Мы пьём в любви отраву сладкую

[Душечка]

Кошка.

 

«Черной кошки нет опасней

Для натуры суеверной

Откровенным ловеласам

Кошка действует на нервы.

Если гибкою походкой

Перейдет тебе дорогу

Эта черная красотка,

Объявляй, дружок, тревогу»

 

С. Ашихмин

 

Я встретил тебя в баре. Банально? Более чем. Бар был из захудалых. В тот поздний час в нем почти не было посетителей. Несколько подвыпивших мужиков, крутящихся у бильярдных столов. Несколько столь же нетрезвых девиц, вертящихся возле этих мужиков. И ты, сидящая одиноко у барной стойки. Бармен поставил перед тобой наполненный бокал, заменив им пустой. Разумеется, это был бокал с мартини. Одинокая оливка задерживала на себе твой взгляд. Ты – задержала мой.

Странно, что к тебе никто не клеился. Впрочем, может быть, к тому времени ты уже всех успела отшить? Бармен поглядывал на тебя с явной опаской, что не могло не вызвать во мне еще больший интерес.

Я сел у дальнего конца стойки, едва освещенного в полумраке бара. Ты же сидела на свету, и я легко мог наблюдать за тобой, сам, оставаясь вне поля твоего внимания.

Но ты почувствовала мой взгляд. Каждой клеточкой своего тела. Своего соблазнительного, стройного тела. Мой взгляд с откровенным наслаждением обласкал все твои изгибы, впадинки с выпуклостями. Ты вздрогнула. Тряхнула головой, отгоняя задумчивость. Твои роскошные волосы, распущенные, достигающие середины спины, всколыхнулись мягкой волной, прежде чем снова скрыть твои лопатки под шелковой тканью блузки, скрыть за шелковым занавесом твое лицо. И все же, я успел его разглядеть. И твое лицо, и гибкость твоего тела, и плавность движений поразили меня. «Кошка! – мелькнуло в моем очарованном мозгу. – Дикая, черная кошка! Непокорная. Опасная!» И захотелось приручить. Обезвредить.

Не сводя с тебя глаз, я заказал двойной виски. Мне не хотелось ничего цедить. Хотелось выпить одним махом. Что я и сделал. Но едва ли смог промочит в миг пересохшее горло. Ты уже допила свой мартини И сейчас вяло водила оливкой, нанизанной на палочку для канапе, по нижней губе едва приоткрытого рта, будто решая – приоткрыть ли его больше, впустить ли оливку внутрь. Сглотнув, я жестом попросил бармена повторить, и, жестом же, попросил повторить и тебе. Он лишь жалостливо взглянул на меня, но, ничего не сказав, поставил бокал передо мной, потом – перед тобой. Меня озадачил этот его взгляд, и все же, я не сводил глаз с тебя, ожидая твоей реакции.

Ты повернулась в мою сторону и твои глаза сверкнули. Кошачьи глаза. Прекрасные. Дикие. Глядя прямо на меня, в мои, расширенные от восхищения очи, ты, наконец, позволила оливке проникнуть сквозь преграду из губ и зубов, и прикусила ее. Не сильно. Только, чтобы чуть пустить сок. Я отреагировал адекватно. Сидел, не в силах отвести взгляда от губ, сжимающих оливку. Радуясь, что стойка и полумрак скрывали мое явное возбуждение.

Ты отвернулась. Я почувствовал одновременно и разочарование, и облегчение. Впрочем, и то, и другое длилось не долго. Всего миг, всего одно биение сердца, и я уже с удивлением наблюдаю, как ты, взяв вновь наполненный бокал, и, встав с табурета, направляешься ко мне. Злополучная оливка исчезла в неизвестном направлении, и я смог оторвать взгляд от твоего рта, чтобы оценить всю грацию твоего сногсшибательного тела, опасность в мягком покачивании бёдер. И в который раз подумал: «Кошка! Дикая кошка!»

Ты ответила мне таким же оценивающим взглядом. И от твоих кошачьих глаз не укрылось ничего, в том числе, и мое возбуждение. Но они, загадочные, ничего не отразили – ни одобрения, ни упрека. Лишь где-то далеко в глубине глаз – так далеко, что казалось, будто это где-то в другой вселенной – читались любопытство и интерес. Ты ничего мне не сказала, подойдя вплотную к моему табурету. Я ничего не сказал тебе. Слова были излишни. Мы все понимали и без слов, но продолжали неотрывно глядеть друг на друга, не решаясь облечь свои мысли в слова.

Твое колено, будто, устав ждать, оперлось о край моего табурета – там, где мог бы находиться мой пах, если бы я придвинулся к этому краю ближе. Я опустил глаза на это бесстыдно обнаженное колено. Это была провокация. Я усмехнулся, и решил усугубить её. Придвинулся ближе, сдвигая свои колени так, чтобы твое бедро оказалось зажатым между моих ног, а твое колено - касалось моего паха. Не сильно. Просто, чтобы не осталось никаких недомолвок. Их и не осталось. Ты коснулась своим бокалом моего, скрепляя соглашение. Медленно выпила мартини. И вот уже – одинокая оливка осталась на дне бокала. Уже не нужная оливка. Ты поставила бокал на стойку, коснулась одной рукой моего паха, высвобождая свое колено. Чуть задержала там руку, и, отвернувшись, быстро пошла к выходу. «Кошка», - мысленно повторил я, быстро выпил свой виски и, бросив купюры на стойку, бросился тебя догонять. Мне не хотелось выглядеть в глазах других – бармена или подвыпившей компании – смешным, бегающим за тобой, но искать тебя, если ты захочешь спрятаться, поиграть – тоже не хотелось.

Ты не скрывалась. Распахнув двери, и, выскочив в ночь, я тут же наткнулся на твою спину, едва не упав, едва не повалив и тебя. Чтобы сохранить взаимное равновесие, машинально обхватил тебя руками, прижимая к себе. Машинальность этого жеста длилась мгновения, т.к. я сразу же ощутил – мои ладони покоятся под самой твоей грудью. В нос ударил аромат твоих чудесных волос. Я пошатнулся, прижался крепче, намеренно накрывая ладонями груди, прижимаясь бедрами вплотную к твоим ягодицам, чтобы ты почувствовала, ощутила… Мои губы касались твоего затылка, потом шеи сквозь шелковую завесу. Ты замерла. Но, как только одна из моих рук стала спускаться к животу и ниже, прижимая тебя основательней, ты, неуловимым движением непокорной кошки, вывернулась из моих рук, рассмеялась и пошла, не оглядываясь по улице.

«Ну, что ж, - подумал я, направляясь следом, - поиграем ещё, моя непокорная кошечка. Поиграем». Глупо было бы надеяться, что мы пойдем рука об руку, или, хотя бы, рядом. Только не с кошкой, заявляющей, что «она гуляет сама по себе». Ты – то уходила вперед, то отставала, то шла рядом, чтобы через мгновение снова спешить куда-то в сторону, будто что-то высматривая. Когда мы шли мимо набережной, ты подошла к самому парапету, и, держась за перила, чуть наклонилась, вслушиваясь в плеск волн, бьющихся о камни.

Я подошел вплотную, прижался бедрами и грудью стал наклонять тебя ниже, ниже над темнотой за перилами парапета. Ты вскрикнула. Как и любая кошка, что боится воды, ты зашипела и запустила в меня когти. Решив, что это более действенный метод воздействия, ты – вместо того, чтобы упереться в перила руками – наоборот, отцепила их от перил, и, заведя руки за спину, впилась когтями мне в бедра, причиняя боль. «Кошка! Дикая кошка! – снова пронеслось в голове. – Только, вот что, моя кошечка. Я, ведь, тоже – кот. В ответ на твои царапины, я могу начать кусаться. Вспомни, к примеру, документальные фильмы о жизни львов, об их любимых привычках во время соитий». Наклонившись ещё ниже к тебе, я вцепился зубами в кожу между лопатками, защищенную только тоненькой шелковой блузкой. Ты застонала. Нет – тебе не больно – я контролирую силу укуса. Зубы сжимают достаточно чувствительно, чтобы не выпустить тебя, держать тебя в узде, но не настолько, чтобы подпортить твое драгоценное тело. Ты попробовала дернуться, но я лишь сильнее сжал челюсти, и ты замерла, глубже впиваясь в меня когтями. «Это ничего, моя кошечка. Это мы потерпим». Мои руки уже задирали юбку, скользили по бедрам. «Ну, разумеется – никаких трусиков. И, правда, к чему они? Чем бы они помогли? Скрыли бы твою влажность? Но разве столько скроешь? Что это? Так велико желание? Или кто-то тут успел уже побывать до меня?» Одна рука выскользнула из-под юбки, поднимаясь к лицу, чтобы я смог вдохнуть аромат, кружащий голову. «Нет, моя кошечка. Это ты. Это только ты!» Но эта минута сомнений придает тебе силы, и ты снова пытаешься вырваться и … смеешься – звонко, заливисто, насмешливо. «Э, нет!» - я снова сжимаю сильнее зубы, наклоняю тебя еще ниже. Ты вскрикиваешь, страшась темноты вод. А мои пальцы проворно расстегивают пуговицы на джинсах. Секунда свободы. И рывок. Снова вскрик. «Ну, посмейся же сейчас, моя кошечка. Или ты не можешь, пока я так глубоко в тебе? Ну же? Ты мурлычешь?»

Понадобилось всего несколько движений – резких, глубоких – и, вот уже из горла рвется крик, и зубы отпускают добычу. И нужна передышка – всего лишь, прикоснуться лбом к вспотевшей спине в шелковой блузке. Кошка. Кошка. Ты только этого и ждала. Движение бедер и – вот уже твой смех раздается в стороне, и ты убегаешь вперед, иногда оглядываясь, будто помахивая хвостом, дразня. «Ну, дразнись, моя непокорная кошечка. Дразнись. Это ведь только начало. И ты покоришься, я знаю». Руки неторопливо поправляют одежду. На бедрах явственно ощущаются царапины, щиплют. Ничего – это лишь коготки играющего котенка. Заживут. Я иду следом за тобой. Ты никуда не убежишь, я знаю. Давно глухая ночь, все спят. Тишина. И только цокот твоих каблучков впереди – то замолкающий, то вновь дающий о себе знать.

Вот, они снова стихли. Я продолжаю идти вперед – вдоль улицы. Ты выскакиваешь из-за какого-то угла, набрасываешься на меня, обнимаешь, целуешь, смеешься, кусаешься. Твои руки жадно шарят по моему телу, пока ты, наконец, не смогла убедиться, что я все еще тверд. И горяч. Я за попку прижимаю тебя покрепче, но ты снова со смехом выскальзываешь из рук, гибкая, тонкая. И убегаешь вперед. «Ну, что ж. Мы побегаем. Хорошая такая игра – «кошки-мышки». Будешь моей мышкой, моя дикая кошечка?» И я начинаю наращивать шаг, постепенно переходя на бег. Ты продолжаешь дразниться – то, подпуская к себе,

То, выскальзывая, уносясь в ночь. Я не расстраиваюсь, не тороплюсь. Я загоняю тебя в ловушку. В мышеловку. И ты в нее попадешь. Впереди дом с проходным подъездом. Ты мчишься к нему. Но я то знаю, что сегодня этот подъезд не проходной, что сегодня вторая дверь заперта. Ведь я сам ее запирал, потому что – это мой подъезд. Ты вбегаешь в него, несешься к второму выходу. Я уже не тороплюсь. Ты обнаруживаешь запоры и мчишься назад, чтобы успеть выскользнуть из мышеловки, пока она не закрылась. Поздно. Я уже внутри. Перехватываю тебя. Толкаю к стене. Прижимаю тебя к ней всем своим телом. Обрушиваюсь с неистовыми поцелуями. «Попалась. Попалась, кошка в мышеловку». И вот уже – твои когти впиваются мне в спину, твои ноги обвивают мои бедра, движущиеся в древнем, как мир ритме. Ты запрокинула голову, зубками сжимаешь нижнюю губку, чтобы удержать стоны. «Глупая. Это не поможет. Кошка моя, неужели ты не понимаешь, что проиграла? Ты не сможешь смолчать. Я тебе этого не позволю. Всего лишь немного усилю напор, да? Или увеличу амплитуду… еще? Ну, же! Давай!» И тишину подъезда разрывают твои крики. Крики, а не мягкое мурлыкание. И ты бессильно обвисаешь. Закрываешь глаза. Отпускаешь мои плечи с разодранной на них рубахой. Кошка! Дикая кошка. Это еще не все. В тебе еще остались силы, ты еще захочешь посопротивляться, поиграть в непокорность. Я пользуюсь твоей слабостью, хватаю тебя на руки, по лестнице бегом волоку в квартиру. Швыряю на кровать. Нет, я не дам тебе очухаться. Летят в разные стороны детали общего туалета… А потом и мы с тобой – летим в рай.

* * * *

Утро выдалось солнечным. Ноздри щекотал аромат кофе. Я открыл глаза. Было поздно. «Проспал?» Вспомнил, сегодня суббота, выходной. Удовлетворенно потянулся и сморщился – спина ныла. Я приподнялся. Судя по пятнам крови на простыне – раны достаточно глубоки. Нужно обработать. Теперь хоть не иди в спортзал – ребята непременно будут зубоскалить. Я отправился в душ, и только потом, накинув на себя шорты и майку, отправился в кухню. Ты стояла у плиты. В коротком домашнем халатике, с волосами, убранными в хвост. Рядом с плитой, на большом блюде, увеличивалась горка оладушек. На столе стояла моя чашка с налитым в него кофе, два стакана молока. Ты оглянулась на меня, нежно улыбнувшись. Моя кошечка. На лестнице послышались крики и грохот. В кухню вбегали наши котята. И, вот, один уже запрыгнул на руки к тебе, другой – повис на мне. Они на перебой что-то рассказывали, рассказывали… А мы смотрели друг на друга. Я опустил глаза на твой живот, вернулся к глазам. Тебе не нужно было ничего говорить, ты лишь утвердительно улыбнулась. В этих вопросах ты никогда не ошибаешься, а это значит, что через девять месяцев у наших котят появится братик или сестричка. Потому что моя дикая кошка, всегда знает, когда покориться. Всегда чувствует, когда приходит время стать мягкой, домашней кошечкой…

[Снежная]

Прочла на одном дыхании, что самой захотелось так от какого-нибудь "кота" побегать Весна однако! :))))

 

А теперь критика. Мысли "кота" когда он её догонял и овладевал на улице и т.д., мне кажется были слишком красиво обставлены автором, "Будешь моей мышкой, моя дикая кошечка?» «Ну, посмейся же сейчас, моя кошечка". Мужчины , (извините мужчины) в моём понимании, грубее и примитивнее. Если он первый раз видит "кошку" и даже такую сексуальную, вряд ли будет мысленно использовать эпитеты "кошечка", "котёнок", "мышка", он вообще слабо соображать будет перед тем как...

Ну и конец по-моему не правдоподобный. Мужчина, который не раз сливался в экстазе с женщиной, не познакомившись и даже не зная её имя, и потом на ней женился?! Не верю! Или я закоченный скептик. :))))

 

Душечка, а вообще, ты молодец! А я жду следующих эротических приключений твоих любых, но уже новых героев.

[Душечка]

Прочла на одном дыхании, что самой захотелось так от какого-нибудь "кота" побегать Весна однако! :))))

Ой, я сама пока писала (на работе, кстати) места себе найти не могла - воображала то я еще более красочно:))))

 

А теперь критика. Мысли "кота" когда он её догонял и овладевал на улице и т.д., мне кажется были слишком красиво обставлены автором, "Будешь моей мышкой, моя дикая кошечка?» «Ну, посмейся же сейчас, моя кошечка". Мужчины , (извините мужчины) в моём понимании, грубее и примитивнее. Если он первый раз видит "кошку" и даже такую сексуальную, вряд ли будет мысленно использовать эпитеты "кошечка", "котёнок", "мышка", он вообще слабо соображать будет перед тем как...

А вот это не факт - не все мужчины так уж непременно грубы. они бы обиделись на это замечание.

 

Ну и конец по-моему не правдоподобный. Мужчина, который не раз сливался в экстазе с женщиной, не познакомившись и даже не зная её имя, и потом на ней женился?! Не верю! Или я закоченный скептик. :))))

В рассказе описана отнюдь не первая ночь, хотя она, вероятнее всего, максимально приближена к ночи их знакомства. Как вариант. Но не факт. Да, порой мужчина, проведя бурную ночь с женщиной, старается побыстрее от нее избавиться, даже не удосужившись спросить об имени, ибо, как сказано: "Совместно проведенная ночь еще не повод для знакомства". И все же - эта ночь - ночь супружесской пары, разнообразившей свои ночи, любящих играть в незнакомцев. Они придумывают различные версии "знакомств" и осуществляют их, подогревая накал, интерес. Ой, даже по телику не помню в какой передаче показывали пару, где муж к жене то слесарем являлся, то врачем, то еще кем-нибудь:))))

 

Душечка, а вообще, ты молодец! А я жду следующих эротических приключений твоих любых, но уже новых героев.

У меня в разработке лежать два рассказа, но... катастрофически нет времени. А жаль, еще чуть-чуть полежат - и все - перегорю, заброшу...:)))

[Снежная]

Ой, я сама пока писала (на работе, кстати) места себе найти не могла - воображала то я еще более красочно:))))

Всё верно! Я тоже читала и тут же воображала, конечно воображение сильнее слова. :)))))

 

А вот это не факт - не все мужчины так уж непременно грубы. они бы обиделись на это замечание.

А пусть обижаются, я их не боюсь. Не нравится, что я о них думаю? Тогжда ждём их комментариев, что они все и всегдав белые и пушистые.:)))))

 

 

В рассказе описана отнюдь не первая ночь, хотя она, вероятнее всего, максимально приближена к ночи их знакомства. Как вариант. Но не факт. Да, порой мужчина, проведя бурную ночь с женщиной, старается побыстрее от нее избавиться, даже не удосужившись спросить об имени, ибо, как сказано: "Совместно проведенная ночь еще не повод для знакомства". И все же - эта ночь - ночь супружесской пары, разнообразившей свои ночи, любящих играть в незнакомцев. Они придумывают различные версии "знакомств" и осуществляют их, подогревая накал, интерес. Ой, даже по телику не помню в какой передаче показывали пару, где муж к жене то слесарем являлся, то врачем, то еще кем-нибудь:))))

У меня мелькнула мысль, что это может быть игра давно знакомых людей, но потом, когда прочла конец, я почему то её отмела напрочь, опять таки по принципу так не бывает, столько лет вместе и до сих пор друг за другом бегают по ночам?! :)))) Не романтик я видимо, не романтик. :))))

 

 

У меня в разработке лежать два рассказа, но... катастрофически нет времени. А жаль, еще чуть-чуть полежат - и все - перегорю, заброшу...:)))

Ну не знаю, чем тебя зажечь, тут я не помощник. Но ты уж постарайся загореться и дописать, сюжеты у тебя захватывающие. :)

[Душечка]

У меня мелькнула мысль, что это может быть игра давно знакомых людей, но потом, когда прочла конец, я почему то её отмела напрочь, опять таки по принципу так не бывает, столько лет вместе и до сих пор друг за другом бегают по ночам?! :)))) Не романтик я видимо, не романтик. :))))

Да нет, просто подобные связи чаще мелькаю на экране, чем в жизни..

А тут - пара жената лет 5-6 - страсть ище может порой играть.;)

[Снежная]

Да нет, просто подобные связи чаще мелькаю на экране, чем в жизни..

А тут - пара жената лет 5-6 - страсть ище может порой играть.;)

 

И где ты такие эротические мелькания на экране видишь?:)))) Как не включишь телек, то российский сериал на 500 серий, сюжет которого нагло содран с какой-нибудь бразильского сериала (как будто сами ничего придумать не можем), то сериалы (тоже содранные с западных) со смехом за кадром. Про различные шоу я вообще молчу. Короче, жду твой очередной эротический рассказ.

[Душечка]

И где ты такие эротические мелькания на экране видишь?:)))) Как не включишь телек, то российский сериал на 500 серий, сюжет которого нагло содран с какой-нибудь бразильского сериала (как будто сами ничего придумать не можем), то сериалы (тоже содранные с западных) со смехом за кадром. Про различные шоу я вообще молчу. Короче, жду твой очередной эротический рассказ.

Я телик почти не смотрю. Вернее - смотрю, но ДВД - содранные с ослика фильмы и минисериалы - максимум 16 серий. По своему вкусу и без рекламы.

[Душечка]

Ну, не могла не уважить своего читателя:)

Снежная, лови начало нового рассказа:

 

Сестра Естафья.

 

 

Она опаздывала к вечерней. Впервые. Их монастырь не считался самым строгим. По выходным послушниц и сестер навещали родные, близкие, друзья. Их самих отпускали в город, чтобы навестить тех, кто сам придти не мог.

Её никто не навещал. Никогда. Но она выходила из обители. Чтобы навестить могилы. Своих родных. Своей семьи.

Это случилось в день ее рождения. Она работала до поздна. Гостей ждала только завтра. А сейчас, идя по вечернему городу, она наслаждалась дуновением легкого ветерка, снимающего усталость после трудового дня. Мысленно, она составляла меню на завтра. Не торопилась. Муж уже поздравил ее утром, да и остальные исправно «отзвонились» в обеденный перерыв. Сейчас было уж достаточно поздно – муж, наверняка, уже уложил детей спать. К чему торопиться? Если бы она знала…

Когда она услышала какой-то гром, похожий на взрыв, у нее впервые за день нехорошо екнуло сердце. Она прибавила шаг. Вскоре, в том же направлении, куда она шла, промчались, обгоняя ее, машины милиции, скорой и пожарной помощи. Тревога холодила сердце. Она шла все быстрее. Еще один поворот, и она дома…

Но дома не было. Вернее, не было той части дома, где жила она. Два подъезда образовали собой целую кучу из обломков бетона, стекла, металла, мусора, некогда бывшего частью обстановки квартир. Повсюду сновали спасатели, из соседних подъездов срочно эвакуировали жильцов. Везде царила неразбериха, шум, плач. Она какое-то время в шоке просто замерла. Потом бросилась к обломкам, не видя ничего вокруг, выкрикивая имена своих сыновей. Её кто-то оттаскивал, кто-то что-то говорил, кто-то тряс ее за плечи… Потом, ей сделали укол и она, как сквозь вату, слышала какие-то объяснения, произносимые, кажется, одной из соседок – старушкой, сумевшей уцелеть, потому что находилась в это время вне дома, совершая прогулку перед сном. Она не слушала старушку, не воспринимала эти обрывки слов, доносящиеся до ее шокированного сознания, не относила их на свой счет: «день рождения», «вся семья», «хотели сделать сюрприз». Все это было не столь важно, как то, что где-то там, среди этих обломков, в этой куче мусора, бывшей когда-то ее домом, ее жилищем, находятся ее мальчики, ее сыновья. И муж. Вся реальность катастрофы предстала перед ней после, когда из-под обломков стали извлекать тела. И ей пришлось опознать 11 трупов, бывших некогда ее семьей. Кроме мужа и двоих сыновей, в квартире в тот вечер, собираясь сделать для нее сюрприз, находились ее родители, родители мужа, ее младший брат с женой и дочерью и сестра мужа – одинокая старая дева.

Вот так, взрыв газа в одной из квартир, одним ударом лишил ее всей семьи. Она сама тогда не погибла по чистой случайности, потому что, решилась пройтись домой пешком. Как долго это мучило её. Случай? Она не верила в случайность. Её наказали. Она восприняла это, как божье наказание. И только это восприятие происшедшего, и спасло ее от самоубийства, от попыток присоединиться к мертвым, что еще больше усугубило бы ее вину перед Богом. Вину, за которую она была наказана. Жестоко наказана. Ибо теперь, она все равно была мертва. Мертва душой. Ей предстояло как-то загладить свою вину, как-то существовать дальше. И она поняла – единственный путь для нее – служение Ему. Закрыться от мира и от воспоминаний за стенами монастыря. Где она и провела десять лет. Сначала гостьей, потом – послушницей, потом – сестрой. Сестрой Естафьей.

За эти десять лет она выходила из обители только для того, чтобы ухаживать за могилами близких. И ни разу до сих пор не опаздывала. Но сегодня, придя на кладбище, обнаружила, что чья-то варварская рука, осквернила могилы ее близких, залив памятники краской, обломав деревца и кустики, посаженные в закутке, выделенном под 11 могил. Она молча плакала, пытаясь как-то привести все в порядок, плакала, сдирая краску с памятников оставивших её близких. Что она еще могла делать? Она устала. Была голодна. Но уйти не могла. А потом поняла, что опаздывает. Что сделать все – все равно не сможет, сюда предстоит еще придти завтра, и, может быть, послезавтра.

Она торопилась, пытаясь срезать путь, минуя дорожки. Даже решила в этот раз пренебречь правилом – выйти не через главные ворота, а наискосок, через овраг – оттуда вела прямая тропинка, ведущая к монастырю. Случайное, спонтанное решение. Она знала об этой дороге, но никогда ею не пользовалась. А тут… И, вдруг, услышала слабый звук – то ли плач, то ли стон – даже и не понять – толи человек его издал, то ли зверь какой. Она испуганно остановилась. Замерла. Прислушалась. Звук повторился. Она пошла на звук. И едва не оступилась, замерев на самом краю крутого оврага. На дне его лежал ребенок. Маленький мальчик, грязный, заплаканный, усталый. Она спешно, но осторожно спустилась к нему. Малыш был совсем без сил – видимо устал кричать, мог выдавать только эти странные звуки, один из которых и привлек ее внимание.

- Эй. Привет. Ты кто? Как ты здесь оказался? – Она старалась говорить как можно мягче, осторожно прикасаясь рукой к лицу малыша. Мальчик поднял на нее глаза, и она задохнулась от боли – так знакомы были они, будто бы, это был один из ее сыновей. – Кто ты? – повторила она. – Как тебя зовут?

- Гога, - прошептал он.

- Гога? Какое хорошее имя, - ком снова подкатил к горлу, ведь это было близко к тому, как она звала своего старшенького. – Гога, ты давно здесь? Давай я тебе помогу. Где твои родители?

Мальчик молчал. Плакал. И только тут она обратила внимание на его распухшую ногу – вывих или перелом. Стараясь не причинять излишней боли, она быстро коснулась пальцами опухоли. Перелом.

- Гога. Потерпи, малыш. Нам нужно к врачу. Твои родители тут? Папа, мама? С кем ты пришел?

- Мама тут. А папа на работе.

- А мама где? Далеко?

- Я не знаю. Я ее искал, искал. А найти не мог.

- Ну, ничего, мы сейчас найдем. Вот вылезем сейчас из этой ямы, и отыщем твою маму. Как она выглядит? – говоря все это, она быстро сооружала что-то вроде лубка для ноги, из кусков дерева, бывших, видно, когда-то крестом, и валявшихся тут вместе с кучей другого мусора. И из полосы ткани, оторванной ею от подола нижней юбки.

- Я не знаю.

- Не знаешь? Ты не помнишь, в чем она была?

- Я маму не помню. – Мальчик снова заплакал. – Тетя Вера сказала, что моя мама на кладбище. Я пришел искать. А её нигде нет. Я звал. Звал. А потом упал. – Она уставилась на ребенка.

- Ты один пришел на кладбище? – мальчик кивнул. Она глянула на него – ему года 4-5 – не больше. Как мог этот малыш сам придти на кладбище? Кто такая эта тетя Вера, что она имела в виду, говоря, что его мать на кладбище? Где его отец?

- Гога, - осторожно спросила она. – Ты знаешь свою фамилию?

- Я знаю. Но я – забыл.

- А сколько тебе лет?

- Скоро будет 5. Папа сказал, что мы поедем далеко-далеко, на море.

- А как зовут папу?

- Папа.

- Гогочка, а ты уверен, что ты сам сюда пришел?

- Да. Сам. Я спрашивал у тетей и дядей – где кладбище. И шел. А мамы тут нет. – Он снова залился тихими слезами. Весь перемазанный, худой, несчастный маленький мальчик. Она к этому времени уже укрепила лубок на его ноге, и сейчас подняла ребенка на руки, прижав его осторожно к себе, чтобы не причинить лишней боли. И ощутила волну боли, снова прижимая к себе детское тельце, мальчика, который был похож на ее умерших сыновей.

- Не плач, мой маленький, - попросила она. – Сейчас мы отсюда выберемся. А потом пойдем в больницу, чтобы нашу ножку полечить. Хорошо?

Сказать это было гораздо легче, чем сделать. Овраг был крутым, уцепиться было не за что. У нее на руках, к тому же, был раненый ребенок. Она не могла оставить его здесь и пытаться выбраться самой, чтобы звать на помощь. Уже почти стемнело. Мальчик и так был испуган.

Когда она, вконец измученная, все же, как-то выбралась из оврага, сил у нее почти не было. Она посидела немного, приходя в себя, на краю оврага, прижимая к себе мальчика, который мужественно терпел и лишь попискивал, когда ее ноги снова и снова скользили по стенкам оврага, а теперь, как и она, отдыхал, спал, уткнувшись носом в ее грудь, измученный криками, плачем, болью.

Ей посчастливилось – почти сразу же, едва она вышла на дорогу, ей удалось остановить машину – видимо, одиноко бредущая по темной дороге фигура в монашеском одеянии с ребенком на руках, с какой-то странной конструкцией на ноге, вызвали жалость у первого же проезжавшего мимо автомобилиста. Без разговоров, без намеков на оплату, он помчался в дежурную больницу. Уже там, конечно же, без проблем не обошлось – что за мальчик, откуда, кто родители? Она рассказала все, что узнала сама, но дальнейшие выяснения предоставила медперсоналу. Мальчик не выпускал ее руки из своей, не позволял ей уйти, плакал. Все вокруг были незнакомцами, а ее – он уже успел узнать. И она не покидала его. Врачи дежурной травматологии смирились с этим, тем более, когда выяснили, что в прошлом она – медсестра.

Она была измучена. И физически, и душевно. Весь сегодняшний день принес ей слишком много боли. И этот маленький мальчик, чья рука так доверчиво покоилась в ее руке, приносил боли не меньше, напоминая о невосполнимой потере. А потом, малыш снова уснул, а она растерялась – как быть? Идти в монастырь поздно – в лучшем случае ее впустят туда к заутренней, оставаться тут? Да, но что будет потом? Рано или поздно – родители мальчика найдутся, и не стоит ему привязываться к чужой монахине.

А потом, вдруг, снова поднялся переполох – все забегали, завертелись. Пробегающая мимо медсестра, шепнула, что объявился отец ребенка. Она вздохнула – что ж, значит пора и ей. Только взглянет на этого отца – как обращается с мальчиком, не обижает ли. А, впрочем, даже если и так – что она сможет сделать?

Мужчина ворвался в палату резко, напористо. Врач, торопливо шедший следом, толковал ему о том, что ребенок пережил шок, нуждается в том, чтобы побыть еще какое-то время под наблюдением врачей, о том, что прерывать его сон сейчас неразумно. Мужчина и не прерывал сна сына – склонившись над его кроваткой, долго смотрел на спящее лицо ребенка, с еще не высохшими слезами на ресницах. Потом повернулся к ней:

- Это вам я должен быть благодарен за спасение моего ребенка? – хрипло спросил он.

А она ничего не могла ответить. С той минуты, как он вошел в палату, ее мозг разрывался от вихря противоречивых чувств и эмоций, выражавшихся простыми словами: «Игорь! Игорёша! Горша!» Он что-то говорил о том, как он благодарен, о том, что несмотря на то, что его благодарность не знает границ, и не имеет материальных основ, он постарается выделить нужную сумму ее монастырю – пусть только она назовет какую и т.д. и т.п. А она, узнавая каждую черточку его лица, изучая вновь появившиеся черточки, шрамы, отметины, ощущала боль, оттого, что он явно не узнавал ее.

Она так ничего и не ответила ему, стояла бледная, напряженная. Он, видимо поняв это по-своему, вернулся к разговору с врачом, выводя его из палаты.

Оставаться в больнице не было смысла. Она молча вышла, незаметно покинула пределы больницы и медленно побрела по дороге к монастырю.

«Так вот, значит, как нам довелось с тобой свидеться, Игорек. Вот какой оказалась наша нечаянная встреча, о которой я перестала мечтать еще тогда, когда была жива. Я думала – ты умер. Для меня, во всяком случае. А оказалось – ты жив. Это я мертва. А для тебя? Когда я умерла для тебя? Может быть, уже тем летом? Летом, когда в твоих объятиях я узнала, что такое любовь и счастье?»

Как она добралась до монастыря, какой дорогой шла? Помнила ли она? Заметила? Она была в таком смятении. Ей хотелось спрятаться, затаиться где-нибудь в уголке, сжаться в комок, маленький скулящий комочек. Но шла она к игумение Паисии, которая все эти годы была ее спасительницей, наставницей, духовницей.

Сбивчиво, преклонив колени, она рассказывала обо всем, что приключилось с ней в этот длинный день, в этот вечер. Она снова плакала, рассказывая об изувеченных могилах, плакала, рассказывая о несчастном мальчике. А о его отце так и не смогла рассказать ни слова. Она подумала, что, может быть, потом. Потом, она наберется сил и расскажет, если понадобиться. А может ли это понадобиться?

Игумения Паисия слушала молча, не перебивая. С самого начала эта молодая женщина была у нее под наблюдением. Она знала об ее трагедии, но в те далекие годы, когда женщина только пришла в монастырь, пыталась ее отговорить от столь решительного шага. Да, говорила она, ты можешь остаться здесь, подлечить свою душу. Но ты еще так молода. Тебе еще жить и жить. А упрямица утверждала, что умерла, навсегда умерла для мирской жизни. И все эти десять лет так и казалось. Ничто не могло ее взволновать, вызвать смятения – только скорбь по умершим. А сейчас она была в смятении, она была взволнованна, расстроена. Она была жива, или, по крайней мере, возрождалась к жизни. Правда, Паисия считала, что всему виной ребенок, напомнивший женщине и ее детях. Она выслушала все внимательно. Попыталась объяснить все происшедшее несовершенством этого мира, попыталась смягчить скорбь. Она освободила сестру Естафью на сегодня от всех ее обязанностей, сказав, что та должна отдохнуть хорошо, а потом, в молитвах попытаться найти успокоения. А завтра, она даст ей в помощь еще несколько сестер, чтобы те помогли привести в порядок могилы ее родных.

Усталость, накатившая на сестру Естафью, наконец, пересилила все другие ощущения. Наступило некое подобие отупения, длившегося все время, пока, наконец, ее голова не коснулась подушки в ее одинокой комнате - келье. Она просто провалилась в сон, отключилась.

А потом ей приснился сон – русая голова, склоненная над ней, закрывающая от летнего жаркого солнца. Задорная улыбка на худом мальчишеском лице, ярко сверкающие голубые глаза, и голос – такой шаловливо-нахальный – читающий ей:

«а потом ходил в саду между грядками

в кулачке зажав вишнёвые косточки

на тебя я, Лена, искоса взглядывал

груди спелые качались под кофточкой»(С)

- Игорешка, сумасшедший, что ты городишь?! Где ты начитался этой пошлости? Замолчи, услышит еще кто…

- Не-ет! Погоди, тут еще концовка такая – укачаешься.

- Игорь!

- Вот еще раз назови меня «Игорем» и я обязательно прочту, да еще так громко, чтобы все вокруг слышали.

- Игореш.

- Нет, ты послушай. «сколько лет с тех пор прошло, Лена-Леночка

как сидела на крыльце ты, прищурившись

а я, махонький, тебя – за коленочки…»(с)

- Ты – махонький?! Горша, даты же длинный, как жердь.

- Ленка, не знаю, кто у вас преподавал литературу, но, видимо, не важно преподавал, потому что не говорят «длинный, как жердь». Обычно, бывают худыми, как жерди, а длинными, как каланча.

Она хохотала, а его руки беззастенчиво касались ее груди, колен. Он делала вид, что щекотал её, но она то знала, знала, что им двигала не шутливость, а банальное нетерпение – вечера, когда дети, наконец-то улягутся спать, еще ждать и ждать.

- Игореш, ну не надо. Увидит кто – объясняйся потом. Пересчитай лучше всех и отправляй в воду – пора искупаться.

- Леночка, ты деспот. Они снова меня постараются утопить.

- Тебя утопишь. Иди уж, стихотворец. Сам, наверное, эту чушь сочинял?

- Зачем, сам? Обижаешь. Сам я сочинил бы что-нибудь эпохальное. А это – так, мелочи – сочинение некой Анастасии Матях.

- Из современных?

- Во-во. Ладно, я со своими в воду. Встретимся за обедом. И Лен, в тихий час выберись сегодня.

- Горша.

- Лен, я весь горю. Меня тушить срочно нужно. Помнишь, как в сказке: «Долго, долго крокодил море синее тушил. Пирогами, да блинами…»

- Тебе пирогов принести? Или блинов?- она снова смеялась.

- Нет. Ленка, любимая, ты же знаешь – для меня лучшее освежающее – твои поцелуи.

А для неё? Для неё его поцелуи были всем – самой жизнью. Конечно же, она пришла в тот тихий час. Они спрятались где-то в темном чулане, целовались, целовались, целовались. Руки Игоря проникали ей под блузку, ласкали груди, а она неопытными пальцами пыталась стащить с него шорты. Ей безумно нравилось чувствовать под пальцами гладкость, бархатную нежность его ягодиц. «Ленка, Леночка, - шептал он между поцелуями, - пусть сегодня будет все. Любимая моя, я не могу больше ждать. Я так тебя хочу. Ты, ведь, не остановишь меня сегодня? Леночка…»

Она проснулась с гулко бьющимся сердцем, вспотевшая, дрожащая. Сон все еще явственно стоял перед ее глазами. Губы, будто еще ощущали вкус его поцелуев, груди, все еще были напряжены, будто, только сейчас их касались его руки. Все ее тело трепетало от желания. А в ушах все еще звучали отзвуки имени: «Ленка. Леночка» - так ее звали в Той жизни, когда она была еще жива.

[Снежная]

Ну, не могла не уважить своего читателя:)

Снежная, лови начало нового рассказа:

Правильно! А для кого пишем? Не только же для себя.

 

Начало поймала, прочитала, уже жду продолжения.

[Душечка]

Ну и ладно. Вот еще немного продолжения.

 

 

Она тогда только окончила школу и летом подрабатывала в пионерском лагере вожатой. Игорь был тоже вожатым – в другом отряде. Он был старше ее на год или два, уже учился в университете, писал стихи. Но он не был таким уж любимчиком девушек, т.к. был тихоней. И для него и для нее – это была первая любовь. Слишком серьезные, ответственно относящиеся к учебе, в школе они все свое время уделяли занятиям, поэтому, они избежали школьных привязанностей, влюбленностей. А эта встреча в лагере, как-будто, что-то в них перевернула – они разглядели друг друга, потянулись. Тихоня Игорь вдруг стал дурачиться, бузить, привлекая к себе внимание окружающих, в том числе и внимание Леночки – вожатой одиннадцатого отряда. Он читал ей стихи – как чужие, которых знал великое множество, так и свои. Отношения между ними сложились как-то сразу, в первые же дни. Как-то так, сразу, пришло понимание того, что они нужны друг дружке для жизни, для счастья. А в тот день, который пришел сейчас во сне, вернее, в ту ночь – она впервые отдалась ему. А сколько потом было этих ночей – страстных, незабываемых. Они считали, что встретились, чтобы больше никогда не расставаться. Но им пришлось. Уже в конце последней смены Игоря срочно вызвали домой. Он пообещал Ленке вернуться уже к вечеру. Но так и не вернулся. Все ее попытки связаться с ним, отыскать – ни к чему не привели. Телефона у него не было, а письма, адресованные ему, возвращались с пометкой «адресат выбыл». Лена даже в университет к нему съездила, но там тоже толком никто ничего не знал – кто говорил, что, мол, его в армию забрали, кто, что ввязался в какую-то компанию, вот и бросил учебу.

Ей тогда казалось, что на этом и закончилась ее жизнь. Но шли годы, она успокаивалась, заставляла себя поверить, что все это ей приснилось, что Игоря никогда и не было, что он – умер. А потом, встретила Диму. Он был значительно старше ее – серьезный, положительный. Ухаживал за ней, носил цветы. В нем была какая-то устойчивая сила, и, когда он предложил ей выйти за него замуж, она, не задумываясь, согласилась. Она любила Диму, но эта ее любовь не шла ни в какое сравнение с ее любовью к Игорю. С Игорем была страсть, безумие, задор, бесстрашие. С Димой – спокойствие, уравновешенная уверенность, надежность. И в том и в другом случае имелась нежность.

Но и тогда, когда она уже была замужем за Димой, когда у них родился сначала один сын, которого она назвала Игорем, а ласково звала Горша, и потом, когда родился второй, названный в честь своего отца, ночами ей снился Игорь – его поцелуи и ласки.

Лена ничего не имела против Димы – как любовника – он был внимательным, нежным, ласковым, и все же, ей не хватало огня, страстности, которая всегда присутствовала в их любви с Игорем. Ей настолько этого не хватало, что она даже завела роман с молодым врачом из своей больницы – он был горячим, умелым, к тому же – запретность этих отношений только подогревало их чувства. Поначалу. А потом, она стала тяготиться ими. Все равно – и этот врач не мог сравниться с Игорем. К тому же, он, как и она, был женат, и Лену мучили угрызения совести – они предавали своих супругов, которые доверяли им, любили их. Она оборвала их связь. Это случилось незадолго до… И, именно поэтому, она считала, что наказана. Она не должна была вспоминать Игоря. Не должна была искать его в объятиях других мужчин, когда дома ее ждал такой хороший человек – ее муж.

Все эти годы горе ее было настолько велико, что она никогда не вспоминала об Игоре, будто бы, он, наконец, умер и для нее, умер с нею. Но эта встреча в больнице, встреча, в которую Игорь не узнал ее, снова оживила ее воспоминания, снова наполнила им сны, снова воспламенило ее тело.

Она пыталась не думать о нем, пыталась снова забыть, но не помогали ни молитвы, ни тяжелый труд, которым она изнуряла себя – сначала на могилах близких, потом – на монастырском подворье. Вечером, обессиленная, она падала в свою одинокую кровать, мгновенно засыпая, чтобы ближе к утру проснуться от снов, наполненных им, от снов, говорящих – нет, кричащих ей, что она все еще жива! Что она все еще – женщина. После этих снов спать она уже не могла, и, как итог – не высыпалась. Под глазами появились мешки, она осунулась. Игумения Паисия все это замечала, но считала, что виной тому – вновь ожившая тоска по детям, разбуженная встречей с этим мальчиком.

Однажды, примерно через неделю после происшедшего тогда на кладбище, Паисия вызвала к себе сестру Естафью. После обычных приветствий, расспросов и ответов, она предложила ей присесть и задумалась, не зная как начать разговор. Потом, вздохнув, начала напрямую:

- Сестра моя, вы ведь не забыли того мальчика, которого спасли неделю назад? Впрочем, зачем я спрашиваю – я и так знаю, что не забыли. Сегодня к нам в монастырь приезжал его отец. Он внес щедрое пожертвование на поддержание храма и всей обители, пообещал, что выполнит любую нашу просьбу, если такая будет иметь место.

- Да, он что-то такое говорил в больнице. Он очень щедр, видимо, на самом деле очень любит сына.

- Вы не ошиблись, сестра моя. Сын – его единственная радость. Никого из близких у него нет, жена – умерла. Мальчик – все, что у него осталось, и он, судя по всему, души в нем не чает. Но все же, он деловой человек, вынужден подолгу отсутствовать дома, оставляя сына одного.

- Увы, матушка, жизнь в миру сейчас такова, что многие дети растут без присмотра, в то время, как их родители трудятся, не покладая рук, чтобы обеспечить их хотя бы доступным минимум, за который можно прожить. Жизнь и раньше не была простой, а уж в наши дни и подавно.

- Все так, сестра моя, все так. Но уж, коли есть возможность позаботиться о детях, не стоит отказываться от такой возможности. Именно поэтому, отец мальчика и обратился к нам за помощью.

- За помощью? Но какую именно помощь монастырь может ему оказать?

- Не монастырь в целом, а вы, сестра Естафья.

- Я? Но каким образом?

- Вы не волнуйтесь, я сейчас все объясню. Мальчик очень тяжело переносит отсутствие материнской ласки. Сейчас, после травмы, ему особенно тяжело. И то тепло, которым вы его согрели, пока заботились о нем, очень сильно подействовало на него. Он успел к вам привязаться, потянуться. А потом – вы снова исчезли, и теперь еще и ваше отсутствие заставляет его страдать.

- Поверьте, матушка, я не хотела причинить ему никакой боли, не пыталась привязать его к себе. Я просто оказывала ему помощь.

- Я верю вам, сестра моя. В этом нет вашей вины. Просто милостью Божьей, в вас очень много тепла, тепла, которое вы не сумели истратить на своих детей, тепла, которое рвется наружу, чтобы согревать тех, кто окажется у вас в поле зрения. Дети это очень остро чувствуют, поэтому, и маленький Гога почувствовал и потянулся к вам.

- Я думала, что все мое тепло испарилось, исчезло. Что его больше нет.

- И ошиблись, сестра моя. А ведь я, всегда говорила вам – что со временем – вы станете оживать. Я же вижу, сестра моя, что этот маленький мальчик смог прорваться к вашему сердцу, снова зажечь его огнем жизни.

- Но я не хочу жить! Я не должна!

- Сестра, давайте не будем снова возвращаться к нашим старым разговорам. Оставьте ваше упрямство. Послушайте лучше, с чем пришел к нам отец мальчика.

- Я слушаю, матушка.

- Игорь Михайлович спросил у нас, не может ли сестра, спасшая его сына, побыть при нем, присмотреть за ним – пока мальчик не выздоровеет окончательно, пока не наберется сил, пока не будет так болезненно переносить отсутствие сестры, спасшей его.

- Я не могу.

- Почему, сестра?

- Что это значит – побыть при нем? Я монахиня, а не няня. Мальчику нужна няня, или мачеха – почему бы, его отцу не озаботиться, чтобы в доме появилась постоянная женщина, которая заменит ему мать.

- Сестра моя, для этого нужно время. Разумеется, его отец постарается как можно быстрее найти вам замену, но не сейчас. Сейчас его сын хочет, чтобы рядом были вы. Что касается мачехи – тут вообще процесс может затянуться. Вы же понимаете, что выбор хорошей супруги – дело не быстрое.

- И все же, матушка, вы, что же считаете, что я должна ходить к этому человеку домой, чтобы присматривать за его сыном? Почему бы ему не привезти сына сюда, и не оставить у нас, в монастыре, где сестры, в том числе и я, могли бы заботиться о нем.

- Потому что он отец, и тоже хочет быть рядом с сыном. И хочет, чтобы сын его рос в своем доме. И сын его не хочет внимания всех сестер нашего монастыря – ему нужна только одна, спасшая ему жизнь. Именно из-за нее он плачет ночами и днями.

- Плачет? – голос сестры Естафьи дрогнул.

- Плачет, сестра. И плохо ест. И плохо спит.

- Хорошо, матушка. Я позабочусь о нем.

- Сестра моя, я знала, что вы не откажите. Соберите свои вещи, которые могут понадобиться вам первое время – смену белья, умывальные принадлежности.

- Погодите, матушка, но зачем? Я буду приходить к нему утром, уходить от него вечером – к чему эти сборы?

- Дело в том, что Игорь Михайлович уезжает сегодня в командировку, он хотел бы, чтобы вы все это время провели с его сыном. Зная, что в его доме вы будете с мальчиком один на один, мы тоже не считаем, что это что-то недопустимое уставом. Как только его отец вернется, вы, разумеется, не сможете проводить ночи в их доме, но пока – это приемлемое решение.

[Снежная]

Уже прочла. А почему так мало? :)) Интригу затягиваешь? :)))

[Душечка]

:))) Ссори, я, как Мамай, у компа только набегами. Некогда.

[Душечка]

Еще немного продолжения. Ссори, но все еще нет времени для длительного сидения и творческих усилий.:)

 

Ей хотелось отказаться. Отвергнуть эту просьбу. Но она не могла предать доверие маленького Гоги. Да и как бы она стала мотивировать свой отказ – признаваясь игумении Паисии, что этот самый Игорь Михайлович когда-то разбил ей сердце? Был её первой девичьей любовью? Это глупо – времена юности прошли. И что же – лелеять обиду за то, что спустя… сколько же лет прошло с момента их расставания – 18? 19? Да, точно – в следующем году будет 20 лет, как она закончила школу. Наверное, даже многие ее одноклассники, проучившиеся с ней многие и многие годы, не узнали бы ее сейчас – тем более, что и узнавать то нечего – она вся задрапирована в черное – сатан*, мантон*, куколь* – все черное, и только краешек вимпла* белым цветом окружает ее бледное, измученное лицо(* - элементы монашеского одеяния). Ей вдруг нестерпимо захотелось взглянуть на себя в зеркало – желание, не возникавшее уже более 10 лет – с той самой ночи, как погибла ее семья. Она отогнала это желание – во всем виноват этот человек. Как он посмел снова появиться в ее жизни, как он посмел возродить в ней давно умершие воспоминания? Как он посмел не узнать ее?

Она согласилась. Ради Гоги. И решила, что это даже и лучше, что он ее не узнал – значит, не будет ненужных разговоров, вопросов, неловкости. Собралась она быстро – ей и собирать то было нечего. Напоследок – вошла в церковь, помолилась, преклонив колени, попросив у Марии-утешительницы терпения, смирения и доброты.

У ворот ее ждал огромный автомобиль Игоря Михайловича. Ей не хотелось в него садиться, она предпочла бы дойти до дома мальчика пешком, но вынуждена была сдаться – времени уже не оставалось – Игорь Михайлович должен был уезжать, а перед отъездом хотел отдать необходимые пояснения, распоряжения, показать дом…Именно поэтому, его водитель терпеливо ждал, когда сестра Естафья соберется с духом, нырнет в чрево автомобиля, и позволит доставить себя к месту назначения.

У Игоря Михайловича был загородный дом. Не большой, но ухоженный, уютный. Судя по машине, Игорь Михайлович был состоятельным человеком, но в его доме не было показной, вычурной роскоши. Это понравилось ей, она немного расслабилась, ведь его автомобиль произвел на нее другое впечатление – уж слишком он был большим, мощным, агрессивным.

Игорь с сыном обнаружились в гостиной – они сидели на диване, плотно прижавшись друг к другу, мужчина читал ребенку сказку, а тот – внимательно слушал, не перебивая. Нога мальчика в гипсе аккуратно покоилась на одной из диванных подушечек. Когда она вошла в сопровождении водителя, и мальчик, и мужчина одновременно подняли голову, и она удивилась – как же они похожи! Нет, никто бы не усомнился в том, что это отец и сын. Новая волна боли накатила на нее, едва не лишая ее чувств, но, снова не увидев признаков узнавания в глазах Игоря, она пришла в себя. Он тоже изменился. Она заметила это еще тогда, в больнице, а теперь, при свете дня, увидела с отчетливой ясностью. Он больше не был тем веселым юношей, в которого она тогда так безрассудно влюбилась. Это был мужчина – зрелый, жесткий, много переживший в жизни. Его голова была почти полностью седа, глаза холодны, у его губ пролегли явственные скорбные морщины, добавлявшие еще больше жесткости его твердому, неулыбчивому рту. Правую бровь рассекал шрам, идущий через весь лоб, скрывающийся в волосах. В нем совсем не было мягкости, нежности. Неужели, даже с сыном он суров? Что же сделало его таким? Что он пережил за эти годы, когда они не виделись? Где он получил этот шрам – на войне, в тюрьме? Кем он стал за эти годы – мальчик, любивший поэзию? Но вот он взглянул на мальчика, и линия его губ смягчилась, в глазах появилось тепло:

- Гога, ты видишь – я обещал, и твоя спасительница здесь. – Мальчик лишь кивнул в ответ и улыбнулся. В его взгляде, обращенном на сестру Естафью, была робость, неуверенность. Она подошла к нему ближе, опустилась на корточки у его ног, взяла его маленькие ручки в свои, ощутила их теплоту и хрупкость.

- Здравствуй, Гога. Как ты себя чувствуешь? – она не смотрела на Игоря, он даже не поздоровался с ней, всем своим видом выражая, что единственный человек, достойный его внимания – это сын. Мальчик не ответил ей, просто улыбнулся и прижался щечкой к ее руке. Снова слезы подкатили к ее глазам – были ли ее мальчики такими ласковыми? Она опустила свою голову, зарываясь лицом в чисто вымытые вихры мальчугана.

- Сестра! Простите, я не знаю вашего имени, - раздался мужской голос у нее над головой. Голос его тоже огрубел, мысленно заметила она.

- Меня зовут сестра Естафья.

- Естафья? Хм, я не уверен, что сам запомню это имя, а мальчику оно будет казаться еще более сложным.

- И вы, и Гога, можете называть меня просто – сестра. В этом нет ничего сложного, - ее голос тоже был хрипловатым – из-за сдерживаемых чувств, из-за старых воспоминаний, из-за того, что она все еще не смотрела в его сторону, прижимаясь губами к волосам его сына.

- Хорошо, сестра. Боюсь, что у меня совсем не осталось времени. Я вынужден покинуть вас, так и не показав вам дом. Надеюсь, вы сами разберетесь, где здесь что находится. С вами здесь останется Виктор – он будет привозить вам продукты, возить вас к врачу на перевязку или осмотр, охранять вас. В общем, будет в полном вашем распоряжении. Не волнуйтесь, - видя, что она что-то пытается сказать, сказал он, - ночевать Виктор будет во флигеле, а днями – проводить время в саду, так что он не будет вам мешать, и ваша репутация не пострадает. Но согласитесь, я не могу оставить в доме маленького больного мальчика и женщину, не предоставив им ни малейшей защиты.

- Я понимаю.

- Вот и хорошо. И прошу вас, поверьте мне, что я искренне благодарен вам – как за спасение Гоги, так и за то, что вы согласились присмотреть за ним сейчас. Сын – это все, что есть у меня дорогого.

- А как его полное имя? – она рискнула искоса взглянуть на него, тем более, что Игорь уже встал, и, даже, отошел чуть в сторону.

- Его зовут, как и меня – Игорь. Я всегда звал его Горша, - он не заметил, как явственно вздрогнула при этих словах сестра Естафья, - но он только недавно стал выговаривать букву «р», поэтому, «Горша» превратился в «Гогу».

На этом Игорь Михайлович счел, что с объяснениями можно и покончить, он снова подошел к дивану, нагнулся к сыну, поцеловал его в волосы, как только что, до этого его целовала сестра Естафья, стал прощаться. Мальчик не плакал – просто обхватил его крепко за шею, прижал к себе на мгновенье, а потом отпустил, чтобы прижаться к монахине.

[Снежная]

Еще немного продолжения. Ссори, но все еще нет времени для длительного сидения и творческих усилий.:)

Можно и не торопясь, но главное, не забывая. :)

[Душечка]

Ну так я и не забываю, а посему - еще один отрывок:)

 

 

Как они жили все эти дни, пока Игоря не было дома? Хорошо, и, даже, в меру счастливо. Она оттаивала рядом с малышом, вспоминала снова, что такое любовь, нежность, ласка. Что значит – быть матерью. Малыш был хрупким, трогательным, доверчивым и любящим. Он тянулся к ней всей душой, и она боялась – что будет с ним, когда она вернется в монастырь. Как он переживет это? А что будет с ней? Как она сможет жить, не прижимая это хрупкое тельце к себе, не читая ему сказок, не укладывая его спать?

Об Игоре она старалась не думать. Дом располагал к этому – в нем не было фотографий – ни в одной из комнат, что могли бы поведать о том, кто проживает в этом доме. Ничего такого, что могло бы хоть частично прояснить ей – чем он занимался все эти годы, где был, откуда этот шрам. Как узнать? Не расспрашивать же об этом Виктора? Водитель Игоря им редко попадался на глаза – он выполнял свои обязанности, доставлял продукты, отвозил в больницу, охранял, но держался отдаленно, не мешая. Но вольность в одежде она позволяла себе только в доме, когда точно была уверена, что никто ее не побеспокоит. Она нашла в доме зеркало и впервые за 10 лет позволила себе взглянуть в него, взглянуть на себя. И обнаружила, что не так уж и изменилась за прошедшие годы, что когда она, распустив волосы по плечам, смотрит на себя в зеркало, она видит пусть постаревшую, пусть усталую и измученную, но все же – очень привлекательную женщину. Седина, густо захватившая ее волосы, появившаяся после той ночи смерти, только придавала молодости ее лицу, а вот морщины – свидетели горя, скорби – портили, старили её. Но в те мгновения, когда возня с Гогой вынуждала ее расслабиться, улыбаться – эти штрихи ее возраста, будто бы, растворялись. «И ты не узнал меня? – думала она. – Ты не смог меня вспомнить? Ты, звавший своего сына прозвищем, которое дала тебе я?» Она старалась не думать об Игоре, а он снова и снова врывался в ее мысли, в ее воспоминания, в ее сны. Она просыпалась, проводила остаток ночи в молитвах, но только накапливала усталость, а от снов избавиться так и не могла.

И однажды, усталость дала о себе знать. Укладывая ребенка для дневного сна, она легла рядом, читая сказку, и не заметила, как уснула вместе с ним. И снова увидела сон.

Её целовали – жарко, страстно. Его чуткие пальцы ласкали ее тело - сжимали груди, пробегали по спине, стискивали ягодицы. Его стройные бедра в извечном ритме любви сновали меж ее раздвинутыми бедрами. Их дыхание, вздохи, стоны смешивались. А из ее груди рвался крик: «Игорь! Игореша! Горша! Горша! Горша!»

Все еще шепча это имя, она проснулась, открыла глаза. Чтобы увидеть его лицо над собой – как продолжение сна. Она и решила, что это – все еще сон, потому что в его глазах не было холода, отчуждения, отстраненности. Его глаза узнавали ее, горели ей навстречу. Его рука ласкала ее волосы, рассыпанные по подушке. А губы – такие знакомые, желанные губы – шептали, как молитву, как заклинание: «Ленка! Лена. Леночка!». Это было продолжением сна – именно так она считала – а во сне многое можно позволить себе, например – протянуть руку и коснуться его лица, волос, погладить его шрам. Можно было не сводить глаз с его губ, притягивая их взглядом. Можно было отдаться его жадным, безумным поцелуям, сметающим все на своем пути – поглощающим, алчущим и, в то же время, трепетным и нежным.

Это был сон, поэтому, она не обратила внимания на его взгляд, брошенный на спящего рядом с ней сына. Он взял ее на руки и понес куда-то – значит так надо – кто же во сне спрашивает, куда и зачем его несут. И несли то недалеко – всего лишь в смежную спальню, в которую она зашла только раз, на экскурсию, и, поняв, что это Его спальня, постаралась больше не заходить в нее. Но во сне, во сне можно все. Можно позволять ему укладывать себя в роскошную кровать, можно позволить ему раздеть себя, смотреть на себя, можно, даже помочь ему справиться с собственной одеждой. А потом снова – отдаться поцелуям, ласкам. Исследовать его возмужавшее тело, находить на нем шрамы – свидетельства его трудно прожитых лет, ласкать его ягодицы, убеждаясь, что они остались все такими же гладкими, нежными, безволосыми. Во сне можно было не испытывать ни стыдливости, ни смущения; можно было не скрывать своей жажды, своего желания; можно было просить, требовать, брать. И кричать – кричать в экстазе – от любви, от нежности, от освобождения. А когда все закончилось, во сне можно было позволить себе уснуть, прижимаясь к нему, обвивая его всем своим телом.

Но сны – они всегда проходят. Прошел и этот. И сестра Естафья проснулась.

[Аленка]

Очень трогательный рассказ! Просто до глубины души...

А продолжение будет?

[Душечка]

Обязательно. Надеюсь, что последний отрывок будет заключительным.

[Душечка]

Ссорри, ссорри, ссорри! У меня было оч. плохое настроение, а в таком настроении я могу поубивать всех героев!!! Именно потому, я задержала последнюю часть рассказа. Но я его завершила. Итак, окнчание.

 

 

 

В комнате было темно. Так показалось ей, когда она открыла глаза и попыталась понять – где она и что с ней. Еще сонные глаза воспринимали поначалу лишь темноту, и только спустя какое-то время, стали проступать тени, мрак сменился полумраком. На улице было темно, но сквозь шторы на окне, попадала толика света от фонаря, горящего во дворе. И этого света оказалось достаточно, чтобы осмотреться, чтобы понять – она в его комнате. Как она здесь оказалась? Шевельнувшись, она поняла, что обнажена под одеялом? Каким образом? Она не спала обнаженной уже столько лет. И почему она, обнаженная, спит в его кровати? Она снова шевельнулась – тело ныло, между бедер чувствовалась влажность. Неужели, то, что ей казалось сном, было наяву? Неужели она – сестра Естафья, монахиня, вдова, женщина, душой умершая вместе со своей семьей, - неужели она отдавалась этому человеку? Человеку, которого когда-то любила, но который давно стал для нее чужим, незнакомым? Как она могла? Как могла забыться? Как могла нарушить обет? О, Господи! Боже мой! Прости меня! Господи! Молитвами, постом – смогу ли я искупить? Смогу ли выпросить прощения, Господи?

Она встала с кровати – в теле отдалась такая знакомая и давно ею забытая боль – именно так она ощущала себя тогда, в те далекие годы, в ту далекую ночь, когда в его объятиях стала женщиной. Нет, нет, нет! Этого не может быть! Это больше не повториться! Она направилась в ванную комнату, примыкающую к комнате хозяина дома, долго стояла под душем, ожесточенно стирая мочалкой все его поцелуи, ласки, запахи. А они преследовали её – ведь она находилась в Его ванной комнате – здесь все было для него, все было его – мыло, мочалка, зубная щетка, бритва, крем до, и крем после бритья, одеколон, халат на вешалке. Все было пропитано его запахом. На сушке висело еще влажное полотенце, видимо, он тоже принимал здесь душ после… В то время, как она спала. Она потянулась сначала именно к этому полотенцу – непроизвольно, подчиняясь какому-то инстинкту – но в последний момент ей удалось удержать себя. Она отдернула пальцы, готовые уже зарыться в чуть влажный ворс махрового полотенца. Достала чистое и сухое и долго растирала себя – ей хотелось причинить себе боль, но полотенца в его доме были слишком мягкими, нежными, что удивительно – ведь мужчины предпочитают вытираться жесткими полотенцами – во всяком случае, ей так казалось.

Завернувшись в полотенце, она осторожно выглянула в спальню – там было все также пусто и темно – никто не нарушал ее покоя. Ей вдруг пришла мысль в голову – а где малыш? Где Гога? Почему она не слышит его голоса? Но она отогнала эти мысли – что с ним может быть - он, ведь, с отцом. Он снова с отцом, а значит – её здесь ничего не удерживает. Больше ничего. Скорее наоборот – она должна бежать, бежать изо всех сил. Чтобы больше никогда не видеть, не слышать, не думать, чтобы попытаться замолить то, что случилось этой ночью. Достойна ли она прощения? Сможет ли Господь простить ее, за этот грех, за нарушенный обет?

Её вещи аккуратно были сложены на стуле, и она испытала стыд, понимая - КТО так тщательно собирал и укладывал все части ее скромного туалета. Дрожащими руками она спешно одевалась, вздрагивая, оглядываясь на дверь, ожидая, что ее уединение вот-вот прервут. Нет, не прервали, хотя она слышала отзвуки голосов в доме. Может быть, Игорь с сыном разговаривал, а может – кто-то еще присутствовал? Она не собиралась ни с кем встречаться. Она не хотела никого видеть. Просто сбежать, сбежать отсюда как можно быстрей. Но как? Если через дверь, через холл – она может столкнуться с кем-нибудь. Через окно? Она подошла к окну – второй этаж, как же она могла забыть? Она рискует сломать ногу, если прыгнет. Что же делать?

Снова подошла к двери – надо постараться прошмыгнуть, надо уйти немедленно. Но, едва она потянулась рукой к ручке двери, та распахнулась. На пороге стоял Игорь, одной рукой распахивая дверь, на сгибе другой сидел, помахивая ногами – в том числе и той, что в гипсе - Гога и радостно улыбался ей. Она растерялась, смутилась. В отличие от мальчика, глаза Игоря были внимательными, напряженными, пытливыми. Она не успела ничего сказать, не успела даже подумать о том, что сказать – только поняла, что молчать нельзя – а Гога уже протянул к ней руки, и она, автоматически, перехватила его из рук отца, прижала к себе. А мальчик, крепко обхватив ее за шею своими маленькими, но сильными ручками, уже громко шептал ей на ухо невероятные, чудовищные слова:

- Папа сказал, что я могу называть тебя мамой.

Она едва не уронила мальчика – так ослабели ее руки. «Так нельзя, Господи! Это невозможно! Зачем он так?!» Ей и самой казалось, что она лишится чувств, упадет на пол вместе с ребенком. Но чьи-то сильные и теплые руки, уже обнимали их, прижимали к теплой груди. Она подняла глаза, снова взглянув в его лицо. Ей хотелось сказать ему «прощай, прощай навсегда». Но, глядя в эти любимые глаза – теплые, открытые и все понимающие, глядя на любимые губы – такие напряженные сейчас, она поняла, что никуда не уйдет – ни от этого мужчины, ни от этого мальчика. И ей все равно, что было в его прошлом – почему он тогда исчез, откуда эти шрамы, испещрившие все его тело – потому что, у нее тоже есть прошлое и есть шрамы. И ей все равно, чем он занимается сейчас, из чего состоит его жизнь - потому что, теперь его жизнью будет она и его сын. А он никогда не сделает ничего такого, что могло бы поставить под удар их будущее. Её решение отразилось в глазах, и напряженные губы Игоря расслабились, прижались к её лбу. Объятия стали еще крепче. А, во вновь освобожденные волосы, вплетались слова «Ленка. Лена. Леночка».

[Аленка]

Как я люблю хепи енд!))))))))))))

Спасибо, Светка, что никого не убила!

[Душечка]

Учитель химии.

 

В выпускном классе Анюта Колесникова вдруг совершенно позабыла химию. Как будто и не знала ее никогда. Как будто не она – лучшая ученица, идущая на Золотую медаль. Будто не ей пророчили будущее выдающегося биолога или химика. Она, изучившая всю школьную программу по химии еще в восьмом классе, вдруг совершенно позабыла ее. Стояла у доски и мялась в нерешительности, записывая простейшие формулы, и, демонстрируя учителю незнание элементов периодической системы Менделеева.

Ее одноклассники были в шоке. В классе стояла мертвая тишина. Все понимали – с Колесниковой что-то случилось. Ей либо по голове чем-то тяжелым дали летом, либо еще какое-нибудь несчастье случилось, отбившее память. Иного объяснения не было. Спросить напрямую почти никто не отважился, а Венька Демидов, бесцеремонно прооравший в перерыв: «Колесникова! Что с твоим котелком? Совсем не варит?», удосужился получить в ответ лишь презрительный взгляд голубых Анютиных глаз.

Что еще больше смутило одноклассников, что на всех остальных уроках Колесникова отвечала безупречно. И только, когда снова пришло время химии – ее память дала сбои. Они с благоговейным ужасом смотрели, как из глаз Анюты покатились крупные слезы, когда очередной вопрос учителя поставил ее в тупик. Колесникова, которая не плакала даже тогда, когда в 7 классе сломала руку, неудачно упав с брусьев во время урока физкультуры. И вот теперь – эта самая Колесникова проливала слезы, не зная, что ответить на вопрос по своему любимому предмету.

Первыми смекнули в чем дело девчонки, а вскоре, уже и весь класс с нетерпением ждал урока химии, где Колесникова будет разыгрывать спектакль – иначе это действо и назвать то было нельзя. И только староста класса, Марина Веденичева, попыталась вмешаться: «Колесникова, игры – играми, но ты не боишься получить пару в четверть? И где тогда будет твоя золотая медаль? Стоит ли таких жертв наш новый учитель?» Анюта в ответ только задорно сверкнула глазами. Новый «химик» стоил этих жертв. Молодой, только из университета, Константин Николаевич Тарасов (именно так звали «химика») выглядел не намного старше своих учеников, и зачастую крайне смущался, когда девочки в открытую строили ему глазки. Анюта решила действовать иначе, причем, решение это созрело сразу же, как только новый учитель был им представлен. И именно воплощая в жизнь этот план, она и разыгрывала из себя «полного нуля» в химии. После очередного «провала», когда класс со смехом покидал аудиторию, она подошла к учителю, и, не поднимая глаз, робко попросила о дополнительных занятиях. Константину Николаевичу и в голову не пришло искать в этом какой-то подвох – худшая ученица класса, и все же он заколебался, не веря в целесообразность дополнительных занятий. Но девушка выглядела такой трогательной, ранимой, а из глаз снова катились крупные слезы, что он решил дать ей шанс – вдруг индивидуальные занятия помогут, и она сможет отвечать хотя бы на тройку.

Так они и стали заниматься, преследуя каждый свои цели: он – стать хорошим учителем и суметь обучить своему предмету такую «недотепу», как эта Колесникова, а она – совратить учителя. И им казалось, что оба преуспевают в своих намерениях. Колесникова вроде стала чуть-чуть понимать предмет, даже умудрялась что-то отвечать на его вопросы. А Константин Николаевич старательно отводил глаза от голых ног ученицы, едва прикрытых короткой юбкой, и старался не слишком косить глазом в сторону глубокого выреза в ее блузке, когда склонялся над нею, объясняя формулу очередного соединения.

Обычно, Анюта посмеивалась про себя над тщетными усилиями Костика, как она его мысленно называла, сохранить хладнокровие и невозмутимость. Но сегодня все шло как-то не так. Анюта с замиранием сердца вслушивалась в его сбивчивый, чуть дрожащий голос. Он снова склонился над ней, и она спиной, затылком чувствовала его тепло, даже жар. И дрожь – невольную, неконтролируемую. И эта дрожь была заразительной. «Кажется, мои новые духи, действуют даже лучше, чем я ожидала», - решила она. Последний год она занималась тем, придумывала для себя новые духи, экспериментируя от души, и, видимо, ее последний образец был весьма удачным. Она убедилась в этом еще больше, когда Константин Николаевич вдруг замолчал, а его губы коснулись ее затылка, зарываясь в ее буйные кудри, с трудом сдерживаемые заколкой.

Анюта не шелохнулась, лишь только сердце её забилось быстро, быстро, а шум яростно бегущей по жилам крови, казалось, заглушил все звуки во вселенной.

Костик, будто осмелев, опустил руки на плечи, а губами сместился ниже – коснулся уха, припал к шее. «Господи, совсем мальчишка! Он же оставит там след», - подумала Анюта, но и не подумала как-то остановить его – еще сорвется с крючка. Но он как-то сам вдруг отстранился, выпрямился.

- Аня. – Как-то - толи вяло, толи испуганно проговорил учитель, и Колесникова испугалась, что он сейчас все испортит. Она вскочила из-за парты, повернулась и оказалась лицом к лицу, грудью к груди рядом с Константином Николаевичем. Подняла на него взгляд и замерла, поняв, что портить он ничего не будет, так как захвачен ощущениями также сильно, как и она.

А потом уже наспех расстегивалась ее блузка и его рубашка, задиралась кверху короткая юбчонка и слышались невнятные бормотания о том, что лучше бы его джинсы были на молнии, а не на пуговицах. Это потом уже скрипела старая парта и раздавались невнятные стоны. А еще позже, они оба прятались под той самой партой, услышав в коридоре голос завуча, и с трудом сдерживали смех – то ли нервный, то ли счастливый. А потом он провожал ее, но они почему-то оказались у него дома и снова был торопливый секс, потому что его родители должны были скоро прийти с работы. А в самом конце, когда они прощались невдалеке от ее дома, он вдруг спросил:

- Анют, а когда ты перестанешь притворяться дурой на моих уроках? – и, видя, как она растерянно уставилась на него, рассмеялся. – Неужели ты думала, что я не знаю, кто такая Анюта Колесникова? Да мне все уши о твоем таланте прожужжали еще до того, как я пришел в школу, а уж едва я тут появился, меня сразу же предупредили – к тебе нужен особый подход – ты у нас медалистка и будущий гений.

- Но… тогда почему ты ничего не сказал? Позволил мне…?

- И испортить твою замечательную игру? И не позволить тебе совращать меня?

- Ты и об этом догадался? – мрачно поинтересовалась она.

- Анют, мне же не 17 лет, в самом деле. Я, кстати, не собирался тебе поддаваться – хотел посмотреть, как далеко ты способна зайти.

- Почему же поддался? – все также мрачно спросила Анюта.

- Ты использовала запрещенный прием – твои невероятные духи вкупе с твоим искренним, необоримым желанием. Против чего-то одного, я, может быть, и устоял бы, но против этой парочки – не смог.

- И что теперь?

- А теперь, ты, во-первых, перестаешь валять дурака в школе. Во-вторых, каждый день после уроков, я жду тебя на дополнительных занятиях – только теперь мы будем заниматься тем, чего ты, в самом деле, еще не знаешь – у меня сохранились и конспекты, и институтские учебники.

- Это все или будет еще и «в-третьих»?

- И в-третьих, дополнительные занятия будут проходить у меня дома – торопливый секс на парте был неплох для первого раза, но в дальнейшем, я бы хотел быть уверенным, что нам не помешает ни завуч, ни кто-нибудь еще.

- А если я не захочу?

- А если я скажу, что без ума от тебя?

- И тебя не волнует неэтичность твоего поступка?

- Я – химик. И меня волнует только химия наших тел.

- А как же любовь?

- Любовь – это когда химия тел не уступает химии душ. А мы с тобой пока не готовы стать одной формулой, одним уравнением.

Анюта Колесникова окончила школу с золотой медалью. Потом были институт, аспирантура, диссертация. После школьного учителя химии в ее постели побывали и другие учителя – деканы и профессора, и со всеми у нее была химия тела, но никогда – химия души. Потому что душа ее была разбита Костиком, за которого она выскочила замуж сразу после школы, а потом, год за годом наблюдала, как он приводит домой своих учениц, объясняя им, что такое «химия тела». И все же, однажды она стала с мужчиной одной формулой. В свои 36, совмещая научную деятельность с преподавательской в ВУЗе, она влюбилась в своего студента, который охотно посещал дополнительные занятия у нее на дому.

[Аленка]

И что же дальше?))))))))))

[Душечка]

И что же дальше?))))))))))

А ты думаешь, что должно быть еще что-то дальше?

Это просто коротенькая история о ... химии?;)

[Аленка]

Ну, как скажешь.

За химию души и тела!

[Снежная]

Ссорри, ссорри, ссорри! У меня было оч. плохое настроение, а в таком настроении я могу поубивать всех героев!!! Именно потому, я задержала последнюю часть рассказа. Но я его завершила. Итак, окнчание.

Душечка, дорогая, прости, но буду критиковать. Конец смазан, ты явно пыталась отписаться, а напрасно. Всё-таки было интересно, почему же их разлучила жизнь и поподробнее как он её узнал после стольких лет? Мне не хватало в последней части диалога между героями, а отсюда их чувст и эмоций, ты же такая мастерица в этом плане! Я немного разочарована.

 

"Учитель химии"

 

Алёнка, а мне понравился рассказ.:))) Вот он завершён. Всё гармонично, никакого растекания мыслью по древу, расказ закончен. Тут была любовь с женской стороны и только... и я бы сказала только физиология с мужской. А он паталогоанатом женских душ. :))))

 

А у меня по химии почти двойка была, не буду за неё поднимать бокал, только за любовь! :))))))

[Душечка]

Душечка, дорогая, прости, но буду критиковать. Конец смазан, ты явно пыталась отписаться, а напрасно. Всё-таки было интересно, почему же их разлучила жизнь и поподробнее как он её узнал после стольких лет? Мне не хватало в последней части диалога между героями, а отсюда их чувст и эмоций, ты же такая мастерица в этом плане! Я немного разочарована.

На самом деле, я изначально собиралась писать короткий рассказ. Он и так получился длиннее, чем планировался, чем я его себе мысленно представляла.

Если начать вдаваться в подробности, объясняя что и где и почему - можно написать полновесную повесть или роман, а это не входило в мои планы. Я оставила на суд читателя вопросы - где герой был все эти годы, и почему внезапно исчез.

Диалог был тоже излишним - герои объянились взглядами. Иногда, слова бывают излишни. В той ситуации полновесный диалог мог бы получится уже в постели, после того, как уложив сына, они снова бы оказались в койке, либо же были близки, чтобы там оказаться. А пока мальчик с ними - все их объяснения и обсуждения будут проводиться только посредством взглядов.

И, наконец, как он ее узнал. Он до этого видел ее только в монашеском одеянии - скрытую, упакованную. Многие ли обращают внимания на них? Он и не смотрел на нее толком, не видел ее - она для него была всего лишь какой-то там сестрой. Он ей был благодарен за спасение сына, но она, скорее всего, была для него олицетворением Господа и его любви, нежели человеком, личностью. А когда он увидел ее спящую, с распущенными волосами, с румяными ото сна щеками, и, явно, не застегнутую на все пуговицы - она стала для него женщиной, а не абстракцией. И женщиной знакомой. Которую он никогда не забывал.

"Учитель химии"

 

Алёнка, а мне понравился рассказ.:))) Вот он завершён. Всё гармонично, никакого растекания мыслью по древу, расказ закончен. Тут была любовь с женской стороны и только... и я бы сказала только физиология с мужской. А он паталогоанатом женских душ. :))))

 

А у меня по химии почти двойка была, не буду за неё поднимать бокал, только за любовь! :))))))

У нас в школе пародия на химию была, зато в технаре, мне пришлось каждый день на нулевки приезжать в жалких попытках позакрывать двойки:)))

 

У меня в работе еще 2 рассказа. Но не знаю... один начала писать вчера, надеюсь, что ничего мне не помешает, а второй начала пару недель назад, но когда кое-где выставила начало - оно было воспринято как законченый материал. Мне отбили охоту продолжать.

Так что вынесу этот отрывок на ваш суд...