Геннадий Хазанов

[WildWind]

Еврейская мама

 

[WildWind]

Чужие юбилеи

http://www.youtube.com/watch?v=8gc9G-2auMk

[WildWind]

Сборник редких номеров Геннадия Хазанова

http://www.youtube.com/watch?v=0MMWaIwLf6s

[WildWind]

Смотрите заново

 

http://www.youtube.com/watch?v=vV1oXQeD3Xs

[WildWind]

Владимир НУЗОВ (Москва)

ИНТЕРВЬЮ С ГЕННАДИЕМ ХАЗАНОВЫМ

 

http://www.vestnik.com/issues/97/1125/win/nuzov.htm

 

"Смешлив и смышлен" - это о Хазанове времен "кулинарного техникума". "Мне по душе строптивый норов артиста в силе..." - вспомнилось мне пастернаковское, когда я уходил с последнего концерта артиста, выступившего с новой программой в Театре эстрады. И этот путь им не пройден - он стремительно поднялся до вершин мастерства и продолжает набирать высоту.

 

* * *

 

 

- Геннадий Викторович, на одном из вечеров, где отмечали ваше 50-летие, вас назвали великим артистом. Каков эпитет?

 

- Ну что я могу сказать? (Следует большая пауза.)

 

- Но вы цену себе знаете?

 

- Знаю. Но определение "великий" все-таки какое-то не такое. Все дело во времени. У меня, надеюсь, какой-то отрезок жизни еще впереди; никто не знает, как я его проживу.

 

- Может, вы из "великого" превратитесь в "гениального"...

 

- Или наоброт, пойду вниз. Я стараюсь на восхваления не обращать внимания, как бы это ни ласкало самолюбие. Это - тяжелые гири.

 

- Не кажется ли вам, что юмор возвели в некий абсолют, чуть ли не в синоним порядочности. А вот, к примеру, у Льва Николаевича Толстого, по воспоминаниям современников, чуство юмора отсутствовало. Итак, вопрос: чувство юмора - желательно или обязательно для человека?

 

- Мне кажется, что без чувства юмора прожить жизнь иногда тяжелее, чем без зрения и слуха. Оно, это чувство, отличает человека от животного, потому что осязание, обоняние, зрение, слух - все это общее, а вот чувство юмора - эксклюзивное у человека. Я не верю, что у конкретного человека совсем нет чувства юмора. Просто оно бывает глубоко спрятано - значит, надо постараться докопаться до тайника. Оно, конечно, всегда индивидуально, но я не верю, что есть люди, просто совершенно лишенные этого чувства. А если это встречается, то это надо рассматривать как патологию. Вы спросили: желательно ли человеку иметь чувство юмора или обязательно. В двух словах ответ звучит так: желательно обязательно.

 

- У вас есть постоянные авторы. Как происходит работа над текстом: с ними вместе, вы читаете сами и т.п.?

 

- Все зависит от индивидуальности. Как правило, не приходится ничего поправлять у Михаила Городинского, у нового в моей жизни писателя, живущего в Томске, Евгения Шестакова. С Лионом Измайловым мы работаем на паритетных началах.

 

- Ну, а вообще, текстов хватает?

 

- Проблема текстов, как это ни парадоксально, существует всегда. С приходом Евгения Шестакова острота чуть притупилась.

 

- Может быть, эта нехватка текстов обусловлена и тем, что многие авторы сами читают свои сочинения?

 

- Как правило, я с этими авторами не сотрудничаю. Это писатели-артисты Жванецкий, Задорнов, Альтов. Хотя с Альтовым много работал раньше, но теперь он ушел на телевидение, и наше общение с ним - эпизодическое и не творческое.

 

- А сами вы сочиняете тексты своих выступлений?

 

- Нет. Тексты могли быть наговорены и не более того. Это, скажем, "Рассказ о юбилее Гречко", "Рассказ о юбилее Брежнева", что-то еще. Это устные рассказы, перешедшие потом на эстраду.

 

- Я вспомнил в этой связи устные рассказы Ираклия Андроникова. Они были замечательны, но в книге не читались.

 

- Может быть, потому, что это не есть предмет литературы.

 

- Ну, а книгу вы пишите?

 

- Да, я работаю над ней с 1992 года. Ее рабочее название "Монологи, не произнесенные вслух".

 

- Когда же вы думаете закончить книгу? Пятилетка миновала...

 

- А куда мне торопиться? Я могу написать за всю жизнь только одну книгу. Я не пишу никаких пособий по профессии, это книга о моей жизни и о той жизни, в которой я проживаю свою жизнь.

 

- Как вы впервые встретились с Аркадием Райкиным? О чем говорили?

 

- Ни о чем не говорили. Я плакал от счастья, смотрел на него - и все. Это произошло 1 декабря 1960 года на Большой Бронной, у Дома художественной самодеятельности. Я подошел к Райкину, очищавшему снег с машины.

 

- Он о вас уже слышал что-нибудь?

 

- Как же он мог обо мне слышать? Он же не в ЗАГСе работал, не в школе. Потом мы с ним регулярно встречались, и я был последним человеком на этой земле, который перед погребением великого артиста попрощался с ним. Я имею в виду прощальное слово.

 

- Кажется, в конце 70-х годов вы попали в опалу. Я помню даже, что ваш концерт в киноконцертном зале "Октябрь" был отменен. Чем вы проштрафились?

 

- К концу 70-х годов я стал очень раздражать московские власти. Гришин был человеком достаточно угрюмым; ему казалось, что я стал вольнодумцем, подрываю коммунистическую идеологию. Наверное, он был прав. Снятие концерта в зале "Октябрь" было связано со скандалом в Театре эстрады 13 декабря 1984 года. Я играл закрытый спектакль для комсомольского актива Октябрьского района. Этому концерту предшествовал звонок мне домой во время моего отсутствия в Москве. Некто просил обратить мое внимание на то, что это будет не заурядный концерт, а концерт для особой аудитории. Меня это сильно вывело из себя: я не понимал, что это за разделение аудитории на обычную и необычную: элитную или наоборот. Я не знаю, что имел в виду человек, который звонил, но меня это выбило из колеи. Это наложилось на неудачный ход спектакля, и когда он кончился, я этой самой "элитной" аудитории стал говорить о том телефонном звонке. Видимо, я был раздражен, агрессивен, так что претензии я предъявляю прежде всего к себе. А те, кто принимали репрессивные меры против меня, как теперь выясняется, принесли мне большую пользу: я стал взрослее после этого, ко многому стал относиться иначе. Стал на сцене думать о том, что моя авторитарность не что иное, как юношеские заблуждения, и что я не должен себе позволять всплесков эмоций, хотя по характеру я человек взрывной. Добиться полного контроля над собой мне было непросто; это был длительный процесс, даже не одного десятилетия.

 

- Вы могли бы коротко определить ваши отношения с теми властями?

 

- Это была партизанщина - с моей, конечно, стороны. Они были теми, кто партизана ловит и хочет наказать. Времена были уже не те, чтобы, поймав, повесить, сослать или устроить автомобильную катастрофу. Да и так серьезно власти ко мне не относились, скорее - как к сильно расшалившемуся юноше. Ставили меня в угол...

 

- А ваши взаимоотношения с нынешними властями?

 

- Я занимаюсь своим делом, они - своим, мне никто не мешает.

 

- Но в их адрес все-таки звучат критика, ирония...

 

- Ну и что? Они достаточно умны для того, чтобы реагировать по-другому. Они не запрещают материалов средств массовой информации, идущих на миллионы зрителей или читателей. Снятие, замена людей, отвечающих за СМИ была, есть и будет всегда, как бы ни назывался строй. Работодатели всегда будут охранять самих себя. И потом, если вы заметили, я практически ушел с поля политических разборок. Вульгарной социологии и политической конкретики у меня в программе нет. Это сделано абсолютно сознательно. Я сделал в этом плане все, что мог, и понял, что это - борьба с ветряными мельницами.

 

- Но ведь сравнительно недавно вы находились не вне, а внутри политической борьбы. Я имею в виду вашу поездку в Тулу, поддержку на выборах Александра Коржакова. Вы поддерживали его потому, что он выступил против властей?

 

- Абсолютно нет. Если бы Коржаков не выступал с критикой властей, а просто баллотировался в Государственную Думу, я все равно бы поехал в Тулу. Я поддерживал Коржакова, поскольку - я об этом неоднократно говорил - у нас хорошие человеческие отношения. А то, что президент сменил одно окружение на другое - это дело президента.

 

- Не хотите ли вы, Геннадий Викторович, сказать, что старое окружение лучше нынешнего?

 

- Вы знаете, я воздержусь от оценок, потому что свои эмоции надо в данном случае убирать. Как мудро сказал один военачальник, которого звали Наполеон, "сердце политика должно находиться в его голове". Поэтому воспринимать на уровне эмоций то, что делают политические деятели, - это удел людей, не задающих себе вопроса: что есть жизнь в политике. Политика действительно не очень чистое и, я бы сказал, не очень благородное дело.

 

- И тем не менее вы ведь дружите с Коржаковым-политиком?

 

- Так же, как определение "великий", определение "дружба" - эксклюзивное. Будем говорить так: мы - хорошие знакомые.

 

- А книжку его вы, конечно, прочитали?

 

- Да, прочел. Факт публикации... Право каждого человека - опубликовать сегодня в свободном обществе книгу. Все дело в том, что для меня открытий в книге практически не было, потому что, находясь на близком расстоянии от политического истеблишмента, я понимал, что не все так уж безоблачно в "Датском королевстве". Если бы я был редактором книги, я предложил бы автору какие-то формулировки опустить. Хотя еще раз говорю: в книге ведь очень много хорошего и сердечного написано о президенте. Очень много. И те, кто ждал, что на него будут вылиты ведра помоев, в данном случае разочарованы. А что касается приоткрытой завесы тайн двора... Во многочисленных воспоминаниях, интервью хранителей этих тайн мне всегда казалось, что их авторы что-то очень важное не договаривают. Или увидел своего бывшего патрона или соперника из сегодняшнего, уязвленного, кресла. Потому что, скажем, говоря о Горбачеве, вопрос о 19 августа будет стоять, покуда я буду жить. Что это было? Что произошло на самом деле? У меня не сходятся концы с концами. Противники Горбачева утверждают, что это делалось с его согласия. Но если это так, зачем было отключать спецсвязь? Зачем отправлять Плеханова в Москву? Туда же - президентский самолет? Ничего не понимаю! С другой стороны, отдаю себе отчет в том, что тайное желание обуздать рвущегося на самостоятельное политическое поле Ельцина и его коллег из союзных республик у Горбачева было очень сильное. Он понимал, что иначе управление страной уходит из его рук, и поэтому некие элементы "чрезвычайки" он, может быть и неосознанно, ввести желал. А может, и вполне осознанно. Но поскольку Михаил Сергеевич в этом смысле человек опытный, достаточно хорошо владевший политическим маневром, все остается до сих пор тайной. Мне не хватает искренности Горбачева. А книга Коржакова достаточно искренна, хотя и субъективна. Но иначе и не может быть. Вы знаете, по прочтении книги, меня посетила такая мысль: прочитав эту книгу, Борис Николаевич мог бы сделать следующий вывод: "Руководитель службы безопасности действительно получил от меня целый ряд полномочий, не входящих в его прерогативу". И в тот момент, когда президент это понял, он решил восстановить статус-кво. И освободил человека от функций, ему не свойственных. Поскольку стать снова просто телохранителем руководителя крупнейшей службы безопасности его уже не устраивало, возникла необходимость произвести замену и поставить на это место человека, который будет заниматься локальным делом: охраной первого лица государства. Ельцин мог сказать: "Да, я ошибся, я поправился". Все.

 

- Ну, вот, Геннадий Викторович, я задал маленький вопрос, а получил обстоятельный ответ. Вернемся к вашей программе. Я смеялся до слез, текло из глаз, из носа - так я давно не смеялся. Но, отсмеявшись, задумываешься. Мне кажется, с Лениным "покончили мы счеты", анекдоты о нем если не устарели, то вот-вот устареют. А вы считаете Ленина вечно живым - в плане анекдотов?

 

- Безусловно, потому что речь идет не о Ленине, а о нашей потаенной потребности создавать идола. В данном случае никаких претензий к самому вождю мирового пролетариата у меня быть не может, тем более, что фигура это сложная, неоднозначная. И - как бы сказать? - он все равно провоцировал те процессы, которые тайно или явно в мире уже разворачивались. Имею в виду фашизм: красный ли, коричневый.

 

- Но вот вашей дочери, наверное, все эти ленины, сталины, брежневы - как они говорят - "до фени"?

 

- Правильно. Но такой смеховой истерики, как у молодежи, этот материал не вызывает больше ни у кого. Я давно такого не видел и не слышал. Молодежь смеется над идолопоклонством, над ложными кумирами. А 18-20-летние больше воспринимают, я бы сказал, конструкцию смешного, абсурдность ситуации. Там могла быть другая фамилия, а вовсе не Ленина... Хотя по сей день на всем пространстве, которое раньше называлось СССР, рассеяны бюсты, бюстики, памятники Ленину. Только что я выступал в Запорожье. На сцене за моей спиной стояли два огромных бюста Владимира Ильича. Люди прекрасно знают: это вот о нем идет речь, о памятниках на каждом углу. Почему же до сих пор стоят памятники человеку, о котором всерьез и речи не идет? Это же абсурд, религия, придуманная большевиками: на место Иисуса Христа поставлен Ильич. Это же чистая бесовщина...

 

- Все. О политике ни слова. Как складывается карьера вашей дочери?

 

- Она оттанцевала в Большом пять сезонов, правда, один сезон провела в Нью-Йоркской школе современной хореографии, что ей очень сегодня кстати. Она помимо классической хореографии тяготеет и к современной. Я слышал из уст Владимира Васильева и Вячеслава Гордеева, что она хорошо овладела современной хореографией и может заниматься ею вполне самостоятельно и в рамках Большого театра, хотя я ретроград, и мне кажется, что Большой театр - это храм классической хореографии.

 

- Вы в хорошей физической форме. Вы плаваете, бегаете?

 

- Я не бегаю, я летаю. Скажу вот что: уже надо следить за весом. У моей жены такой принцип: дом должен быть ухоженным и сытым. И здесь начинаются разночтения: как же быть? Надо приготовить побольше вкусного, а съесть его не могут. (Смеется.)

 

- Вы счастливый человек?

 

- Конечно. Я благодарен Богу, судьбе, родителям, жене. И всем своим великим, но, увы, ушедшим учителям: Райкину, Никулину, Евстигнееву, Брунову. И, слава Богу, поныне здравствующему педагогу Надежде Ивановне Слоновой. А моя надежда, мое будущее - это моя дочь.

[WildWind]

http://www.razgovor.org/interviu/article999/

 

Геннадий ХАЗАНОВ: БАЛОВЕНЬ БЕЗ СУДЬБЫ

 

Договориться об интервью с Хазановым непросто. Человек он колючий и на удивление ранимый. Его внутренний мир не то, чтобы хрупок, но крайне чувствителен к равнодушным грубостям этого мира. Ровно за день до нашей беседы Геннадий Викторович выгнал корреспондентку одного популярного издания через пятнадцать минут после начала разговора – глупой показалась. Мне кажется, сурово поступил: глупым тоже надо кушать, не всем же Эйнштейнами быть или Хазановыми.

 

Тем не менее, я считаю Хазанова фигурой трагической. Он всю жизнь боролся с драконом, наконец, победил его, а победив, всплакнул на могиле, усомнившись – тому ли была отдана жизнь? И даже отказал себе в высоком звании интеллигента, а ведь интеллигенция такого не прощает - у них, как у уголовников: вход рупь, выход два. Такая странная жизнь…

 

В общем, человек, который смеется, по жизни оказался человеком, которому не до смеха.

 

 

Когда я подошел к столику в ресторане ЦДЛ, где мы договорились встретиться, Хазанов вел какие-то бурные переговоры по ай-фону.

 

- «Все-то вы в трудах, государь», - цитатно подколол я.

 

- Я понял, что если я не буду трудиться, я просто умру, - как бы даже оправдываясь ответил Хазанов. - У меня органическая неспособность получить радость от самого физиологического факта жизни. Есть люди, которые радуются своему животному существованию, тому, что солнце светит. Счастливчики. А мне этого мало. Мне приходится работать, чтобы получить удовлетворение и наполнить жизнь.

 

- Сочувствую. Неудачные мы с вами какие-то… Такое устройство личности – первый шаг к самокопанию и инфарктам. Но вы, тем не менее, производите впечатление человека довольного жизнью. Я тут вчера набрал в поисковой строке «Геннадий Хазанов» и первое же определение, на которое наткнулся, было «баловень судьбы». Представляете?

 

- «Баловень судьбы»?.. Сразу хочется сказать, что это не так. Но едва я раскрываю рот, чтобы заявить, будто никакой я не баловень, тут же приходит мысль: надо совесть поиметь! ну, как же не баловень? баловень! Как есть баловень! Судьба мне дала столько, что жаловаться на недоданность – совсем хамство. Давайте начнем сначала… Я вырастаю в московской коммуналке, в семье с очень непростыми взаимоотношениями между мамой и бабушкой, без отца.

 

- Вот и первая недоданность – отсутствие отца. А ведь отец – тот камень в фундаменте личности, который непременно должен быть. Он формирует будущее строение. Которое иначе оказывается перекошенным.

 

- Кто знает, с какой целью судьба лишила меня отца? Кто знает, с какой целью мне были даны длинные вереницы неудач в начальном периоде жизни? Видимо, чтобы я сразу выбрал весь свой ресурс неудач... Гадкий утенок в школе. Родившийся в не самой счастливой семье, в очень нервной атмосфере. Моя мама в 25 лет лишается мужа - отца моего старшего сводного брата. Его арестовали и расстреляли в 1938 году, а через 19 лет посмертно реабилитировали, выплатив двухмесячное пособие. И сколько я себя помню, между моей матерью и ее матерью – моей бабкой – были, как бы это сказать… весьма неблагостные отношения. Мать вышла замуж против воли бабушки. А арест и расстрел только подтвердили бабушкино отношение к ее избраннику. Моя бабушка была такой правоверной, ортодоксальной большевичкой. У нее был очень непростой характер и твердая уверенность, что коммунистическая идея – светлейшее будущее человечества. И у бабушки были на то свои резоны!

 

- Какие же?

 

- Она родилась в еврейском местечке, в Бессарабии, за чертой оседлости в 1888 году. А моя мама, обратите внимание, родилась в 1913 году на Дальнем востоке, в захолустном Сковородино. Если вы подсчитаете, то увидите, что бабушке тогда было 25 лет.

 

- Как она туда попала из-за черты оседлости?

 

- О! Меня мучил этот вопрос – как она туда попала из своей Бессарабии? Потом понял: она была сослана за революционную деятельность. Несколько лет назад, будучи на гастролях на Дальнем Востоке, я проезжал это Сковородино. И могу себе представить, что там было тогда, если там так сейчас. Стояла осень, сентябрь, красота невероятная, красные листья… И вдруг – Сковородино! Тихая оторопь. Черный ужас среди красивой природы.

 

А маме моей весь этот коммунизм был до лампочки. Она хотела танцевать, но бабушка этого желания не понимала: что значит танцевать? Образование надо иметь! А не вести полуприличное существование в богеме. И, прожив жизнь, могу вам с улыбкой сказать, Александр Петрович, что бабушка не так уж далека была от истины в своем мнении о богеме. И связано это с определенным психотипом тех, кто стремится к публичности… В результате мама, мечтавшая с малых лет танцевать, стала инженером. С травмированной психикой – и поломанной мечтой, и расстрелом мужа, и тем, что я родился внебрачным ребенком. Все это, разумеется, не могло не отразиться на мне. У меня не было счастливого детства, это точно. И юности счастливой тоже: меня не принимали никуда – ни в какое из театральных, ни в хореографическое училище, куда я хотел поступить. Дело в том, что мать любила балет, постоянно водила меня в Большой театр, и я решил, что буду танцевать… а меня не приняли! Я решил стать артистом – меня снова не приняли. Раз, другой… Все шло наперекосяк!

 

Но с определенного момента в моей судьбе стали происходить странные вещи. На меня вдруг посыпалось все сразу. Судьба просто оттянула выдачу. Я стал артистом, которого знала 300-милионная страна. Я собирал на сольных выступлениях не просто дворцы спорта, но целые открытые стадионы. Может быть, судьба специально сделала такую оттяжку, чтобы я узнал цену всему этому?

 

- Вы сказали, что были гадким утенком. Это из-за смешной внешности? Когда вы себя им почувствовали?

 

- В детстве. Я жил в послевоенном Замоскворечье – в соляной кислоте неагрессивного антисемитизма. Он был разлит на бытовом уровне. Никаких базовых мотиваций не любить евреев у окрестных мальчишек не было – они не были знакомы с работами Шульгина, не читали еще не написанные тогда лекции Вадима Кожинова и труды Шафаревича. Но тем не менее… Знаете, я с сожалением смотрю на любые проявления национальной исключительности. И когда еврей объясняет все свои неудачи тем, что он еврей. И когда русский, бьющий себя в патриотическую грудь, объясняет свои неудачи тем, что кругом засели евреи. По большому счету мне жалко и тех, и других . Они счастливы в своих заблуждениях. И эта энергия заблуждения помогает им находить силы для дальнейшей жизни. Вообще, любое заблуждение – очень мощный стимул. А отсутствие заблуждений порождает аморфность. Я читал ваши книги, Александр Петрович, и понимаю, какой мощнейшей энергией заблуждения вы обладаете! И знаю, с какой запредельной верностью вы служите своему дарованию. Как всякий творческий человек, вы все время бегаете в эту нематериальную кассу оплачивать то, что вам выдают в качестве аванса. Это называется призыв судьбы, у вас он есть, вы типичный призывник. Я тоже таким был.

 

- Об этом «был» мы еще поговорим. А пока вернемся в коммунальную квартиру. И в детство, отравленное тяжким духом эпохи и бытовым антисемитизмом.

 

- В коммунальную квартиру… Я огромный кусок жизни провел в комнате соседки, которая меня безумно любила. При этом она терпеть не могла евреев. Возможно, я был у нее занесен в какой-то реестр «неплохих евреев». Потому что во мне она души не чаяла. Я у нее все время болтался, мы смеялись, я помню свой первый поход с ней в кинотеатр… Агриппина Николавна. В миру тетя Груня. Она умерла в семидесятых, и мы до смерти поддерживали с ней отношения. А в девяностых, когда открылись архивы КГБ, моей маме принесли бумажку из этих архивов. Это была ксерокопия документа размером в один листок - я его держал в руках. На одной стороне листка донос на отца моего сводного брата – маминого мужа. А на обратной стороне листа приговор и штамп «расстрелян». Как вы думаете, кто написал этот донос?

 

- Тетя Груня. Но зачем?

 

- Да, она. Я не знаю, зачем она это сделала…

 

- Что бы вы ей сказали, если бы узнали об этом до ее смерти?

 

- Ничего. У меня нет злости по отношению к ней и нет злости ни к кому-либо вообще. В том числе и к людям, которые считают, что евреев нужно не любить. Равно, как и нет у меня негатива по отношению к тем из евреев, кто, сопротивляясь этой нелюбви, впадал при этом в абсолютно местечковую крайность.

 

Когда тетя Груня умерла, я стал жить в ее комнате. Мы с женой долго мыкались по съемным квартирам, а после смерти тети Груни с помощью Утесова, в оркестре которого я тогда работал, через Моссовет присоединили ее комнату. В нашей коммуналке были две смежные комнаты и одна отдельная, вот в ней-то и жила тетя Груня. Причем, сначала в исполкоме нам отказали, но потом все же дали эту комнату.

 

- С другой стороны, если бы мужа вашей матери не расстреляли, вас бы на свете не было. Свинцовая точка на одной жизни породила другую – вашу. Но эта «тетя Груня»… Она ведь сломала жизнь!

 

- Да, она сломала жизнь семье. Но… Много позже я репетировал с Виктюком спектакль по рассказам тогда только вернувшегося на наши прилавки после долгого забыться писателя Пантелеймона Романова, который успел умереть своей смертью в 1938 году, а то бы его расстреляли, конечно… Не знаете такого писателя? Он в свое время был популярен не меньше Зощенко! Так вот, во время репетиции Виктюк вдруг по поводу Мейерхольда стал что-то неуважительное говорить. И показывает мне письмо Мейерхольда Сталину. Я ему ответил: Роман Григорьевич, не приведи господь вам никогда оказаться в таких условиях, в которых оказался арестованный Мейерхольд. Я никого не сужу… Мы тогда с Виктюком расстались. Но не из-за этого спора, а по совокупности причин. Это был конец восьмидесятых, и я тогда вдруг подумал, что не может еврей рассказывать такое про русский характер, а произведения Романова – просто рентген русского характера, который высвечивает психологию рабов и черни. Я тогда сказал: я не могу этого играть, нельзя. И мы закрыли работу. С этого момента у меня начались проблемы с жанром.

 

Понимаете, человек, выходящий на сцену даже в этом вот, так называемом сатирическом жанре, все равно должен показывать некие типические персонажи. Я, конечно, показывал и грузинов, и мусульмане, но основная масса – русские люди. И я понял всю бестактность этого.

 

- Вы поняли, а я не понял. Что вдруг случилось? Раньше-то вы не стеснялись.

 

- Я перестал себя чувствовать своим. До перестройки у меня не было такого ощущения! Потому что при Советах была некая общность.

 

- «Советский народ».

 

- А потом началась национальная самоидентификация, и эта центробежная сила национальной самоидентификации растащила нас всех в разные стороны, дезинтегрировала население. Которое перестало быть советским народом. Это была какая-то неопределенная предтеча «российского народа», который с точки зрения русских людей оказался обворованным - на территории. Никто не задавался вопросом, как и зачем русские завоевывали эти территории, на крови выстраивая империю. Никому сегодня почему-то не приходит в голову поискать проблемы Северного Кавказа в ермоловской операции. А ведь там все лежит. Русские-то по широте души забыли все обиды, нанесенные другим народам, а те помнят. И будут помнить.

 

- А сами вы кем себя считаете?

 

- Русским, конечно. Я вырос на русской культуре, кем же я еще могу быть?

 

- А зачем тогда вам израильское гражданство?

 

- Ох, уж это гражданство! В 1991 году я собирался на гастроли в Израиль и мне сказали: ты же, типа, еврей, а в Израиле дают гражданство, попроси! Я спросил: «А зачем оно мне?» - «Как зачем? Без виз будешь по миру ездить!» - «Да ну!» И вот 18 декабря я в Москве вхожу в лифт с чемоданом, встречаю соседку. «Далеко собрались?» - спрашивает. «На гастроли,» - говорю. Приезжаю в Израиль, мне в течении нескольких дней оформляют гражданство. Об этом сообщают все газеты. А 30 декабря возвращаюсь в Москву, вхожу в лифт и встречаю ту же женщину! И она, уже прочитавшая про мое гражданство, спрашивает: «Надолго к нам?»

 

Но это еще не все. Когда у меня закончился срок действия израильского загранпаспорта, я пошел в Москве в посольство его менять на новый. А мне говорят: мы вам не дадим паспорт. «Почему?» - «Потому что вы не живете в Израиле». – «Но я и не обещал переехать! Почему вы от американских евреев не требуете переезда в Израиль, а спокойно выдаете им паспорта? Что за дискриминация такая?» В результате мне пришлось ехать в Израиль и там уже получать новый паспорт с помощью знакомых. И так каждый раз – как только приходит пора продлять паспорт, начинаются препоны.

 

- Теперь я понял. После перестройки усилившееся национальное с самоопределение вас выдавило из привычного ощущения - вы перестали себя чувствовать русским и почувствовали как бы евреем.

 

- Нет. Не евреем. Я почувствовал себя нерусским. Я почувствовал себя человеком, ограниченным в правах. Если даже Михалков, который ко мне хорошо относится, сказал, что «не должны евреи играть русских», то куда уже дальше…

 

- Как это случилось?

 

- Я спросил его, будет ли он меня снимать, и он ответил: «Слушай, Ген, ты же знаешь, как я тебя люблю, но не должны евреи играть русских.» Никите не приходит в голову, что русский тогда не должен играть Гамлета, потому что тот датчанин. И немцев, и прочих. Русские должны тогда играть только «Конька-горбунка».

 

- Что же вы ему ответили тогда?

 

- Ничего. Я был настолько обескуражен… А потом я понял, что он имеет в виду. Еврей может играть русского – но не плохого. Плохого русского может играть только русский. Иначе ослепленные любовью к территории патриоты могут обидеться. Еще Карамзин писал об этих «географических патриотах», привязанных к территории, которых греет ее масштабность. Я лично не понимаю, как можно гордиться величиной территории. Это примерно как гордиться тем, что у тебя такой большой «КамАЗ», а вокруг всякие мелкие «Тойоты». Территориальный патриотизм - проявление глупости. Нужно интересоваться, что на этой территории происходит в первую очередь.

 

- Значит, с эстрады вас выдавили национальные комплексы, которыми заболела страна?

 

- И еще кое-что. Когда я только начинал свою дорогу в сатире, обличал и бичевал недостатки, я был представителем той части населения, которая была со мной в равном положении. В 16 лет я пришел работать на завод. Я получал мизерную зарплату. Потом я учился и получал мизерную стипендию. Я помню часто состояние, когда хотелось есть, а денег не было. Таким образом, я был абсолютно органичен в неприятии того, что не дает мне получить то, чего жаждет мой организм. А потом я все получил! И понял, что моя профессия потеряла нравственную сверхзадачу, потому что из окна «Мерседеса» рассказывать, какой ужас творится в стране, о том, как много бедных…

 

- Но ведь «Мерседес» - это уже дела недавние, как я понимаю.

 

- Нет. Первая машина - «Жигули» появилась у меня в 1976 году. Отдельная квартира. Огромное количество концертов, поскольку я был дико востребованный артист. Я был один из самых высокооплачиваемых исполнителей в стране. Высоцкий, Пугачева и я получали самые большие гонорары. Мне в конверте за выступление платили 500 рублей.

 

- Мой папа-полковник получал столько за месяц.

 

- А я – за один концерт. И не забывайте, что мой рубль и рубль простого человека – это были разные рубли, они имели разное наполнение. Советский человек ничего не мог купить на свой рубль, а я, как известный артист, все мог достать. Я оторвался от народа.

 

- Но «Жигули» - это все-таки не «Мерседес».

 

- А потом и «Мерседес»! Первый «Мерседес» появился у меня в 1989 году. А в 1991 году из Германии с военного аэродрома взлетел военно-транспортный самолет, который вез для меня «Мерседес – 560 SEL». Это танк огромный, а не «Мерседес»! И это все приводило меня к мысли: как же я могу бичевать и критиковать из окна этого «танка»! У меня самоощущение поменялось. Я стал испытывать чувство стыда. Еще была инерция старого хода, но постепенно-постепенно я стал внутренне склоняться к уходу, и в конце концов ушел с эстрады. А добила меня история в середине девяностых, когда на мою голову свалился талантливый писатель Женя Шестаков. Человек из Томска, из русской глубинки. Сейчас он переехал в Москву, я ему помог, хотя уговаривал не переезжать, поскольку был уверен, что Москва его погубит. В своей глубинке он был совершенно органичен в том, что писал… Так вот, наложение его литературы на мой внешний вид рождало ощущение издевательства над Россией. И когда я приехал в Штутгард и начал выступать перед, скажем так, русскоязычной аудиторией, читая ей шестаковский рассказ про сибирское лето, одна дама, приехавшая в Германию из какого-то российского еврейского местечка, выкрикнула: «А нельзя поменять репертуар?»

 

Я стал чувствовать себя чужим везде. Раньше я никогда не задумывался над тем, что могу кого-то обидеть…

 

- А почему она так крикнула?

 

- Потому что ничего не поняла. Мне даже понятен механизм ее непонимания. Она уже давно не в этом! Вот, скажем, Миша Евдокимов, который раньше делал хорошие пародии, потом постепенно ушел в почвенную стилистику. Я несколько раз слушал его выступления и ничего не понимал! Я знал, что я живу в этой же стране, но я не понимаю ничего из того, что он говорит! Потому что я – урбанист, я вырос в Москве и всего этого не знаю. А когда Шестаков начал писать для Евдокимова, то был для него просто родным автором. Для меня же его талантливые рассказы были костюмом с чужого плеча. И я понял, что у меня нет больше аргументов. Зал перестал меня понимать.

 

Ну, и последнее. Я долгое время разделял сторону ельцинской команды, я искренне полагал, что наша страна уже не может жить так, как жила. Но потом, попав вглубь этого ареопага реформаторов, я пришел в ужас. У меня кончились все иллюзии.

 

- А как вы туда попали?

 

- При Ельцине был такой Президентский клуб. И вдруг мне в 1994 году то ли Коржаков то ли Илюшин, сейчас уже и не вспомню, по предварительной договоренности с Ельциным предлагает занять место отставленного Задорнова – развлекать эту публику. Задорнов сначала пользовался там большим расположением, получил квартиру в президентском доме на Осенней улице, что, правда, не мешало ему рассказывать в кулуарах концертного зала «Россия», что Ельцин его спаивает. Я даже однажды подошел к нему и сказал: «Миша, как тебе не стыдно! Зачем ты это говоришь?» А он даже не преследовал никаких компрометирующих целей – просто гарцевал. И вот вместо него привели меня, зная, что у меня нет никаких бизнес-амбиций и прочих запросов. Так вот, покрутившись в политических верхах, я страшно разочаровался, вернулся однажды домой и сказал: «Россия погибла.»

 

И если мне сегодня принесут указ о назначении меня на какую-нибудь высокую государственную должность, я попрошу меня снять тут же! Я когда-то сказал в лицо президенту Путину, что дня в его кресле просидеть не хотел бы. Это нужно такой энергией заблуждения обладать, чтобы хотеть в президентское кресло сесть, какой я уже давно не обладаю. Вся моя энергия заблуждения давно растрачена.

 

С недавних пор я стал мучиться вопросом, почему ни про одного правителя России – ни про одного царя, ни про одного генсека – народ никогда не говорит хорошего слова? Может быть, не в царях дело? Может быть, этой территорией и этим народом по-другому и управлять нельзя? Вы не представляете, какое впечатление в этом смысле на меня произвела ваша книга «Наполеон» - тот отрывок, когда Бонапарт в 1812 году хотел отменить крепостное право в России, но посмотрев на диковатое российское крестьянство, от этой идеи отказался. Я буквально впёрся глазами в это строчку: вот причина! Можно менять голову, но тело-то остается прежним!

 

Я столько сил и энергии положил на этот жанр, думая, что моя борьба по разрушению советского режима находится в позитивном векторе. А теперь могу только процитировать Ежи Леца: «Ну, ты пробил головой стенку. И что ты будешь делать в соседней камере?»

 

- То есть когда вы выходили на сцену при Совдепии, вы всерьез считали себя борцом против режима?

 

- Ага! Ага! Ага! Я же все-таки формировался в стенах дома культуры гуманитарных факультетов МГУ. Шестидесятники, Фазиль Искандер, Ахмадулина, молодые ученые, поэты, Политехнический, оттепель, ощущение «вот теперь все будет по-другому!» А потом в конце шестидесятых все стало давиться, гайки закручиваться, и закончилось вводом войск в Чехословакию. А я с 1968 года был занесен в списки неблагонадежных - еще студентом меня сняли с гастрольного маршрута и чуть не исключили из училища за номер «Письмо генералу».

 

Я не так давно увидел документы – переписку КГБ и секретариата ЦК КПСС о моей скромной персоне и об этом номере. И запоздало похолодел. Вот на каком уровне решался вопрос об эстрадных интермедиях! А я даже не знал, что надо мной висело, ведь запросто могли сломать жизнь. Но пронесло - времена уже были более вегетарианские. Конечно, я баловень судьбы, в тридцатые годы расстреляли бы… Но самое смешное, когда в 2007 году был юбилей КГБ, мне позвонили из администрации Президента и попросили выступить у них на юбилее с этим номером – «Письмо генерала».

 

- Люди с чувством юмора... Но вы действительно много сделали для развала страны. Шандыбин как-то сказал, что Хазанов развалил СССР. При всех натяжках, тут есть огромный шмат истины. Я помню то время, и могу сказать, что именно эстрада, анекдоты и смех над строем производили наибольшую эрозию системы.

 

- Но самое страшное, что сегодня я уже все чаще задаю себе вопрос: а можно ли было тогда по-другому? А был ли у Сталина другой путь? Да, это были страшные времена. Но именно тогда выковывалась великая культура. А сейчас великая русская культура, созданная поколениями многих гениальных людей, погибает. Я тут недавно давал интервью по поводу юбилея ансамбля имени Моисеева. Великий коллектив. Великий! Живут они сейчас на какие-то копеечные гранты. Это разве нормально, когда какой-то эстрадный артист - не буду называть его фамилию, - пользуясь расположением Лужкова, получает в Москве театр, а ансамбль Моисеева так и прожил жизнь без своего помещения? Могу ответственно заявить: никогда больше в этой стране не будет создано ничего подобного ансамблю Моисеева! Потому что это продукт империи. И только империя может на такое тратить деньги.

 

Мне могут сказать: да на хрен нужен был ансамбль Моисеева, когда нельзя было выходить на площади? Ну, наверное. Но факт остается фактом: тогда ансамбль был создан, а ныне он загибается – вместе со всей культурой. А демократические каноны отчего-то плохо приживаются на нашей почве, - мы постоянно попадаем в этот капкан. И когда я смотрю на искреннее желание президента Медведева демократизировать наше общество, я задаю сам себе вопрос: а может ли оно? И нужно ли ему это? Все западно-европейские рецепты тут - мимо кассы.

 

Вот меня спрашивают: ты согласен с отменой губернаторских выборов? Да. А почему, это же недемократично!.. А вы видели тех губернаторов? Вы видите, что они творят, если не могут быть сняты Кремлем? Это удельные князья! Они на очередных выборах сделают все, чтобы остаться на второй, третий срок, четвертый. Мне возражают: но ведь то, что их не избирает народ, это плохо?. Да, согласен, плохо. И то плохо, и это. Но готовых ответов у меня больше нет.

 

- Народ у нас действительно говняный - сейчас большинство темной массы населения выступают за цензуру и голосуют за Сталина. Может быть, надо было в свое время судить КПСС, организовать нечто по типу нюрнбергского процесса? У немцев же получилось.

 

- А вам не кажется странным, что член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь сначала Свердловского обкома, а потом Московского горкома партии будет судить партию? Это все равно как если бы Риббентроп инициировал суд над НСДАП… В общем, чем дальше я отходил от альма-матер, в которой сформировался, как оппозиционер, чем больше у меня становилось «Мерседесов», тем больше я стал испытывать чувство ответственности за сделанное. Не еврейское это дело – красным знаменем размахивать. Мне стало интересно просто копаться в профессии, ставить спектакли, заниматься внутренними ходами, психологией персонажей.

 

С определенного момента я сказал себе: я могу смеяться только над собой. А показывать пальцами, как это делают сатирики - «вот кто виноват!» - я уже не могу, потому что не знаю. Вся энергия сатиры – это энергия заблуждений. Я потерял все свои заблуждения. Бичующий Салтыков-Щедрин мне больше не интересен. А вот Чехов интересен.

 

- Интеллигенция вас заругает за такие слова. Интеллигенция обязана обожать народ, клясться его именем и считать себя плотью от плоти.

 

- Я не интеллигент. Я вообще мечтаю о том времени, когда интеллигенции не будет. Интеллигенция – чисто ведь российское порождение. Это некая вечно фрондерствующая прослойка, находящаяся постоянно в оппозиции власти, что бы власть ни делала. Своего рода больная совесть нации. Но если нам удастся построить общество нормально функционирующее, общество, где торжествует закон, работает судебная система, где не имеет значения, какую ты должность занимаешь, поскольку перед законом все равны, и бизнес развивается на честных конкурентных началах… То что делать в такой стране интеллигенции? Ей не останется места. Если в организме все в порядке, все системы работают нормально, болеть нечему.

 

- Но ведь именно мелькание артиста приносит ему деньги. Артист торгует лицом. А если артиста забыли… В прошлом году я летел в Израиль ночным рейсом, потому что ночной дешевле. И увидел вас. Вы летели тем же рейсом, причем обычным экономическим классом. А я думал, что люди вашего уровня летают только в бизнес-классе.

 

- Да, денег стало меньше. А мне, в принципе, вип-зал нужен. Чтобы не лезли сфотографироваться вместе, чтобы не дергали, у меня ведь не всегда такое настроение, чтобы служить радостным фоном для чьих-то фотографий. Но когда я узнал, что теперь за вип-зал берут 400 долларов… Лучше в обычном посижу. Нет, если кто-то мне оплатит вип-зал, бизнес-класс, хорошо, но сам я – никогда! Я лучше эти деньги на семью потрачу. Я сейчас в семье работаю практически один.

 

- А корпоративы? Вас еще многие помнят, могли бы, наверное, приглашать по старой памяти…

 

- В начале девяностых, когда рухнула концертная деятельность, мне пришлось походить и по корпоративам. В принципе, после этого можно было принять яд. Это ужасное ощущение, когда ты не равен даже холодной закуске, а являешься просто приправой для нее. Чувство абсолютного профессионального позора. И я перестал ходить. А потом, когда мне реально понадобились деньги, меня уже и не звали. И звать больше не будут, потому что корпоративы теперь сжались до набора медийных певцов и ведущего. Им читающий со сцены человек уже не нужен. В последний раз я почти случайно попал на корпоратив в одну серьезнейшую корпорацию. Вышел на сцену. Буфет в фойе продолжал работать, и потому в зале сидела треть. Во время моего выступления люди входили и выходили. Знаете, я – человек с давно накопленным профессиональным терпением, с умением держать себя в руках, уже заряженный на то, что это – корпоратив. И все же не выдержал и сказал: «Или сядьте или я уйду.» И это было не сборище каких-то полукриминальных нуворишей, как в начале девяностых, нет – просто корпоративный вечер с приличными людьми. И в зале не было столов, никто не жевал. Но это ничего не меняло! Я вам не могу передать то чувство унижения, которое мною овладело. Это профессиональная казнь.

 

- Знаете, в вашей жизни нет никакого перста судьбы! Судьба – это когда человека ведет властная сила, выводит его к высокой цели, ставит на пьедестал, на котором он и помирает от тихой старости, будучи довольным тем, что совершил. Так умрет Михалков – в окружении официального почета. А вы соскочили с поезда судьбы. Хотя добились высшей славы, вживую трогали президента и могли пробиться в какое-нибудь кресло… Даже боюсь спросить – когда же вы были счастливее – когда боролись с системой или сейчас, когда растратили весь запас заблуждений?

 

- Я всегда счастливый, говорю это без кокетства. Я где-то прочел, что счастливым является тот человек, который сделал счастливыми других людей. А мне в 1991 году в Бруклине возле русского ресторана одна женщина сказала, что обязана мне жизнью. Я удивился: как так? Оказалось, она собиралась уезжать из страны, и вдруг у нее ребенок скоропостижно умирает. А она из-за него, собственно, и уезжала – чтобы дать ему другую жизнь. И теперь осталась и без ребенка, и без родины. И вот она прилетела в Рим, купила снотворного и решила уснуть навсегда. Но перед этим поставила кассету с Хазановым. Двое суток она слушала мои выступления, меняя кассеты – по нескольку раз, по кругу, не выходя из комнаты. И через двое суток простилась с мыслью о самоубийстве. Что может быть прекраснее, чем услышать такие слова? Я счастливый человек! Мне удалось большому количеству людей на чуть-чуть облегчить жизнь. Возможно из-за этого, как всякий человек, зацикленный на профессиональной судьбе, я в чем-то обделил своих близких. Хотя, надеюсь, они меня поняли.

 

- А не жалко утраты былого богатства?

 

- Богатство – это разврат. Тот, кто хочет богатства, - не имеет, а еще только хочет его получить! – уже развращен. Если вы мне сейчас дадите пластиковую карточку, с которой я могу снимать неограниченные суммы, и скажете: трать, сколько хочешь и живи, как хочешь... в моей жизни в сущности ничего не изменится. А я и так живу, как хочу.

 

- Вы что же, до смерти собираетесь работать?

 

- А что тут такого? Я не понимаю, как я буду не работать. Зачем? Для чего мне жить без работы? Для того, чтобы – что?.. Чтобы просто тащить свое биологическое тело в категорию долгожителей? Это так же глупо, как географический патриотизм. Только тут геронтологический патриотизм.

 

- Но у вас же двое внучек есть, ими можно заниматься.

 

- Им гораздо интереснее играть в куклы и смотреть мультфильмы, чем сидеть с дедом, который будет им мозги вынимать, рассказывая про свое счастливое советское прошлое. Чем рассказывать о счастливом прошлом, лучше быть счастливым в реальности. Нет?

 

Александр НИКОНОВ

 

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

 

 

Записка Московского горкома КПСС в ЦК КПСС № 2827 30 ноября 1983г. ЦК КПСС по информации т. Чебрикова В. М. Председатель Комитета государственной безопасности СССР т. Чебриков В.М. сообщает о негативной направленности отдельных выступлений артистов эстрады. Установлено, что действительно артист Московский концертной организации (Москонцерт) Г. Хазанов использовал в некоторых выступлениях, в том числе в телевизионной программе «Голубой огонек», идеологически вредную и сомнительную в эстетическом отношении интермедию Е. Смолина «Письмецо».

 

Записка написана на бланке КГБ СССР. Разослана членам, кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК КПСС 15 ноября 1983.Г. № П2036.

 

К записке приколот отдельный листок с резолюцией: «Тов. ЗИМЯНИНУ М. В. Для принятия мер. Ю. Андропов. 17 ноября 1983 г.». Записка на бланке МГК КПСС. Разослана членам и кандидатам в члены Политбюро и секретарям ЦК КПСС, а также В. Шауро и В. Чебрикову 1 декабря 1983 г. № П2147. Проверка показала, что включение данного монолога в концертную программу Г. Хазанова стало возможным вследствие низкой требовательности руководства Государственного театра эстрады и Управления театров, музыкальных организаций и концертной работы Главного управления культуры Мосгорисполкома, которые направили в Главлит СССР для утверждения литературный материал, содержащий идейные просчеты. Учитывая, что в августе т. г. Г. Хазанов уже выступал с этой интермедией на заключительном концерте фестиваля «Крымские звезды», художественный совет Москонцерта, работники театра и главка сочли возможным не просматривать номер и разрешили его к показу. МГК КПСС строго указал руководству главка (т. Шадрин В.И.) на необходимость принятия действенных мер для улучшения концертной работы в г. Москве, повышения требовательности к репертуару артистов эстрады.

 

Направляется в порядке информации. Секретарь МКГ КПСС В. Гришин

[Гость ada]

Хорошее интервью.