"Еврейские штучки"

[WildWind]

Байки...

 

 

Рассказывает Юрий Левитан

Я это или нет?

 

Случилось это в 1952 году, еще при Сталине. Хоть он и был отъявленный антисемит, но голос мой по радио ему импонировал. Говорят, еще до войны, он сказал на Политбюро: "Я думаю, что все важные сабития должэн гаварить по радио товарищ Левитан". Я читал в Отечественную войну все сообщения Совинформбюро и в "Последнем часе", перечислял, когда и из скольких орудий будет салют. Радио начинало говорить в шесть утра. Когда было важное правительственное сообщение, мне с вечера звонили в мою коммунальную квартиру и сообщали, что в полпятого утра за мной заедет машина. Если трубку брал мой сосед-алкаш, он кричал мне: "Борисыч, тебя с радива. Пойдешь ротом деньги зарабатывать".

 

И вот, звонят мне с вечера - завтра читать что-то важное. А выступали тогда только в прямом эфире, записей еще не существовало, да и документ давали в последний момент.

 

А часов в двенадцать - у меня сердечный приступ. Вызвали "скорую". Врач: "Немедленно в больницу". Я говорю: "Да вы что? Мне правительственное сообщение в шесть утра читать". Врач: "Какие там шесть утра. Дай вам Бог вообще оклематься". Я потерял сознание. Очнулся в больнице. В голове страшные мысли: что будет, если я утром не выйду в эфир. Это же смерть без всякого инфаркта. Проносится такая картина: товарищ Сталин в шесть утра включает радио и слышит, что читает не еврей Левитан, а кто-то другой. Вызывает Берию:

- Лаврентий, а пачему не Левитан гаварит по радио?

- Он заболел, товарищ Сталин.

- Нам не нужны бальные дикторы. У нас нэт нэзаменимых людей.

- Понял, товарищ Сталин. Примем меры.

 

И вот я уже на нарах.

Вскоре приехали в больницу первый зам. Председателя Всесоюзного радио и главный редактор "Последних известий". Стали умолять врачей, чтобы отпустили меня хоть на один час. Те отвечают: "Берите, но мы гарантируем, что живым вы его не довезете. Он не транспортабелен".

 

И вот - шесть утра. Позывные Москвы. Естественно, я не сплю. Сердце сжалось еще больней. Что-то сейчас будет. И вдруг... я слышу свой собственный голос, читающий новое Постановление ЦК. Сомнений нет - это я. Все мое. И тембр, и интонации, и паузы, и даже вдох мой. Показалось, что я схожу с ума. Или уже сошел. На худой конец - слуховые галлюцинации.

 

Что же произошло? Ночью на радио объявили аврал. Начальники знали, что и они тоже будут ходить в виноватых. По телефону вызвали всех работников. Вопрос один - что делать?

 

И тут кто-то вспомнил, что на одном актерском сборище щупленький еврей, недавний выпускник ГИТИСа, делал пародии на Бориса Андреева, Петра Алейникова, Василия Меркурьева и других, в том числе и на меня. Один в один. Но ни имени его, ни где живет - никто не знает. Есть только описание внешности. Тотчас разбудили директора ГИТИСа. Он уже будил, кого ему надо. Вычислили.

 

В общем, часа в четыре домой к молодому актеру заявились два чекиста, разбудили - парень, конечно, страшно перепугался - его в машину и на радио. Дали текст, заперли на ключ в дикторской, чтобы он текст освоил. Минут через сорок он попросил послушать, как он читает. Повели в студию, и он через микрофон прочитал все Постановление.

 

Слушавшие минуту молчали, потом зааплодировали. У женщин выступили слезы. Спас всех.

 

Это был в дальнейшем известный артист эстрады, непревзойденный мастер пародий Геннадий Дудник. Позднее мы с моим дублером познакомились, и я подарил ему золотую печатку с надписью: "За спасение диктора".

 

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

 

Рассказывает Марк Розовский

 

Самую популярную фразу Жириновского первым придумал я

 

Сейчас очень популярны слова Жириновского: мама - русская, папа - юрист. А ведь я задолго до него произнес подобную фразу. Во мне три крови. Папа - еврей. Мама - полу-русская-полугречанка. Родиться меня угораздило в незабываемом 1937 году. Паспорт я получал в не менее памятном 1953 году. Папа в это время мотал в ГУЛАГе 18- летний срок. Когда встал вопрос, кем меня записывать в паспорте, мама сказала: "Только не евреем. Сам видишь, что делается. Будешь греком". Так и записали. Один мой товарищ сказал, что я проделал путь из евреев в греки. По окончании журфака я поступал на работу на радио. Начальник отдела кадров полистал мои документы, посмотрел внимательно на меня и спросил:

- А почему это вы грек?

- Мать - гречанка, - говорю.

- А отец?

И тут я совершенно непроизвольно говорю: инженер.

Об этой фразе знали многие мои друзья. Жванецкий с моего разрешения вставил эту фразу в миниатюру Райкина "Автобиография". Райкин так и говорил: "Мама у меня гречанка, папа - инженер". И зал хохотал. Потом Войнович использовал эти слова в своем романе "2042". Так что Владимир Вольфович тут плагиатор.

А недоразумения с моим "пятым пунктом" продолжались. Поступаю на Высшие сценарные курсы. В первый же день вызывает меня к себе директор курсов, бывший кегебешник, ныне писатель.

- Что это вы написали в своей анкете? Какой вы грек! Думаете, мы не знаем?

Я молча достаю паспорт и показываю. Он чуть со стула не упал.

- Извините, - говорю, - жизнь заставила быть греком.

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

 

Рассказывает Александр Ширвиндт

Bам можно не уезжать

 

Первый раз в Израиль мы с Державиным летели из Риги с посадкой в Симферополе. Прямых рейсов из Москвы еще не было. Попутчиком оказался израильтянин. Насмотревшись на пустые полки тогдашних наших магазинов, он говорил мне: как вы тут живете? Уезжайте в Израиль. В Симферополе из самолета не выпускали, так как таможню мы прошли в Риге, тогда еще советской. А нам с Мишей захотелось коньячка. Мы попросили разрешения постоять на верхнем трапе, подышать воздухом. Пограничники нас узнали. Мы попросили достать бутылку коньяка. Кто-то куда-то сбегал и принес. Наблюдавший эту сцену израильтянин сказал мне: "Ну, вам пока можно не уезжать".

 

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

 

Рассказывает Бен Бенцианов

Концерт с русским акцентом

 

Было это в 70-е годы. В Колонном зале Дома Союзов в Москве проходило какое-то важное совещание директоров промышленных предприятий. Как объяснили нам, артистам, в зале "командиры производства". Потом шел концерт. Вел его прекрасный конферансье Олег Милявский. Концерт начинался с блока "русских номеров". Милявский объявляет: выступает оркестр русских народных инструментов имени Осипова. Исполняется "Русская сюита". Следующий номер: "Русский танец". Затем - русская народная песня "Есть на Волге утес". Потом конферансье объявляет: "Чайковский "Анданте кон-табеле", исполняет Леонид Коган".

И тут какой-то "командир производства", сидевший перед самой сценой и, видимо, уже "принявши" немного, громко спросил:

- Тоже русский?

Милявский слегка растерялся и сказал: "Советский".

На этом 1-е отделение закончилось. Начиная 2-е отделение, Милявский объявляет: "Лауреаты Всесоюзного конкурса артистов эстрады Александр Лившиц и Александр Авенбук" и, обратившись к тому самому "командиру производства", спрашивает: "У вас, товарищ, ко мне вопросы будут?"

 

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

 

Рассказывает Роман Карцев

Так он не иностранец

 

Приехал я в свой родной город Одессу на "Юморину". Жил в гостинице "Красная", это лучшая гостиница города. В отдельном люксе. Каждый день мне меняли полотенца, и я от души радовался за наш высокий сервис. Прохожу как-то мимо дежурной по этажу, рядом с ней стоит горничная. Дежурная здоровается со мной, а когда я прошел, говорит горничной: это наш земляк - артист Роман Карцев.

- Какой артист?

- Ну тот, что раки: маленькие по три, большие - по пять.

Слышу, горничная ей говорит:

- Что же я ему каждый день полотенца меняю? Я же думала, что это иностранец.

 

Это пока еще Одесса

 

Звоню из Москвы в Одессу:

- Алло! Это Одесса?

- Пока еще да, - отвечают из трубки.

 

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

 

Рассказывает Иосиф Прут

Сообразили на семерых

 

Как-то мы, семь писателей, среди которых был Михаил Светлов, написали в Союз писателей письмо с некоторыми предложениями о работе Союза. Но нашлась другая группа писателей, которая выступила против наших предложений.

Светлов заметил: "Мы отправили письмо семи, а получили ответ антисеми..."

 

Главное в фильме - название

 

Кинооператор Соломон Коган ездил из Одессы с китобойной флотилией "Слава". Фильм понравился начальству, предложили его назвать "Советские китобои". Когда мы с Коганом остались одни, он недовольно сказал:

- Ну кто пойдет смотреть фильм с таким названием?

- У меня есть другое название,- сказал я, - но его едва ли утвердят.

- Какое? - заинтересованно спросил Коган.

- Бей китов, спасай Россию!

 

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

 

Рассказывает Аркадий Хайт

Как родился анекдот про Брежнева

 

В 1976 году страна отмечала всенародное событие - 70-летие Леонида Ильича Брежнева. Геннадий Хазанов был среди приглашенных артистов для выступления на юбилейном банкете с монологом учащегося кулинарного техникума. Брежнев обожал эти монологи.

По мере приближения этого события, Гена очень волновался.

- Знаешь, - сказал он мне,- как-то неудобно получается. Встаю и ни с того, ни с сего начинаю барабанить этот монолог. Может, надо пару слов от себя, поздравить?

Я отвечаю: у них там протокол, отсебятина запрещена. Ну - пару слов, наверно, можно.

- Хорошо, - говорю. - Вот тебе поздравление. Встаешь и начинаешь: "Дорогой Леонид Ильич, Вам сегодня исполнилось 70 лет. Вы на

целых 11 лет старше советской власти, а выглядите гораздо лучше, чем она".

Гена рассмеялся и больше ко мне не приставал. Через несколько дней в ЦДРИ мне шепотом рассказали это как новый анекдот про Брежнева.

Из книги Е. Захарова и Э. Менашевского

"Еврейские штучки"

[WildWind]

*Александр и Лев Шаргородские*

 

*ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ*

 

- Ну что мне вам сказать? Вы, конечно, можете не верить, но меня, Розу Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они сгорели! Точнее, немецкая бомбардировочная авиация. Если б это чертово Люфтваффе вовремя не налетело - я бы погибла. Думаю, перед вами уникальная личность, которая осталась жить благодаря бомбежке...

 

Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до войны я была Джульеттой. Семь лет никому этой роли не поручали, кроме меня.

 

Перед самой войной Джульетта влюбилась, - нет, не в Ромео, это был подонок, антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера,- и должна была родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все остальное, были запрещены. Что мне было делать - вы представляете беременную Джульетту на балконе веронского дома Монтекки?.. Нет повести печальнее на свете...

 

Я кинулась в "абортную" комиссию к ее председателю, удивительному человеку Нине Штейнберг. Она обожала театр, она была "а менч", она б скорее допустила беременного Ромео, чем Джульетту, и дала мне направление на аборт. Оно у меня до сих пор хранится в шкафу, потому что Натан Самойлович, пусть земля ему будет пухом, сказал: "Пусть я изменю искусству, но у меня будет сын. Шекспир не обидится..." И я играла беременной. Впрочем, никто этого не замечал, потому что Джульетта с животом была худее всех женщин в зале без живота.

 

Вы можете мне не верить - схватки начались на балконе. Я начала говорить страстно, горячо, почти кричать - мне устроили овацию. Они, идиоты, думали, что я играю любовь, - я играла схватки. Натан Самойлович сказал, что это был мой лучший спектакль... Схватки нарастали, но я все-таки доиграла до конца, добежала до дома падре Лоренцо и бросилась в гроб к Ромео.

 

Прямо из гроба меня увезли в родильный дом. Измена Натана Самойловича искусству дала нам сына. Чтобы как-то загладить нашу вину перед Шекспиром, мы назвали его Ромео. Но эти черти не хотели записывать Ромео, они говорили, что нет такого советского имени Ромео, и мы записали Рома, Роман -еврейский вариант Ромео...

 

Я могла спокойно продолжать исполнять свою роль - взлетать на балкон, обнимать, любить, но тут.... нет, я не забеременела снова -началась война.

 

Скажите, почему можно запретить аборты и нельзя запретить войну?

 

Всегда не то разрешают и не то запрещают. Натан Самойлович ушел на войну, уже не режиссером, а добровольцем, - у них была одна винтовка на семерых, "и та не стреляла", как он писал в первом письме.

 

Второго письма не было...

 

Мы остались с Ромео. Я продолжала играть, но уже не Джульетту. Я играла народных героинь, солдаток, партизанок. И мне дали ружье.

 

Я была с ружьем на сцене, он в окопе - без. Скажите, это нормальная страна?

 

Весь наш партизанский отряд на сцене был прекрасно вооружен. У командира был браунинг. В конце мы выкатывали пушку. Вы представляете, какое значение у нас придавалось искусству? Мы храбро сражались. В конце меня убивали.

 

Со временем партизанский отряд редел: голод не тетка - пирожка не поднесет. Командира в атаку поднимали всей труппой - у него не было сил встать. Да и мы шли в атаку по-пластунски. Политрука посадили: он так обессилел, что не мог произнести "За Родину, за Сталина!", его хватало только на "За Родину..." - и он сгинул в "Крестах".

 

Истощенные, мы выходили на сцену без оружия, некому было выкатить пушку, некому было меня убить...

 

И, чтоб спасти своего Ромео, Джульетта пошла на хлебозавод.

 

Вы представляете, что такое в голод устроиться на хлебозавод? Это примерно то же, что в мирное время устроиться президентом. Туда брали испытанных коммунистов, несгибаемых большевиков с большой физической силой.

 

Вы представляете себе Джульетту несгибаемой коммунисткой с железными бицепсами? Но меня взяли, потому что директор, красномордый, несмотря на блокаду, очень любил театр, вернее, артисточек. Вся женская часть нашего поредевшего партотряда перекочевала из брянских лесов на второй хлебозавод. Я могу вам перечислить, кто тогда пек хлеб: Офелия, Анна Каренина, все три чеховские сестры, Нора Ибсена, Укрощенная Строптивая и Джульетта...

 

Мы все устроились туда с коварной целью - не сдохнуть!

 

Каждое утро я бросала моего Ромео и шла на завод. Я оставляла его с крысами, моего Ромео, они бегали по нему, но он молчал - он ждал хлеба.

 

И я приносила его. Я не была коммунисткой и у сердца носила не партийный билет, а корку хлеба. Каждый день я выносила на груди хлеб, я несла его словно динамит, потому что, если б кто-то заметил, - меня б расстреляли, как последнюю собаку. Чтобы расстрелять, у них всегда есть оружие. Меня бы убили за этот хлеб - но мне было плевать на это. Я несла на своих грудях хлеб, и вахтер, жлоб из Тамбова, ощупывая меня на проходной, не решался прикоснуться к ним. Он знал, что я Капулетти, и сам Ромео не смел касаться их...

 

И потом, даже если бы он посмел!.. Вы знаете, актрисы умеют защищать свои груди.

 

Я выходила в ночной город. Я шла по ночному Ленинграду и пахла свежим хлебом.

 

Я боялась сесть в трамвай, шла кружными путями, Обводным каналом. От меня несло свежим хлебом - и я боялась встретить людей. Я пахла хлебом и боялась, что меня съедят. Даже не то что меня, а хлеб на моей груди.

 

Я вваливалась ночью в нашу комнату с затемненным окном, доставала хлеб - и у нас начинался пир. Я бывала в лучших ресторанах этого мира - ни в одном из них нет подобного блюда. Ни в одном из них я не ела с таким аппетитом и с таким наслаждением. Ромео делил хлеб ровно пополам, при свече, довоенной, найденной под кроватью, и не хотел взять от моей порции ни крошки. Он учил меня есть. -- Жуй медленно, - говорил он, - тогда больше наедаешься.

 

Наша трапеза длилась часами, в темноте и холоде блокадной зимы.

 

Часто я оставляла часть хлеба ему на утро, но он не дотрагивался до него, и у нас скопился небольшой запас.

 

Однажды Ромео отдал все это соседу-мальчишке за еловые иглы. -- Твоей матери нужны витамины, - сказал этот подонок, - иначе она умрет. Дай мне ваш черствый хлеб, и я тебе дам еловых иголок. Там витамины и хлорофилл. Ты спасешь ей жизнь.

 

И Ромео отдал.

 

Он еще не знал, что такое обман.

 

Я не сказала ему ни слова и весь вечер жевала иглы. -- Только больше не меняй, - проговорила потом я. - У нас сейчас столько витаминов, что их хватит до конца войны...

 

Этот подонок сейчас там стал большим человеком - а гройсе пуриц. Он занимается все тем же: предлагает людям иголки - витамины, хлорофилл...

 

Директор, красномордый жеребец, полнел, несмотря на голод. Какая-то партийная кобылица помогла ему комиссоваться и устроила директором. Он не сводил с меня своих глупых глаз. -- Тяжело видеть Джульетту у печи, -вздыхал он, - это не для прекрасного пола, все время у огня. -- Я привыкла, - отвечала я, - играла роли работниц, сталевара. -- И все же, - говорил он, - вы остались у печи одна. Офелия фасует, Дездемона - в развесочном и все три сестры - на упаковке. -- Я люблю огонь, - отвечала я.

 

Я не хотела бросать печь, потому что путь к распаковке лежал через его конюшню... Однажды, когда я уже кончила работу и, начиненная, шла к проходной, передо мной вдруг вырос кобель и попросил меня зайти в свой кабинет.

 

На мне был хлеб, это было опаснее взрывчатки.

 

Он закрыл дверь и нагло, хамски начал ко мне приставать.

 

Я вас спрашиваю: что мне было делать?

 

Если б я его ударила - он бы меня выгнал, и мы бы остались без хлеба.

 

Если б я уступила - он бы все обнаружил, - и это расстрел.

 

Что бы я ни сделала - меня ждала смерть.

 

Он пошел на меня.

 

Отступая, я начала говорить, что такой кабинет не для Джульетты, что здесь противно, пошло... Он наступал, ссылаясь на условия военного времени. Я орала, что привыкла любить во дворцах, в веронских палаццо, и всякую чушь, которая приходила в голову, потом размахнулась и врезала ему оглушительную оплеуху.

 

Он рассвирепел, стал дик, злобен, схватил меня, сбил с ног, повалил и уже подступал к груди.

 

Я попрощалась с миром.

 

И тут - я всегда верила в чудеса! - завыла сирена - дико, оглушительно, свирепо. Сирена воздушной тревоги выла безумно и яростно, -наверно, мне это казалось...

 

Он вскочил, побежал, путаясь в спущенных штанах, - как все подонки, он боялся смерти, - штаны падали, он подтягивал их на ходу на свою трясущуюся белую задницу, и я засмеялась, захохотала, впервые за всю войну, и прохохотала всю воздушную тревогу, - это, конечно, был нервный приступ: я ржала и кричала "данке шен, данке шен" славному Люфтваффе, хотя это было абсолютным безумием...

 

До бомбоубежища он не добежал, его ранило по дороге шрапнелью, и вы не поверите - куда! Конечно, война - ужасная штука, но иногда шальная шрапнель - и все!..

 

Мы ожили - я, Дездемона, Офелия, Укрощенная Строптивая. Мы пели "Марш энтузиастов"...

 

Он потерял к нам всякий интерес. И к театру. И вообще - к жизни. Он искал смерти - он потерял все, что у него было.. Вскоре он отправился на фронт. Рассказывают, что он дрался геройски, - так мстят за святое, причем, как утверждали, целился он не в голову... Прорвали блокаду, мы выехали из Ленинграда через Ладогу, в Сибирь, после войны вернулись, жили еще лет двадцать на болоте, а потом вот приехали в Израиль. Я играла на иврите, уже не Джульетту - ее мать, потом кормилицу.

 

Живем мы втроем - я, Ромео и Джульетта. Вы не поверите - его жену зовут Джульетта.

 

Сплошной Шекспир...

 

Я как-то сказала ему, чтобы он женился на женщине, от которой пахнет не духами, а свежим хлебом, - и в кибуце он встретил Джульетту.

 

Он был гений, мой Ромео - он играл на флейте, знал китайский, водил самолет. И вы не поверите, кем он стал - директором хлебозавода в Холоне. Мне стало плохо - я все еще помнила того. Из этого вот шкафа я достала старинное направление на аборт и стала махать перед его красивым носом. -- Что это? -спросил он. -- Направление на аборт! На который я не пошла. Но если б я знала, кем ты станешь!.. Ты же все умеешь - стань кем-нибудь другим. Инженером. Философом. Разводи крокодилов!

 

Но кто слушает свою маму?

 

Иногда вечерами он приходит и достает из-под рубашки горячую буханку. -- Дай мне лучше еловых иголок, - говорю я, - мне необходимы витамины...

[Шаныч]

Рассказы про хлеб и голод во время войны очень меня трогают всегда. Моя бабушка рассказывала как во время эвакуации они пировали хлебом. Насколько простой хлеб был лакомством и ценностью. Я после таких рассказов по другом вкус хлеба ощущал.

[WildWind]

Не знаю, в какую тему лучше поставить. Пусть будет здесь.

Обрезание по русскому тв:

 

[Рамина]

Не знаю, в какую тему лучше поставить. Пусть будет здесь.

Обрезание по русскому тв:

 

А это ответ ему:

[WildWind]

– Что происходит в Израиле? – Мирный процесс. – Мирный процесс, вы считаете? – Нет, не считаю, но с удивлением снова в газетах читаю, будто бы в мирном процессе заметен прогресс.

 

– Что же за всем этим будет? – Опять договор –очередная бумажка, пардон, для сортира. – Вы полагаете, надо готовиться к миру? – Я полагаю, что надо достроить забор.

 

– Чем же всё это окончится? – Новой стрельбой. – Новой стрельбой? Вы, по-моему, слишком жестоки. – Просто в финале у мира на Ближнем Востоке Очень последний и очень решительный бой.

 

– Что же из этого следует? – Следует пить. Я всякий раз это делаю, если прижало. – Но ведь спиртное значительно подорожало! – Я полагаю, что всё-таки следует пить.

 

Следует пить, потому что тревожно внутри, стоит подумать о том, о чём думать пора бы... – Как вы считаете, можно ли верить арабам? – Как я считаю? А так: раз-два-три...раз-два-три...

 

@ Александр Авербух

[Гость ada]

Рассказы про хлеб и голод во время войны очень меня трогают всегда. Моя бабушка рассказывала как во время эвакуации они пировали хлебом. Насколько простой хлеб был лакомством и ценностью. Я после таких рассказов по другом вкус хлеба ощущал.

Мой папа -военный ребенок. По сей день не может видеть,когда выбрасывают хлеб. И картошку чистит тоооонко-тонко.

[WildWind]

Бабушка выходит замуж

http://www.jewish.ru/style/woman/2014/08/n..._ref_map=%5B%5D

 

04.08.2014

 

 

Когда рушится крепость

 

 

Неделя выдалась тяжелой. Не писалось, катастрофически не хватало света. Зима подходила к концу, но солнечных дней не было; ни один лучик за два месяца не заглянул в окна. Рина снова посмотрела на холст — краски показались мрачными и тяжелыми, как тучи на февральском небе. Девушка отложила кисти, решила не оставаться сегодня в мастерской. Дома ждали родители, бабушка. Они всегда ждут, хотя Рина работала допоздна и часто ночевала на маленьком диванчике рядом со своими картинами. Рина надеялась, что встреча с дорогими людьми, привычные разговоры, уют вернут ускользнувшее вдохновение и утром все будет по-другому. Она вызвала такси.

 

Рина попросила водителя остановить машину возле арки перед въездом во двор. Прошла к парадному по утоптанной снежной тропинке, подняла голову — в их гостиной светились окна.

 

Она уже достала ключ, но почему-то передумала и нажала кнопку звонка. Дверь открыла бабушка.

 

— Риночка, умница моя, как хорошо, что ты домой явилась. Сейчас будет ужин.

 

— Ба, мне только крепкий чай.

 

— Ужинать чаем ты будешь в своем бункере.

 

Рина обняла бабушку.

 

— Не бункер, а мастерская.

 

— Я беспокоюсь о тебе, ночи не сплю. Чем ты дышишь целыми днями? Краски выделяют вредные вещества. Твои друзья курят.

 

— Когда ты была у меня, ба?

 

— В прошлом году, но у меня до сих пор болит сердце. А что ты ешь? Чай, чай, чай. У тебя уже круги под глазами от такого питания.

 

— Не ворчи. Мы вдвоем будем ужинать? Где родители?

 

— Все на месте, не волнуйся. Папа в кабинете, а мама… В общем, расстроена мама, в спальне одна сидит.

 

— Бабушка, что случилось?

 

— Иди, иди к своей маме, сейчас все узнаешь.

 

Рина приоткрыла дверь родительской спальни. Мама сидела возле туалетного столика, смотрела в зеркало. Рина хорошо видела ее отражение. Девушка залюбовалась маминой красотой: темно-каштановые волосы падали волнами на плечи, большие серые глаза как-то необычно блестели. «Наверное, освещение дает такой эффект», — подумала Рина и подошла ближе, чтобы мама увидела ее в зеркале. Мама обернулась, по ее щеке катилась слеза.

 

— Мамочка! Ты плачешь? Что случилось?

 

— А тебе бабушка ничего сказала?

 

— Нет.

 

— У нас в семье событие: твоя бабушка выходит замуж.

 

— Бабушка? Замуж?

 

— Мало того, что замуж. Она еще и уезжает от нас. В Израиль улетает через несколько дней.

 

Рина молчала. Мысли волнами набегали друг на друга. Как же без бабушки? Не будет семейных обедов, секретничанья по ночам на кухне? Не будет бабушкиных подруг, которых Рина обожала? Никто теперь не скажет папе: «Я понимаю, что ты не электрик, а доктор технических наук, но лампочку в коридоре поменять нужно». Бабушка, уезжает, бабушка, замуж — слова не складывались в предложения, били в висок. «Что происходит? Что у нас дома происходит? Разве бабушки выходят замуж?» — Рина шептала, хотя ей казалось, что она громко кричит. Все, что было тылом, крепостью, рушилось, дробилось на кирпичики. Вдруг выяснилось, что крепость держалась только на бабушке Лее — худенькой, хрупкой, как балерина, с тихим голосом, пепельными волосами, в которых даже седина терялась, и такими родными морщинками-лучиками в уголках глаз.

 

— Ба, скажи, кто он? Тот старичок, который к нам приезжал, когда еще дедушка был жив? Которого все так и называли — «жених»? Это он тебе письма писал? Залман? Расскажи, пожалуйста, расскажи. Хочу понять. Ты только не уезжай. Как мы без тебя?

 

— Да, Риночка, Залман. Старая история, она началась еще в 60-х. Тебе трудно, наверное, представить, но я не всегда была бабушкой. Мне когда-то тоже было 18, и я была влюблена. А «старичок» был красивым молодым человеком. Мы собирались пожениться.

 

— Но потом ты его разлюбила и встретила дедушку?

 

— Торопыжка моя, — Лея улыбнулась. — Взрослая уже, а так и не научилась слушать. Нет, дедушку твоего я встретила позже, через много лет после того, как случилась беда. Я думала, что Залман погиб. Он был из религиозной семьи. Что это означало в то время, ты понять сегодня не сможешь. Я знала, что у них дома собираются люди, что есть какое-то тайное общество по изучению Торы: несколько юношей каждую неделю приходили к отцу Залмана, чтобы заниматься. Я очень любила бывать у них, вряд ли я тогда осознавала, насколько это было опасно. Залман мог часами рассказывать о нашей истории, о еврейской культуре, научил меня читать на иврите.

 

— Что же случилось, ба? О какой беде ты говоришь?

 

 

Солнце в ладони

 

— Это было обычное воскресенье, осень. Мы собирались погулять в парке, но Залман не позвонил, а на следующий день не пришел на занятия. В институте никто ничего не знал. Телефон их квартиры не отвечал. Предчувствий у меня никаких не было, просто тревога — я терялась в догадках. Вечером решила пойти к ним. Поднялась, как обычно, на пятый этаж, но, даже увидев опечатанную дверь, ничего не поняла и нажала на кнопку звонка. Выглянула соседка из квартиры напротив, жестом подозвала меня, прямо с порога зашептала: «Никогда больше не приходи сюда, чтобы никто не узнал, что ты у них бывала. Забудь этот адрес, их вчера ночью всех арестовали и увезли — и Якова, и Залмана, и даже старую Фриду. Уходи, девочка. Я тебя не видела, хорошо?» Соседка захлопнула дверь. Я так и осталась стоять, прислонившись к холодной стене.

 

Страха не было, только боль. Я не думала тогда о несправедливости, о том, что Залман и его семья не совершили никакого преступления. Слезы душили: у меня отобрали любимого. В какой-то момент боль сменилась злостью. И знаешь, что я сделала? Увидев, что край бумажной ленты неплотно прилегает, я осторожно его приподняла с одной стороны, отклеила, открыла дверь и вошла в квартиру. В комнатах даже не было беспорядка. Наоборот, все вещи остались на своих местах. Я выдвинула нижний ящик комода, откуда Яков, папа Залмана, обычно доставал книги. Там всегда лежали Тора, сидур и расшитый серебряными нитками футляр, в котором хранился тфилин. Ящик был пуст. Только потом я заметила на полу какие-то обрывки ткани. Подняла лоскуток и увидела кусочек вышитой картины. Эта вышивка в металлической рамке висела на стене и, ты не поверишь, освещала гостиную, обставленную тяжелой темной мебелью.

 

— Картина? Освещала?

 

— Да, она действительно светилась. На ней гладью было вышито солнце с расходящимися в разные стороны лучами, как дети рисуют. Но как вышито? Все оттенки золота, от нежно-желтого до медного и темно-оранжевого, сверкали и переливались в солнечном круге. Даже в каждом лучике было собрано несколько тонов — свет и радость, переданные обычными нитями. В семье Залмана картину очень любили и берегли. Это была работа его мамы, память о ней. Невозможно понять, почему вышивка стала предметом ненависти, но кто-то из непрошеных гостей изорвал ее в клочья. Уходя, я взяла с собой несколько обрывков. Вот, храню до сих пор.

 

Лея достала из сумочки и протянула внучке сверкающий лоскуток. Рине показалось, что кусочек ткани обжег ей ладонь.

[WildWind]

«Жених»

 

— Рассказывай, рассказывай. Что было потом?

 

— Первое письмо я получила в 80-м. Так узнала, что Залман жив и находится в ссылке на Алтае. Папа его и бабушка умерли в лагере. Освободили Залмана в 86-м. Он изредка приезжал к нам. С дедушкой твоим они подружились.

 

— Помню, помню, как дедушка говорил: «Лея, иди, жених приехал!»

 

— В Израиль мы «жениха» в 91-м всей семьей провожали. Последний раз мы с Залманом виделись десять лет назад, он на похороны твоего деда прилетал. Вот такая история, Риночка. Не обижайся, что уезжаю. Залман болен очень. Не знаю, сколько нам осталось… вместе.

 

***

 

«Нет фигуры проще и сложнее круга», — думала Рина, сотый раз за день смешивая краски. Она подносила к окну кусочек ткани с золотой вышивкой, поворачивала его к свету, чтобы уловить нужные оттенки. Через несколько дней в мастерской засияло медно-желто-оранжевое солнце.

 

 

Вместо эпилога

 

В Тель-Авив самолет прилетел с опозданием. Такси затормозило возле двора синагоги, когда свадебный балдахин уже свернули и гости один за другим подходили к паре, чтобы поздравить. Рина вышла из машины, стала в тени пальмы. По дорожке под аплодисменты и радостное «Мазл тов» шла ее бабушка. Рядом в инвалидной коляске медленно ехал Залман. Все заранее продуманные слова показались сейчас Рине ненужными, лишними. Девушка открыла сумку и распаковала холст. Она поставила картину на землю, прислонила ее к стволу пальмы, поддерживая рукой, и тихонько позвала бабушку. Лея обернулась, встретилась глазами с внучкой, наклонилась к Залману. Они оба посмотрели на Рину, улыбнулись одновременно, потом перевели взгляд на картину. Их ослепили золотые лучи.

 

 

Наталья Твердохлеб

 

 

Автор о себе:

 

Свой первый роман я написала в 10 лет. Он имел успех среди друзей в нашем дворе, и его ждал провал в школе. С тех пор романы не пишу. Но вышла книга рассказов. Окончила Ленинградский политехнический. Много лет писала на языках программирования. Сегодня работаю в медицинской журналистике, живу в Киеве.

[WildWind]

http://www.adme.ru/svoboda-kultura/evrejsk...ti-post-701210/

 

Адам — первый счастливчик, потому что не имел тёщи;

 

Если проблему можно решить за деньги, это не проблема, это расходы;

 

Бог дал человеку два уха и один рот, чтобы он больше слушал и меньше говорил;

 

Да убережет тебя Бог от дурных женщин, от хороших спасайся сам!

 

Вошло вино — вышла тайна;

 

Бог не может быть везде одновременно — поэтому он создал матерей;

 

Не будь сладок — иначе тебя съедят.

 

Не будь горек — иначе тебя выплюнут;

 

Все жалуются на отсутствие денег, а на отсутствие ума — никто;

 

Бойся козла спереди, коня — сзади, дурака — со всех сторон;

 

Гость и рыба через три дня начинают попахивать;

 

Двое не верят в твою смерть: тот, кто тебя любит, и тот, кто ненавидит;

 

Знания много места не занимают;

 

Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея;

 

Господи! Помоги мне встать на ноги — упасть я могу и сам;

 

Если жизнь не меняется к лучшему, подожди — она изменится к худшему;

 

Какой бы сладкой ни была любовь, компота из нее не сваришь;

 

Когда нечего делать, берутся за великие дела;

 

Кто детей не имеет, хорошо их воспитывает;

 

Лучше умереть от смеха, чем от страха;

 

Опыт — это слово, которым люди называют свои ошибки;

 

Седина — признак старости, а не мудрости;

 

Старея, человек видит хуже, но больше

 

Человек должен жить хотя бы ради любопытства;

 

Выбирая из двух зол, пессимист выберет оба;

 

Глухой слышал, как немой рассказывал, что слепой видел, как хромой быстро-быстро бежал;

 

Бог защищает бедняков, по крайней мере, от грехов дорогостоящих;

 

Если бы благотворительность ничего не стоила — все бы были филантропами;

 

Когда старая дева выходит замуж, она тут же превращается в молодую жену;

 

Родители учат детей разговаривать, дети родителей учат молчать;

 

С деньгами не так хорошо, как без них плохо;

 

Борода не делает козла раввином;

 

Издали все люди неплохие;

 

Может быть, яйца намного умнее кур, но они быстро протухают;

 

Селедки хватает на десятерых, а курицы почти на двоих;

 

Еще не родился конь, на котором можно догнать свою молодость;

 

Мужчины больше бы сделали, если бы женщины меньше говорили;

 

Хорошо молчать труднее, чем хорошо говорить;

 

Плохая жена — хуже дождя: дождь загоняет в дом, а плохая жена из него выгоняет;

 

Мир исчезнет не оттого, что много людей, а оттого, что много нелюдей.