошла молчаливая пара. Два человека - два разных характера. Он - русоволосый, лет тридцати пяти - обладатель усталых и грустных с проблесками ума тёмных глаз. Видимо, интеллектуал. И, видимо, неудачник. Она - яркая тридцатилетняя брюнетка - с большими глубокими тёмными глазами. Глаза - как бездонная пропасть. И, как открытая книга. Сколько в них плохо скрываемого недовольства, возмущения, злобного презрения и даже ненависти! Пузиков посочувствовал "интеллектуалу". И вздохнул.
В кафе звенела посуда. Дверь распахнулась, и несколько девушек легко сбежали по лестнице. Тины среди них не было. Пузиков чувствовал под мышкой мокрое полотенце. Сигарета обжигала пальцы, и он её выбросил.
Дверь снова открылась. Громко стуча палкой, по ступенькам спустился инвалид-кассир. Ожидание томило. К тому же Пузиков не совсем чётко представлял себе план действий.

Тина возникла перед ним внезапно. Видимо, вышла через задний ход и, обойдя кафе, прошла на боковую аллею. На ней было лёгкое, без рукавов платье, в руках - белая сумочка, в которой на ходу она что-то искала при свете фонарей.
"Тина!.." - окликнул негромко Пузиков.
Она вздрогнула и остановилась, настороженно вглядываясь в него.
"Вы торопитесь?"
"Да, мне на электричку. Проездной куда-то делся... Ах, да вот же он! Извините, я опаздываю!"
Пузиков проводил её до вокзала. На ходу, вернее, на бегу ни о чём не удалось поговорить. Узнал лишь, что живёт в Иноземцево, в кафе работает недавно, график - через день. Тут же подошёл поезд.
Весь следующий день Пузиков был задумчив. Со стороны он даже выглядел не отдыхающим, а скорее - командированным: копался в карманах, часто вынимал авторучку и записную книжку, что-то писал. Наутро, против обыкновения, он пошёл не в "Молочную", а в "Диету".

Тина была на месте. Сегодня на ней были белая кофточка и чёрная юбка. Увидев Пузикова, Тина улыбнулась.
"Чем будем завтракать?"
"Накормите чем-нибудь по своему выбору."
"Сугубо диетическим, или не очень?"
"Не очень, но в меру."
"Хорошо, я попытаюсь."

Краткость и очарование. Он нащупал листок бумаги в кармане пиджака.
"Тина, как вы относитесь к стихам?"
"Вы экстрасенс?"
"А что, похож?"
"Просто здорово угадываете! Я очень люблю стихи."
"А вам их дарили?"
"Что вы?!"
"Тогда позвольте преподнести! Может быть, не очень гладко, но зато от души..."
Тина слегка покраснела, взяла листок и быстро отошла. Пузиков видел, как, подойдя к буфетной стойке, она развернула его писанину.

В угаре пьяном, в ресторанной мгле,
Среди пустых бутылок на столе
Я вдруг увидел в лужице вина
Фиалку. Так невинна и нежна
Была она, что я лишился сна!..
Хотел бы я смеяться и шутить,
Слезами ту фиалку окропить,
В своём бы сердце поместил цветок
И кровью полил, если б только мог!..
Увы, неумолим жестокий рок!
С тобою я, иль грежу о тебе,
Любовь моя! Ты есть в моей судьбе!
Когда я вижу милые черты,
Мне светит солнце, вновь цветут цветы
И верю я, что есть на свете ты!

Пузиков внимательно наблюдал за Тиной. Она сложила листок и положила в карман. Потом обычным шагом пошла к раздаче. Всё было, как всегда. Посетители были довольны. Никаких перемен в поведении Тины Пузиков не уловил. Когда подошла его очередь, она принесла завтрак и ему.
"Спасибо за стихи."
"Вам они понравились?"
"Честно?"
"Разумеется!"
"Нет, я не скажу! А то ещё обидетесь!"
"Не обижусь. А где вы научились разбираться в стихах?"
"А я - почти профессионал, учусь на филологическом в Ленинградском университете. Перешла на пятый курс. Сейчас на каникулах. Мама у меня в Иноземцево. Ну... что сказать?.."

"Знаете, Тина, пожалуй, вы правы - пусть ваше мнение останется для меня неизвестным. Но скажите честно: вы поверили в искренность того, что я написал?"
"Да, в это я верю. Спасибо вам!"
Она посмотрела на него серьёзно. И, как показалось Пузикову, с некоторой жалостью. Он грустно ел свой диетический завтрак и с сожалением думал о том, что обедать, пожалуй, пойдёт в "Молочную".

[Борис Либкинд]

Четвёртый столик

Пузиков не знал, почему так говорят: "наобум Лазаря". Но смысл ему был понятен. И то, что именно наобум Лазаря он ехал теперь в Краснодар, у него не вызывало никаких сомнений.
"Чёрт знает что! - подумал он, вытирая вспотевший лоб. - Ни ответа, ни привета, - никакой информации! А если Трофимыча даже и в Краснодаре-то нет?.."
Самолёт пошёл на снижение. Ташкентские дыни угрожающе накренились с верхней полки. Рейс был транзитный, и в воздухе витал аромат южных широт.
"Сдать, что ли, в камеру хранения? - подумал он, выходя из аэровокзала и вывешивая в руке чемодан. - Всё же подожду. Была - не была!.."
Автомат хрипло засипел зуммером и после набора номера глотнул "двушку".

"Это ты, старик? Всё в порядке! Ты зря сомневался! Слушай, езжай к автовокзалу и бери билет на Туапсе, а я привезу туда путёвку. Идёт?"
Чемодан сразу показался вдвое легче. Спустя час автобус уже катил Пузикова навстречу солнцу, ветру и морю. На душе было легко и бездумно. Жара не спадала, но уже не казалась удушливой и нестерпимой.
"Всё же молодец Трофимыч!" - счастливо улыбаясь, думал Пузиков. Много ли нужно человеку для счастья? В данный момент - вполне достаточно купленной за полную стоимость путёвки. Правда, он просил в санаторий, а Трофимыч достал ему в семейный пансионат. Но это - не беда! Разминая затёкшие ноги, он решил сразу же прогуляться по территории. Удивили спуски-подъёмы, густо заросшие лесом сопки, тёмно-зелёное море. Он просрочил обед, оставалось ждать ужина. Может быть, слегка закусить? В баре гулко ухала музыка. Её было слышно даже сквозь плотно закрытые двери.

Пузиков ухмыльнулся и вошёл. Он едва не наткнулся на низенькую скамеечку у входа. Занавеси закрывали окна, и в помещении царил почти полный мрак, едва рассеиваемый светом ламп в форме свечей, висящих вдоль ярко-красных кирпичных стен. За стойкой стоял бармен в красной русской косоворотке, перепоясанной кушаком.
"Пунш? Коньячный коктейль? Из закуски - шоколад и пирожные. Мясного, к сожалению, нет"
Когда он шёл к ужину, в голове его приятно перезванивались мягкие колокольчики.
"Сядете за столик 78!" - голос диетсестры звучал бархатисто и ласково.
"А где это, вы не подскажете?"
"Как войдёте в проход, это будет четвёртый столик с левой стороны!"
Он повернулся лицом к проходу. И сразу же встретился с НЕЙ глазами. И почти тут же утонул в бездонной глубине взгляда.

Он медленно подошёл к столику и спросил:
"Простите, какой номер вашего столика?"
"78."
"Добрый вечер! Меня подсадили к вам. Вы не против?"
"Отнюдь! Не всё ли мне равно?"
"Вот как? Спасибо!.. Неужели вам абсолютно всё равно? Кстати, если это не секрет, вы издалека приехали?"
"Из Норильска."

Автор картины Д.В.Казаков

Он смотрел на неё завороженным взглядом.
"Что вы говорите?!"
"А что? У вас это вызывает какие-то ассоциации?"
"Нет, пожалуй. Просто воспоминания..."
Почему они так запали в душу, эти впечатления пятнадцатилетней давности? Причём, с годами они не только не тускнеют, а даже становятся всё ярче. Удивительное свойство человеческой памяти!
"Мясной бульон и слоёный пирожок - лучший завтрак, обед и ужин в условиях Заполярья!" - комичный плакат в кафетерии смешил многих до него и, видимо, многих после. Но упорно висел на своём месте а, может быть, висит и поныне? Выражение "леденящий холод" воспринималось абстрактно, пока он не ощутил его собственной кожей. Из книг можно было понять лишь, что это очень холодно, слишком, чересчур холодно. И всё. Но то, что холод может обжигать подобно кипятку, что холод кристалликами льда вьётся в выдыхаемом воздухе, впивается иглами в щёки и нос, смораживает намертво ресницы век так, что слепнешь, пока не отдерёшь лёд от ресниц, - в это не верилось!

Пузикову захотелось закурить. Прекрасное лицо его соседки по столу казалось призрачным видением.
"Мы не познакомились. Разрешите представиться: Василий Николаевич Пузиков, инженер."
"Наташа Бармина, журналист."
"Из "Заполярки"?"
"Из "Заполярки"!"
Столик утонул в каком-то тумане, звук разговора ослаб, всё отодвинулось, и не осталось ничего кроме бескрайней тундры, свиста ветра за стеклом машины и бесшумного полыхания светло-зелёного сияния над чёрным декабрьским горизонтом.
Машину подбрасывало на обледенелых застругах дороги. Пузиков выехал в том, в чём работал на смене - в брезентовых рукавицах, штормовке и резиновых сапогах. Вызов был срочным: в карьере назревал конфликт между водителями и горнорабочими.

"И как Калеухин на ней ездит?.." - старенький ЗИЛ-164 чихал и давился бензином, мотор работал с перебоями. Пузиков чертыхнулся и пожалел, что не взял КрАЗ. Как бы в подтверждение этого двигатель вдруг забился, как в лихорадке, и заглох.
"А, чтоб тебе!.."
Он нажал на стартер. Потом опять. И опять. Ветер свистел и бился о кабину осколками ледяных брызг.
"Что делать?.."
Он рывком открыл дверь и выскочил на дорогу. Было не очень холодно по норильским меркам - что-нибудь порядка минус тридцати. Пальцы пока слушались. Он быстро расшнуровал утеплительный чехол капота, но откинуть не успел - ветер сорвал его с машины и мгновенно унёс в тундру.
"Ох, и задаст же мне Калеухин!.."

Пальцы в темноте нащупали ручку подкачивающего насоса. Он снова заскочил в кабину. Двигатель не запускался. Ноги начинали коченеть. Он выскакивал ещё пару раз подёргать за провода высокого напряжения, негнущимися пальцами пытался чистить контакты прерывателя... Теперь он сидел в кабине и безучастно наблюдал за тем, как стёкла кабины начинают покрываться белым налётом инея. Он был один в тундре.
"Минут через пятнадцать буду сливать воду..."
Он закурил. До конца смены оставалось ещё часа три. Вряд ли кто-то до этой поры ночью поедет по дороге.
"Видимо, насмерть не замёрзну. Но за руки и ноги поручиться трудно."
Сигарета приятно жгла немеющие пальцы... Вдали качнулся огонёк. Показалось?.. Вот опять! Теперь уже точно. Фары?.. Он замер в напряжённом ожидании. Фары приближались, яростно слепя Пузикова золотыми пучками лучей. Двадцатипятитонка, качнувшись и заскрипев тормозами, встала, как вкопанная, рядом с машиной Пузикова. Пузиков по лестнице поднялся в тёплую кабину.

"Ты что, Букий, - в гараж? Работать неохота?"
"Нет, Вась! Сам смотри: температура масла зашкаливает!"
"А давление?"
"В норме!"
"Чудак-человек! "Паши" до конца смены, потом заявку дашь. Зачем же в гараж из-за такой ерунды ехать? Кстати, как у вас там на сотом горизонте?"
"Уже всё нормально."
"Работают ребята?"
"Да. А ты чего здесь стоишь?"
"Да решил покурить без помех. Накурился - всласть! Трос есть?"
"Найдём! У тебя, наверное, в приёмной трубке бензонасоса вода замёрзла, пробка ледяная образовалась. Давай факелом прогреем, и всё будет о-кей!"
Завести двигатель удалось только с буксира. Пузиков ехал в гараж, начисто забыв о происшествии. Его беспокоил разве что предстоящий разговор с шофёром Калеухиным...

Он поднял глаза на Наташу.
"Руденко ещё работает?"
"Борис Фёдорович? Нет, в прошлом году на материк уехал. А вы где в Норильске работали?"
"В центральной автотранспортной конторе. Латышев всё ещё там?"
"Да, Латышев в ЦАТКе."
Они обменялись с Наташей ещё несколькими вопросами-ответами. В шумном зале за столики усаживались посетители-отдыхающие. Молодая чета со страхом ожидала, какой очередной "фокус" преподнесёт им их маленький тиран. Модная молодящаяся мама в ситцевом комплекте, только что вошедшем в обиход в этом курортном городке, поудобнее устраивала за столом своих детишек. В брючках, пружинящей походкой к своим столикам прошли две молоденькие подружки-болтушки. Жизнь текла своим чередом.

Пузиков жевал творожник.
"А вы почему не кушаете, Наташа?"
"А я мужа с дочкой жду. Они пошли в клуб за билетами. Сейчас подойдут."
Её глаза смеялись. Пузиков, было, напряжённо замолчал. Потом улыбнулся и, глядя на Наташу, расхохотался.

[Борис Либкинд]

Память проклятая

Из щелей дуло. Большая металлическая форточка, поддаваясь порывам сильного ветра, дробно колотилась о раму.
"Фрамуга она называется, что ли?" - ни к селу, ни к городу подумал Пузиков. По земле быстро исчезающими полосами крутились кисеи стремительно закручивающегося в вихрь снега. Вечерело. Пузикову не хотелось думать о том, как он поедет домой. Это были неприятные мысли, и он отгонял их прочь.
"Нара, вы не помните, в какую папку мы подкололи казанский наряд?"
Нара оторвалась от своей писанины и подслеповато посмотрела в сторону Пузикова.

"Не помню, Василий Николаевич. Кажется, в "Разное"."
"А ответ где?"
"Пока нигде. Письмо на отправке."
"Зачем вы опять путаете? Я же предупредил, чтобы не подшивали без указания регистрационного номера ответа!.."
Пузиков рассердился и вышел покурить в коридор.
"Так нельзя, - подумал он про себя. - Каждая мелочь омрачает существование. Надо держать себя в руках."
Выкурив сигарету, он вернулся в отдел. Нара виновато вписывала номер в раскрытую папку. Потом со вздохом поставила её на полку.
"Василий Николаевич! Вам Канторович звонил. Просил вас зайти."
"Давно?"
"Когда вы выходили."

В кабинете Главного было так накурено, что "хоть топор вешай". Пузиков подозревал, что некоторые специально ходят туда, как в курилку. Покурят и уходят...
"Привет, начальство! Сядь, посиди. Ты мне нужен. Что это?.. - обратился он к только что вошедшей девушке. - Вам же недавно печатали эти бланки. Не принимаю! Так и передай начальнику. Ты ко мне?.. - высокий парень, казалось, не решался войти, а теперь решительно двинулся к столу Канторовича. - У Чибисова был? Не был. Пойди, пусть он посмотрит и напишет своё решение. Не знаешь, где он сидит?.. Извини минутку!" - обратился он теперь уже к Пузикову и, взяв "пришлого" за локоть, выбежал с ним в коридор. Пузикову почему-то стало весело. Хоть он и привык к таким "финтам", но каждый раз его это забавляло. Темперамент Канторовича часто проявлялся в совершенно неожиданных вариантах, выплескиваясь наружу там, где этого никто не ожидал. Но, в принципе, Главный был хорошим "парнем", добряком и балагуром. Его любили.

"Сейчас, Василий Николаевич! - он снова вбежал в кабинет с каким-то листком, вычерченным на кальке. В зубах уже дымилась папироса. Следом вошла и остановилась, запыхавшись, высокая девушка в белом халате. - Это насчёт них звонил Поженян?" - Канторович испытующе посмотрел на девушку. Та недоуменно пожала плечами.
"Вы из какого цеха?.. А почему не знаете? Поженяна знаете? Знаете! Очень хорошо! Извини, Василий Николаевич, виноват!.."
Он снял телефонную трубку и стал набирать номер.
"Слушай, Сурен Арамович, ты о каких валах звонил? Ну вот! А тут возле меня стоит молодая красивая девочка... Ха-ха-ха! В этом ты прав. Ну, ладно, ясно. Яс-но, говорю!! Я когда-нибудь подводил?.. Хе-хе!"
Он достал тушь, ручку и быстро подписал бланк. Затрезвонил телефон.
"Кажется, городской, Яков Михайлович!" - сказал Пузиков.
Канторович снял трубку.

Пузиков посмотрел на часы. Ожидание тяготило. Тем более, что работы было, как говорится, невпроворот. Яша кончил говорить и рассеянно посмотрел на Пузикова.
"Извини, Вася. Дела, сам видишь! Ты что хотел?"
"Вы просили зайти, Яков Михайлович..."
"Ах, да! Совсем забыл. Что-то такое у меня к тебе было, никак не вспомню... - он потёр виски, одновременно роясь другой рукой в папке с бумагами. - Вот! Ха-ха-ха! А я-то думаю: что он сидит здесь?.. Вот память проклятая!"
Он вкратце рассказал Пузикову суть поручения.
"Ясно?"
"Ясно-то ясно, Яков Михайлович. Да ведь вопрос-то не мой. Есть же ведущая конструкторская бригада по этой тематике..."
"Э-э-э! Что ты, в самом деле? Бригада бригадой, но ты сделаешь это лучше, я знаю!"
"Работы очень много, не знаю, как выкрутиться..."
"Что ты так расстраиваешься? Дай часть работы мне, я сделаю!.."

Пузиков понял, что пора уходить.
"А как быть с согласованием? - спросил он. - Тут масса согласующих подписей. Кто меня послушает? Я - человек маленький..."
"Ты всё готовь. Это - самое главное. А подписать - всегда подпишем."
Пузиков задумчиво шёл к себе.
"Что пригорюнился? Аж согнулся как-то. Чем это тебя Яхонт наш так нагрузил?" - начальник "той самой" конструкторской бригады Сергей Стрелецкий, бодреньким шагом обгоняя Пузикова, слегка шлёпнул его по спине.
"Лучше не спрашивай, Серёжа..."
На составление проекта приказа ушло два дня.
"Будете визировать, Яков Михайлович?"
"А надо? Ну давай, раз надо. Так-с... Что ты тут мне напридумывал... Ну, что же, всё верно. Только из ответственных меня убери, брат!"
"А кого написать? Стрелецкого?.."
"Зачем же Стрелецкого? Пиши себя!"

"При чём тут я? Стрелецкого же работа! Чертежи, технические условия и всё прочее ведёт он. И вдруг - на тебе! Что я - козёл отпущения что ли?"
"Не горячись. Представь себя на моём месте. У Стрелецкого есть хоть один такой исполнитель, как ты? То-то же. Так кому бы ты поручил эту работу?"
"Если так рассуждать, то у Стрелецкого никогда никого и не будет. Нет у них никакого стимула быть. Пусть учатся, пусть растут. Кто мешает?"
"Ну хорошо. Я всё понял. Я скажу Стрелецкому, чтобы растил людей. Но и ты, по-моему, понимаешь. Да или нет? Пиши свою фамилию и - вперёд!"
Пузиков всё понял. В том числе и то, что больше к Канторовичу не подойдёт. Разве что за подписью на акте готовности. Когда работа была сдана заказчику, и Пузикову тоже досталась небольшая премия. Кстати, наряду с другими конструкторами, не принимавшими в этой работе никакого участия.

Настроение у всех было приподнятым и беззаботным:
"Хороший всё-таки мужик наш Яхонт! На ровном месте премию "пробил". Не каждому такое под силу!"
Правда, Стрелецкий слегка настроение Пузикову подпортил:
"Яков Михайлович тебе "подбросил" в окладе? Говорят, приказ на-днях подписали..."
"Да, я слышал про приказ. Меня в нём нет."
"Правда? А ведь он собирался, я сам слышал. Может быть, забыл?"
"Может быть. Память у него, говорят, неважная. Закурить дашь, Серёжа?.."

[Che Kryz]

Борис, прочитал все Ваши рассказы.

Они про маленького человека, не супермена, но умного, порядочного. Понравилось, особенно "Он и его начальник", "Зёма", "Княжна Мери", жизненно. Это Ваша фантазия или зарисованные личные наблюдения?

Почти у всех рассказов печальная тональность, надо иметь жизненный опыт, чтоб увидеть за печалью радость жизни, понять её красоту. Не входит ли в планы написать что-нибудь смешное, попробовать себя в такой ипостаси?

 

п.с. ничего, что вклинился в Вашу тему?

[Борис Либкинд]

Борис, прочитал все Ваши рассказы.

Они про маленького человека, не супермена, но умного, порядочного. Понравилось, особенно "Он и его начальник", "Зёма", "Княжна Мери", жизненно. Это Ваша фантазия или зарисованные личные наблюдения?

Почти у всех рассказов печальная тональность, надо иметь жизненный опыт, чтоб увидеть за печалью радость жизни, понять её красоту. Не входит ли в планы написать что-нибудь смешное, попробовать себя в такой ипостаси?

 

P.S. Hичего, что вклинился в Вашу тему?

Ну, что Вы! Наоборот: я очень рад умной и дружественной рецензии, для того и пишу. Вы тонко разглядели автора за образом "маленького" человека. Конечно же, почти всё автобиографично (но не на все 100 процентов). И за кажущейся печалью - радость бытия. Она тоже тихая и скромная, как сам герой. Но мне всегда хотелось, чтобы за моими рассказами и стихами проглядывало главное: благодарность Создателю за возможность существования, прекрасного и печального, порою огорчительного, а порою даже радостного, как праздник. Потому что жизнь - это прекрасно! И как жаль, что её так мало нам отпущено...

[Борис Либкинд]

Операция Ы

Пузиков копил. Копил против воли, преодолевая сопротивление внутреннего "я". Он не был стяжателем, и поэтому ему приходилось нелегко. Он кряхтел, вздыхал, пожимал плечами, иногда даже краснел наедине с самим собой. И всё-таки собирал. Цель оправдывала средства. И вот заветный день наступил.

Пузиков встал рано, несмотря на выходной день. Умываясь, долго фыркал, разбрызгивая воду в ванной комнате. Потом задумчиво вытирался, глядя на оставленные на полу лужи. На улице было ещё темно. Над серыми крышами домов висели яркие, как ёлочные игрушки, звёзды. Прохладный утренний воздух украшал затейливым парком каждый выдох. Пузиков подошёл к остановке рейсового аэропортовского автобуса. От тяжёлой ноши болели плечи, острые верёвки тюков больно врезались в пальцы рук. Пузиков положил тюки на землю и легко прошёлся взад-вперёд, похлопывая себя по бокам руками. Он знал, что автобусы в аэропорт ходят с интервалом пятнадцать-двадцать минут. Оставалось одно: ждать. И он ждал. Он был покладист и, пожалуй, не в меру аккуратен. В жизни это ему часто мешало. Но таким уж он уродился.

Автобус, скрипя тормозами, остановился возле Пузикова, и он с трудом поднялся в салон. В правой ключице что-то хрустнуло. Салон был полупустым, но передние места почти все были заняты. Пришлось тащиться в середину. Ключица саднила болью. Мимо окон автобуса проносились сумеречные, безлюдные, сонные улицы. Пузиков встал и, превозмогая боль, направился к выходу.
"Выходишь, что-ль?"
"Ага!"
"Зачем только садился, ара?"

Пузиков скатился вниз, как по трапу. Дверь гулко хлопнула. На душе было тревожно. Уже в окно он разглядел тёмные бесформенные массы людей, колышащиеся на противоположной стороне улицы. Это казалось чем-то аморфным, безликим, а потому немного страшным. Он пересёк улицу. Толпа перед ним разноголосо гудела.
"Вы не скажете..." - неуверенно обратился он к пробегавшей мимо девушке, но та даже не посмотрела в его сторону. В темноте, которая уже начала прореживаться в серое туманное утро, светили три яркие точки. Это были своего рода концентраторы, вокруг которых кружила и бурлила толпа. Пузиков подошёл к одной из таких точек.
"Не скажете, где хвост?"
"Вон там, мила-а-й! Дорогу-то перейди и поиш-шы!.."

Пузиков стоял в хвосте и с интересом наблюдал за суетой, гамом, беготнёй десятков самых различных, почти не похожих друг на друга людей. Здесь были и интеллектуалы, смотрящие на окружающих сквозь толстые стёкла роговых очков. Рядом с ними стояли красивые, хорошо одетые женщины в модных лайковых куртках и кепи "а ля гарсон". Были старушки и старики почти в телогрейках с усталыми, ничего не выражающими лицами. Школьники и школьницы с мамами и без них, усатые лоботрясы с испитыми лицами, в мятых фирменных брюках. Время от времени воздух разрывали автомобильные гудки, сопровожаемые урчаньем мотoров. Толпа расступалась, пропуская с трудом протискивающиеся через неё машины. Время шло.

Взошло солнце. Город уже давно жил в своём обычном ритме. И только шумная толпа одержимых какой-то манией людей продолжала настойчиво осаждать "точки-концентраторы". Пузиков успел перезнакомиться с окружающими, успел "положить глаз" на миленькую брюнетку, стоящую человек через десять после него. Когда машина в очередной раз вернулась, обстановка резко взвинтилась. Брюнетка почему- то оказалась прямо за Пузиковым, настойчиво доказывая своё право стоять там. В её дрожащем голосе проступали слёзы.

"Разве я не права?" - брюнетка умоляюще вцепилась взглядом в Пузикова.
"Милая, - подумал Пузиков, - как бы мне хотелось тебе помочь! Как мне жаль тебя, такую трогательную, такую хорошенькую и слабую. И такую измученную..."
И сказал:
"Вы ошибаетесь, гражданка. Между мною и вами человек семь ещё стоят!.."
Толпа нажимала. Пузиков двигался в потоке. Стиснутый со всех сторон, он оказался в конце концов возле заветной точки. Едва расцепив затекшие пальцы, он наконец расстался со своими тюками и, опустошённый, был извергнут толпой наружу. Улыбаясь, с бессмысленным пустым взглядом он стоял в скверике с горящей сигаретой в обескровленных губах и держал в руке маленький листочек голубой бумаги, на котором проглядывалась надпись: "Ф.Купер. Пионеры".

[Борис Либкинд]

Снежана

Новогодний голубой огонёк не отличался особой изобретательностью. Табуны танцоров исправно выбивали пыль из дощатой рампы, певцы тянули заунывные, набившие оскомину песни, на высоком постаменте, блестя чешуёй, извивалась женщина-змея.
Пузиков зевнул и прикрыл глаза, мягко проваливаясь в небытие.
Проснулся он от холода, зябко передёргивая плечами. Телевизор зиял тёмным экраном.
"Кто же его выключил?" - машинально подумал Пузиков.
Комната была наполнена мягким серебряным светом, который придавал всем предметам фантастический лунный оттенок.

Пузиков повернул голову и почти без удивления обнаружил, что рядом с ним на диване сидит самая настоящая молоденькая Снегурочка, отдалённо напоминающая одну из его сотрудниц.
"Здравствуй, Зоечка!" - неуверенно поздоровался Пузиков.
"Здравствуйте, Василий Николаевич, - ответила Снегурочка. - Только я не Зоечка. Лучше зовите меня Снежаной."
"С Новым годом, Снежаночка. Ты пришла ко мне встречать Новый год, не так ли?.."
"Как вам сказать?.. Моя задача сделать так, чтобы вы не встретили его без нас."
"Без кого это "без вас"?"
"Без сказочных героев, которые сопровождают вас всю вашу жизнь и про которых вы теперь незаслуженно забыли."
"?!."

"Нечего прикидываться! Вы что же в моём лице Снегурочку узрели? Обрадовались небось, что Зоечка П. к вам на новогоднюю ночь пожаловала. Разве не так?"
"А ты и есть Зоечка П., я тебя сразу по ножкам определил."
"А вы бы лучше не туда смотрели, Василий Николаевич. Вы в душу к себе лучше бы заглянули."
"И что же бы там я бы увидел?"
"Братца Кролика, к примеру. Не того, из которого вам жаркое готовят, а того, кем вы в своё время восхищались за ум его, находчивость, смелость и мастерство. Ведь остался он в вашей душе?"
"Остался. Детство, детство..."
"Или смелого солдата из "Огнива". Только книжного, а не в исполнении Олега Даля, которому вы в душе завидовали, потому что он с Мариной Неёловой целовался."
"Фу, какая ты, право!"
"Такая уж уродилась, не взыщите. А что вы скажете об Алёнушке? Только не о той, про которую Евгений Мартынов душещипательную песню сочинил, и вы под неё Зойкой П. любовались. А которая столько испытаний перенесла, что ваше детское сердечко от сострадания к ним буквально разрывалось."

"..."
"Задумались? То-то! И нечего делать вид, что вам сказка "Морозко" из-за скрытого в ней смысла до сердца доходит. Просто уж больно актриса, исполняющая в одноименном фильме главную роль, на дочку вашего начальника своими глазищами смахивает."
"Гм-м-м!"
"Да и литературные герои более поздних, чем сказки, книг - не в лучшем положении. Разве не так?"
"Чем ты это докажешь?"
"Возьмём, к примеру, Д'Артаньяна..."
"Возьмём!"
"Он же за женщину, даже незнакомую, готов был жизнью пожертвовать! А вы с женщинами мелочные счёты сводите."
"С незнакомыми не свожу."
"А вообще сводить с женщинами счёты - это по-мужски?"

"Ты права. По-мужски - это не обращать на женщин внимания. Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей"...
"То-то и оно. До седых волос дожили, а до сих пор не поняли."
"Как это: не понял? Понял!"
"Нет, мой дорогой! Вы - слюнтяй. Вы никогда не сможете нравиться женщинам, зарубите это себе на носу!"
Она ударила пальчиком по переносице Пузикова, и он почувствовал, что пальчик её состоит из чистого, слегка звенящего от удара льда. В страхе он полузакрыл глаза, а когда через некоторое время снова их открыл, то ни Снежаны, ни лунного света в комнате не увидел. Телевизор вновь светился, и под доносящийся из динамика звон хрустальных бокалов секундная стрелка бутафорских телевизионных часов приближалась к цифре 12.
"С Новым годом, с новым счастьем, товарищи!" - сказала диктор центрального телевидения.
"И пусть вам снятся голубые сны," - добавил от себя Пузиков.